Текст книги "Степь отпоёт (сборник)"

217. Переворот в Владивостоке

 
День без костей. Смена властей…
Переворот.
Линяют оборотни;
Пешие толпы, конные сотни.
В глубинах у ворот,
В глубинах подворотни,
Смуглый стоит на русских охотник.
Его ружье листом железным
Блестит, как вечером болото.
И на губах дыханье саки
И песня парней Нагасаки.
Здесь боевое, служебное место,
А за волною – морская невеста.
У самурая
Смотрел околыш боем у Цусимы,
Как повесть мести, полный гневом,
Блестел.
«Идите прочь», – неслась пальбы суровой речь,
Речь, прогремевшая в огне вам!
Над городом взошел заморский меч.
И он, как месяц молодой,
Косой, кривой…
Сноп толп, косой пальбы косимый,
Он тяжко падал за улицы на свалку.
Переворот… дыхание Цусимы.
Тела увозят на двуколке.
И алое в бегах,
Торопится, течет, спешит рекою до зареза,
Железо и железо!
Где зелень прежняя? Трава бывалая?
И знамя алое?
И ты, зеленый плащ пророка?
Тебя забыл дол Владивостока!
Он, променяв для новых дел,
Железною щетиною поседел!
Как листьями рагоз
Покрытые, ряды пехоты
Идут спокойно, молчаливо,
Как листьями рагоз покрытое болото,
Как листьями рагоз покрыто дно залива.
На суд очей далекого залива
Проходит тесная пехота.
 
 
Настойчив, меток
Ком дроби беглых глаз!
И город взят зарядом
Упорной сотни глаз.
И пыль, взметенная снарядом,
Опять спокойно улеглась.
И мертвых ищет водолаз.
Потом встает, в морских растениях
И видят все: он поседел,
И выпал снег на строгом бобрике.
 
 
С народом морозов – народы морей!
Боги мороза, – на лыжи скорей!
Походка тверда самурая.
Праздника битвы уснувшего края.
А волны пели: звеним! звеним!
Вприпрыжку шашка шла за ним,
Как воробей, скакала по камням мостовой
И пищи искала – кто здесь живой?
Вот песнь: меняйте смерть на беглеца, –
Два жребия пред вами!
Кому поссориться случилось –
Бывало, босая девчонка спешит за мальчишкой
Вприпрыжку, босая, кляня!
Проказы юных лет!
О камни звеня,
Так шашка волочилась вслед!
Пускай белила, – дерзкий снег лица,
На скулы выпали ему.
Разрез очей и темен и жесток,
Пускай сукно зеленого покроя,
Знакомого войскам земного шара образца,
Одеждою военною служило,
Окраской полевых пространств,
А шашка нежность разделила
С нарядной записною книжкой,
Где тангенсы и косинусы,
Женой второй, ревнуя, ссорясь.
Но старый бог войны, блеснув сквозь облака
Улиц Владивостока, вздымал на воздух голубка,
Сквозя сквозь воина стекло
Видением ужасным:
Виденьем древнего лубка, –
Глаза косые подымая
Достойным воином Мамая,
Он проходил, высокий горец.
В нем просыпались старые ножа сны,
И дух войны; смертей счета
И пулеметов строгое «га-та».
В броне из телячьих копыт,
Он сошел с островного лубка,
И червем шелковым шиты
Голубые одежды его облака.
Где мертвые русы, старой улицы бусы.
Желтые бесы; пушки выстрелом босы.
Гопак пальбы по небу топал,
Полы для молний сотрясал
Широких досок синевы,
Полы небесной половицы;
Смычок ходил Амура и Невы –
Огня сверкала полоса;
И сладко ловить и сладко ловиться!
Паре глаз чужого бога,
Шуму крыл – улыбка дань!
Там, где темная дорога,
В сердце нежность и тревога,
Быстры уличные лица,
Сладко верить и молиться,
Темной улице молиться!
Бьется шашка его о пол;
Умный черный глаза пепел.
Море подняло белого выстрела бивень,
Море подняло черного зарева хобот,
Ока косого падает ливень –
Город пришельцами добыт.
Глаз, косой глаз-ручей,
Льется, шумит и бежит.
Насмешливой улыбкой улыбайся,
Глаз, привешенный седой головою китайца!
В ночном лесу военных зарев
Он стукнул в дверь, рукой ударив.
Повторный удар кулака –
Это в дверь застучала опять,
Дверь моряка,
Его боевая рука, ночной шум в облака.
И падал град на град,
Не с голубиное яйцо, как полагается,
А величиною в скорлупу умершей птицы Рук,
Охотницы воздушной за слонами, –
Дедов смутной грозы, может быть грезы, –
Несущей слонят в своих лапах.
Слоны исчезали, как зайцы,
Почуяв ее приближавшийся запах.
Они бежали табунами в страну Сибири и березы,
Страшнее не видели сов они,
Желтым костром глаз очарованы, –
Совы слонов!
Пришел немного пьяный и веселый,
Горел, желтел огонь околыша.
И кукла войн за ним и кто-то шел еще.
Что хочет он у «русской няни»?
Стоит и дверь за ручку тянет.
«Моя играй-играя
С тобою мало-мало».
В эту пору ждать гостей?
Кто он? Быть подпоркой двери нанят,
Кто он, в полночь? Только стук.
Нет ответа, нет вестей!
Деревцо вишневое, щебетавшее «да».
Вишня в лучах злотого заката.
Бог войти, и с ним беда,
Стукнул и двери твоей хаты!
В старом городе никого нет, город умер и зачах, –
Бабочка голубая, в золотых лучах!
Черные сосны в снегу,
Черные сосны над морем, черные птицы на соснах –
Это ресницы.
Белое солнце,
Белое зарево –
Черного месяца ноша, –
Это глаза.
Золотая бабочка
Присела на гребень высокий
Золотого потопа,
Золотой волны –
Это лицо. Брызгами дерево,
Золотая волна золотого потопа
Сотнями брызг закипела,
Набежала на кручу
Золотой пучины.
Золотая бабочка
Тихо присела на ней отдохнуть,
На гребень морей золотой,
Волны закипевшей.
Это лицо.
Это училось синее море у золотого,
Как подыматься и падать
И закипать и рассыпаться золотыми нитями,
Золотыми брызгами, золотыми кудрями
Золотого моря.
Золотыми брызгами таять
На песке морском,
Около раковин моря.
 
 
Косая бровь все понимала.
«Моя играй-играя
Мало-мало».
Око косое бога войны
Старой избы окном покосилось,
Спрятано в бровях лохматых,
Белою мышью смотрело.
 
 
Он замер за дверью, лучше котов
Прыжок на добычу сделать готов.
Пела и билась железная шашка,
Серебряной билась игрой.
За дверью он дышит и замер
И смотрит косыми глазами.
«Мои тебя не знай!
Моя тебя видай-видай!
Моя с тобой играя мало-мало?»
Осада стен глухих речами!
Их двое, полузнакомы они,
Ведут беседу речью ломаной.
Он знает слабые места
Негого тела, нагого воина проломы.
Он знает ямку живота,
Куда летит удар борца
Прямою вилкой жестких пальцев, –
Могилы стук без обиняка!
Летит наскок наверняка!
Умеет гнуть быстрей соломы тела чужие!
Он, малый и тщедушный,
Ровесник в росте с малышами,
Своей добычею послушной,
Играет телом великана.
Одним лишь знаньем тайн силач,
С упругим мячиком ловкач.
Играет телом великана.
Умеет бросить наземь мясо,
Чужой утес костей и мяс,
Рассыпаться стеклом стакана,
В пространство за ушами
Двумя лишь пальцами вломясь.
Его умел, нагой, без брони,
Косой удар ребром ладони,
Ломая кости пополам,
Чужой костяк бросать на слом,
Как будто грохнувший утес,
Ударом молнии коснувшись кадыка,
Приходом роковой падучей
На землю падать учит
Его суровая рука.
Иль, сделав из руки рога,
Убийце выколоть глаза,
Его проворно ослепить
Наскоком дикого быка,
И радость власти тихо пить.
И пальцам тыл согнув богатыря,
Приказ ума удесятеря,
Чтоб тела грохнулся обвал
И ноги богу целовал.
И пальцы хрупкие ломать,
Согнув за самые концы,
Убийцу весть покорнее теленка
Иль бросить на колени ниц
Чужое мясо, чужой утес,
Уже трусливый, точно пес.
Иль руку вывернув ему,
На полпрямых согнувши локоть, –
Вести послушнее ребенка.
И, за уши всадив глубоко ногти,
Уходи разума позвать чуму.
И ни устах припадок пены,
Чтобы молитвою богам
Землею мертвою легли к его ногам
Безумных сил беспомощные члены.
Или, чужие наклоняя пальцы,
Победу длить и впредь и дальше!
В опасные места меж ребер
Он наносил удар недобер.
И, верный друг удачи,
Нес сквозь борьбу решения итог,
Как верный ход задачи:
Все, кроме ловкости, ничто!
 
 
Четою птиц летевших
Косые очи подымались кверху
Под тонкими бровями.
Как крылья эти брови, как крылья в часы бури,
Жестокие и злые, застывшие в полете.
И красным цветком осени
Были сложены губы.
Небрежный рта цветок, жестокою чертой означен
На подбородок брошен был широкий, –
Это воин востока.
Пыли морской островов, пыли морей странный посол,
Стоял около двери, тихо стуча.
 

2–11 ноября 1921

218. Тиран без Тэ. Встреча

 
Ок!
Ок!
Это горный пророк!
Как дыханье кита, из щелей толпы,
Вылетают их стоны и ярости крики.
Яростным буйволом пронесся священник цветов;
В овчине суровой голые руки, голые ноги.
Горный пастух его бы сочел за своего,
Дикий буйвол ему бы промолвил: «Мой брат!»
Он, божий ветер, вдруг прилетел, налетел
В людные улицы, с гор снеговых,
Дикий священник цветов,
Белой пушинкой кому-то грозя.
«Чох пуль! Чох шай» – Стал нестерпимым прибой!
Слишком поднялся потоп торга и рынка, всегда мировой!
Черные волосы падали буйно, как водопад,
На смуглый рот
И на темные руки пророка.
Грудь золотого загара, золотая, как желудь,
Ноги босые,
Листвой золотой овчина торчала
Шубою шиврат-навыворот.
Божественно-темное дикое око –
Веселья темница.
Десятками лет никем не покошены,
Стрижки не зная,
Волосы падали черной рекой на плечо.
Конский хвост не стыдился бы этих веревок,
Черное сено ночных вдохновений,
Стога полночей звездных,
Черной пшеницы стога.
Птичьих полетов пути с холодных и горных снегов
Пали на голые плечи,
На темные руки пророка.
Темных голосов жилье
И провода к небесам для разговоров,
Для темных с богом бесед.
Горы денег сильнее пушинка его,
И в руке его белый пух, перо лебедя,
Лебедем ночи потеря,
Когда он летел высоко над миром,
Над горой и долиной.
Бык чугунный на посох уселся пророка,
Птицей ни нем отдыхая,
Медной качал головой.
Белый пушок в желтых пальцах,
Неба ночного потеря,
В диких болотах упала, между утесов.
А на палке его стоял вол ночной,
А в глазах его огонь солнечный.
Ок! Ок!
Еще! Еще!
Это пророки сбежалися с гор
Встречать чадо Хлебникова.
Это предтечи
Сбежалися с гор.
Очана! Мочана!
Будем друзья!
Облако камня дороже!
Ок! Ок! Как дыханье кита,
Из ноздрей толпы,
Вылетали их дикие крики.
«Гуль-мулла», – пронесся ветер,
«Гуль-мулла», – пронесся стон.
Этот ветер пролетел,
Он шумел в деревнях темных,
Он шумел в песке морей.
«Наш», – запели священники гор,
«Наш», – сказали цветы –
Золотые чернила,
На скатерть зеленую
Неловкой весною пролитые.
«Наш», – запели дубровы и рощи –
Золотой набат, весны колокол!
Сотнями глаз –
Зорких солнышек –
В небе дерева
Ветвей благовест.
«Наш», – говорили ночей облака,
«Наш», – прохрипели вороны моря,
Оком зеленые, клювом железные,
Неводом строгим и частым,
К утренней тоне
Спеша на восток.
Месяц поймав сетки мотнею полета,
Тяжко и грузно летели они.
Только «мой» не сказала дева Ирана,
Только «мой» не сказала она.
Через забрало тускло смотрела,
В черном щелку стоя поодаль.
 

 
Белые крылья сломав,
Я с окровавленным мозгом
Упал к белым снегам
И терновника розгам.
К горным богам пещеры морской,
Детских игор ровесникам:
«Спасите! Спасайте, товарищи!»
И лежал, закрыт простыней
Белых крыл, грубо сломанных оземь.
Рыжий песец перья
Хитро и злобно рвал из крыла.
Я же недвижим лежал.
[Горы, белые горы.
«Курск» гулко шел к вам.
Кружевом нежным и шелковым,
Море кружева пеною соткано.
Синее небо.
У старого волка морского
Книга лежала Крапоткина
«Завоевание хлеба».
В прошлом столетьи
Искали огня закурить.
Может, найдется поближе
И ярче огонь
Трубку морскую раздуть?
Глазами целуя меня, –
Я – покорение неба –
Моря́ и моря́
Синеют без меры.
Алые сады – моя кровь,
Белые горы – крылья.
«Садись, Гуль-мулла,
Давай перевезу».
 

 
И в звездной охоте
Я звездный скакун,
Я – Разин напротив,
Я – Разин навыворот.
Плыл я на «Курске» судьбе поперек.
Он грабил и жег, а я слова божок.
Пароход-ветросек
Шел через залива рот.
Разин деву
В воде утопил.
Что сделаю я? Наоборот? Спасу!
Увидим. Время не любит удил.
И до поры не откроет свой рот.
В пещерах гор
Нет никого?
Живут боги?
Я читал в какой-то сказке,
Что в пещерах живут боги,
И, как синенькие глазки,
Мотыльки им кроют ноги.
Через Крапоткина в прошлом,
За охоту за пошлым
Судьбы ласкают меня
И снова после опалы трепещут крылом
За плечами.
 

 
«Мы, обветренные Каспием,
Великаны алокожие,
За свободу в этот час поем,
Славя волю и безбожие.
Пусть замолкнет тот, кто нанят,
Чья присяга морю лжива.
А морская песня грянет.
На устах молчит нажива».
Ветер, ну?
 

 
Пастух очей стоит поодаль.
Белые очи богов по небу плыли!
Пила белых гор. Пела моряна.
Землею напета пластина.
Глаза казни
Гонит ветер овцами гор
По выгону мира.
Над кремневой равниной, овцами гор,
Темных гор, пастись в городах.
Пастух людских пыток поодаль стоит,
Снежные мысли,
Белые речки,
Снежные думы
Каменного мозга,
Синего лба,
Круч кремневласых неясные очи.
Пытки за снежною веткой шиповника.
Ветер – пастух божьих очей.
Гурриэт эль-Айн,
Тахирэ, сама
Затянула на себе концы веревок,
Спросив палачей, повернув голову:
«Больше ничего?» –
«Вожжи и олово
В грудь жениху!»
Это ее мертвое тело: снежные горы.
 

 
Темные ноздри гор
Жадно втягивают
Запах Разина,
Ветер с моря.
 
 
Я еду,
Ветер пыток.
 

 
<Золотые чирикали птицы
На колосе золота.>
Смелее, не робь!
Зелен<ые> улиц<ы> камен<ых> зда<ний>,
Полк узеньких улиц.
Я исхлестан камнями!
Булыжные плети
Исхлестали глаза степных дикарей.
<Голову закрываю обеими руками.>
Тише! Пощады небо не даст!
Пулей пытливых взглядов проулков
Тысячи раз я пророгожен.
Высекли плечи
Булыжные плети!
Лишь башня из синих камней <тонкой> березой на темном
мосту
Смотрела Богоматерью и перевязывала ран<ы>.
Серые стены стегали.
 

 
Вечерний рынок.
«Вароньи яйца!
Один – один шай! Один – один шай!
Лёви, лови!»
Кудри роскоши синей,
Дикие болота царевичи,
Синие негою,
Золото масла – крышей покрыли,
Чтобы в ней жили глаз воробьи,
Для ласточек щебечущих глаз
(Масла – коровьего вымени белых небес, снега и инея).
Костры. Огни в глиняных плошках.
Мертвая голова быка у стены. Быка несут на палках,
Полчаса назад еще живого.
Дикие тени ночей. Напитки в кувшинах ледяные –
В шалях воины.
Лотки со льдом, бобы и жмыхи.
И залежи кувшинов голубых –
Как камнеломни синевы,
Здесь свалка неба голубого,
Чей камень полон синевы.
Слышу «Дубинушку» в пении неба,
Иль бурлак небо волочит на землю?
Зеленые куры, красных яиц скорлупа.
И в полушариях черных, как черепа,
Блистает главами толпа,
В четки стуча,
Из улицы темной: «Русски не знаем,
Зидарастуй, табарича».
Лесов рукопашная,
Шубы настежь,
Овчины зеленые,
Падают боги камней
Игрою размеров.
 

 
Дети пекут улыбки больших глаз
В жаровнях темных ресниц
И со смехом дают случайным прохожим.
Калека-мальчик руки-нити
Тянул к прохожим по-паучьи у мечети.
Вином запечатанным
С белой головкой над черным стеклом
Жены черные шли.
Кто отпечатает? –
Лениво!
Я – кресало для огнива
Животно-испуганных глаз, глупо-прелестных черною прелестью,
Под покрывалом,
От страха спасителем.
Смертельной чахотки,
Белой чахотки
Забрала белеют у черных теней.
Белые прутья на черные тени спускались – смерти решетка.
Белой, окошка черной темницы, решеткой
Женщин идущих.
Тише, Востока святая святых!
Ок! Ок! Я пророк!
 

 
Полночь. Решт. Рыжие прыжками кошек
И двойкой зеленой кладбищенских глаз скачут в садах,
Дразнят собак.
«Гау, гау! Га-га! Га-га» –
Те отвечали лениво. Перекличка лесных лис и собак
В садах заснувшего города.
Души мертвых в садах молитвы <правоверной>.
Это чёрта сыны прыгали в садах.
На голые шары черепов, бритые головы,
С черным хохлом где-то сбоку (дыма черное облако)
Весь вечер смотрели мы.
Прокаженные жены, подняв покрывало,
Звали людей: «Приди, отдохни!
Усни на груди у меня».
 

 
Тиран без Тэ.
«Ре́ис тума́м донья́», –
Али
В Председатели шара земного
Посвящается за стаканом джи-джи.
Страна, где все люди Адамы,
Кони наружу небесного рая!
Где деньги – «пуль»,
И в горном ущельи,
Над водопадом гремучим
В белом белье ходят ханы
Тянуть лососей
Длинною сеткою на шесте.
И всё на «ша»: шах, шай, шира.
Где молчаливому месяцу
Дано самое звонкое имя –
Ай.
В этой стране я!
 

 
Весна морю дает
Ожерелье из мертвых сомов –
Трупами устлан весь берег.
Собакам, провидцам, пророкам
И мне –
Морем предложен обед
Рыбы уснувшей
На скатерти берега. Роскошь какая!
Будь человек! Не стыдись! Отдыхай, почивай!
Кроме моря, здесь нет никого.
Никому не нужно мое спасибо,
Море, ты слишком велико,
Чтобы ждать, чтобы я целовал тебе ручку.
Купаюсь, целую морскую волну,
Море не пахнет ручкой барыни.
Три мешочка икры
Я нашел и испек,
И сыт!
Вороны, каркая, – в небо!
«Упокой, господи» и «Вечную память»
Пело море
Тухлым собакам.
В этой стране
Алых чернил взаймы у крови – дружеский долг –
Время берет около Троицы,
Когда алым пухом
Алеют леса-недотроги,
Зеленой нежной ресницей широкие.
Не терпится дереву, хочется быть мне
Зеленым знаменем пророка,
Но пятна кровавые Троицы
Еще не засохли.
Перья зеленые – ветки ее – лебедей стая плавает по воздуху.
И золотые чернила весны
В закат опрокинуты, в немилости,
И малиновый лес
Сменяет зеленый.
В этой стране собаки не лают,
Если ночью ногою наступишь на них,
Кротки и тихи
Большие собаки.
И цыпленок, раньше чем уснуть в руке господи<на>,
Бегает по нему и ловит,
Полный охотничьей <жизни>, мошек и комаров.
Тебе люди шелка не дадут,
О, пророк! И дереву знаменем быть,
Мальцы кровавые лета запечатлены на зеленых листах
<Когда недотрогу неженку-розу беру знаменем>.
 

 
Сегодня я в гостях у моря,
Скатерть широка песчаная,
Собака поодаль.
Ищем. Грызем.
Смотрим друг на друга.
Обедал икрою и мелкой рыбешкой.
Хорошо! Хуже в гостях у людей!
Из-за забора: «Урус дервиш, дервиш урус!» –
Десятки раз крикнул мне мальчик.
 

 
Косматый лев, с глазами вашего знакомого.
Кривым мечом
Грозил кому-то, угрожал – покоя часовой, заката сторож,
И солнце перезревшей девой
(Верно, сладкое любит варенье),
Сладко, ласково закатилось на львиное плечо.
Среди зеленых изразцов,
Среди зеленых изразцов!
 

 
Халхал.
Хаи в чистом белье
Нюхал алый цветок, сладко втягивал в ноздри запах цветка,
Жадно глазами даль созерцая.
«Русски не знай – плёхо!
Шалтай-балтай не надо, зачем? Плёхо!
Учитель, давай
(50 лет) – столько пальцев и столько –
Азия русская.
России первая, учитель харяшо.
Толстой большой человек, да, да, русский дервиш!
А! Зардешт, а! Харяшо!»
И сагиб, пьянея, алый нюхал цветок,
Белый и босой,
И смотрел на синие дальние горы.
Крыльцо перед горами в коврах и горах винтовок,
Выше – предков могилы.
А рядом пятку чесали сыну его:
Он хохотал,
Стараясь ногою попасть слугам в лицо.
Тоже он был в одном белье.
По саду ханы ходят беспечно в белье
Или копают заступом мирно
Огород капусты.
«Беботеу вевять», –
Славка запела.
 
 
Каменное зеркало гор.
Я на горах.
Зеркало моря наход<ится>
По ту сторону –
Матери <большой головой>.
Отсюда, Волге наперекор,
Текут реки, в те же морей <просторы> –
Воли запасы черпать где <ведра>.
Здесь, среди гор,
Человек сознает, что зазнался.
Скакала, шумела река,
Стекленясь <волосами>.
Буханки камней.
Росли лопухи в рост человека.
Струны раз <метав камнями>, –
Кто играл в эти струны?
 

 
Булыжники собраны в круг,
Гладка, как скатерть, долина,
Выметен начисто пол ущелья:
Из глазу не надо соринки.
Деревья в середке булыжных венков.
Черепами людей белеют дома.
Хворост на палках.
Там чай-хане пустыни.
Черные вишни-соблазны на удочке тянут голодных глаза.
Армянские дети пугливы.
Сотнями сказочных лбов
Клубятся, пузырятся в борьбе за дорогу
Корни смоковницы
(Я на них спал)
И в землю уходят,
Тоской матерей тянутся к детям,
Пуповиной протянутой от веток <к> корням.
Плетусь, ученье мое давит мне плечи,
Проповедь немая, нет учеников.
Громадным дуплом
Настежь открыта счетоводная книга столетий.
Брюхом широким ствол (шире коня поперек),
Пузырясь, пузатым грибом,
Подымал над собой тучу зеленую листьев и веток,
Зеленую шапку,
Градом ветвей стекая к корням,
С ними сливаясь в узлы
Ячеями сети огромной.
Ливень дерева сверху, дождь дерева пролился
В корни и землю, внедряясь в подземную плоть,
Ячейками сети срастались глухою петлею.
И листья, певцы того, что нет,
Младшие ветви и старшие,
И юношей толпы – матери держат старые руки.
Чертеж? Или дерево?
Сливаясь с корнями, дерево капало вниз
И текло древесною влагой,
Ручьями,
В медленном ливне столетий.
Ствол пучится брюхом, где спрячутся трое,
Долине дает второе зеленое небо, –
Кольца ячей в 4 узла.
Здесь я спал, изнемогший.
Белые кони (лебеди снега и спеси) паслися на лужайке оседланы.
«Ты наше дитю! Вот тебе ужин, ешь и садись! –
Мне крикнул военный, с русской службы бежавший. –
Чай, вишни и рис».
«Пуль» в эти дни я не имел, шел пеший,
Целых два дня я питался лесной ежевикой,
Ей одолжив желудок Председателя земного шара.
(Мариенгоф и Есенин).
«Беботеу вевять», – славка поет!
 

 
Чудищ видений ночей черные призраки.
Черные львы.
Плясунья-шалунья вскочила на дерево,
Стоит на носке, другую, в колене согнув, занесла над головой,
И согнута в локте рука.
Кружев черен наряд. Сколько призраков!
Длинная игла дикобраза блестит в лучах Ая.
Ниткой перо примотаю и стану писать новые песни.
Очень устал. Со мною винтовка и рукописи.
Лает лиса за кустами.
Где развилок дорог поперечных, живою былиной
Лег на самой середке дороги, по-богатырски руки раскинул.
Не ночлег, а живая былина Онеги.
Звезды смотрят в душу с черного неба.
Ружье и немного колосьев – подушка усталому.
Сразу заснул. Проснулся, смотрю – кругом надо мною
На корточках дюжина воинов.
Курят, молчат, размышляют. «По-русски не знай».
Что-то думают. За плечами винтовки.
Покрытые роскошью будущих выстрелов,
Груди в широкой броне из зарядов.
«Пойдем». Повели. Накормили, дали курить голодному рту.
И чудо – утром вернули ружье. Отпустили.
Ломоть сыра давал мне кардаш,
Жалко смотря на меня.
 

 
– Садись, Гуль-мулла.
Черный горячий кипяток, брызнул мне в лицо?
Черной воды? Нет – посмотрел Али-Магомет, засмеялся:
– Я знаю, ты кто.
– Кто?
– Гуль-мулла.
– Священник цветов?
– Да-да-да.
Смеется, гребет.
Мы несемся в зеркальном заливе
Около тучи снастей и узорных чудовищ с телом железным,
С надписями «Троцкий» и «Роза Люксембург».