Текст книги "Конец Покемаря"

P. S. Сквозная щербинка

М. Г.

Просквозило, поспала с открытыми глазами.

(Черногорская пословица)

Шофер автобуса указал перстом на стойку автомата по продаже билета и смылся с чемоданом. Догонять его пришлось на задворках вокзала, но уже в другом городе. Он ведь ездил по кругу на станции возле поилки кофейного автомата. В захолустье надвигалась пустынная буря, вокруг ходили желтые карабинеры в шарфах. Дорога начиналась так: выпрыгнув из окна и оставив отпечатки пальцев в глубокой и окаменевшей кирпичной балконной пыли, она вскочила из гроба и обернулась своей дочерью, такой похожей теперь. Метнувшись в метро и возникнув, с испугом поцеловала. Скоро подбежали еще несколько пав, и все направились медленным шагом вдоль по тополевым улицам к театру Красной армии – Богини троечной Ирис. Шагали в теплыни и тенях к скверику, где привалившийся к забору Веничка зажимал руками чемодан. Он верно направил пути стрелок для спурта и опоздания на рейс. А чемодан с шофером остались за кордоном в полной недосягаемости.

Он прыгнул в окно кинотеатра с велосипеда и оказался в фойе. Филармонические старушки и с ними одна молодая сразу все поняли, но спросили на всякий случай: «Где билет и где вы сидите». Он ответил, что «сейчас заберет, потерял в туалете», где женщины ссали стоя в большие ящики. «Быстрее, быстрей проходите», – попросили его билетерши. На сцене шел фильм о том, как мать собирала сына в школу, одевая его в рукодельный костюм, и как все смеялись над ним, будущим отцом и мужем. Эта семейная история подробно была пересказана в фильме о старом времени. Конец ее оказался простым: бабушка завещала приз лотереи двум братьям, а потом спрятала его в книгу старого фамильного шкафа и забыла. Через десять лет после ее смерти, уже на краю раздела имущества, деньги забрал старший брат, а младший, тот, что в рукодельном старомодном свитере, сделался шулером. Он и прыгал в окошко кинозала и затем вышел вон по подземному переходу.

Однажды он обмотал полотенцем свое смуглое робкое тело и надел белую рубашку, и качался в ней, совершая жесты египетской мумии, перенося туфли, надетые на руки, из одной комнаты в другую. Затем спал, как ребенок, в черных одеждах, окутанный белой простыней. Прострельный взгляд фанатика заставлял его истово орудовать в старой деревенской церкви фотоаппаратом немецкой марки и затем на приеме у майора.

В австрийской имперской конюшне цвели портьеры штор на курортных водах. Росли медунки, и на горах горели платья словенок. Быстрые и спокойные радостные глаза открывали дороги в стемневшие ночи. Цвели травницкие цветы, грелись на солнце и не вяли. На высокой горе у надгробия зажгли негасимые факелы на пустотелых борщевиках: летало пение и тарелочки со свечами гасли у церкви высокой, и неслись жалобы ламии, отощавшей от голода, в цветном платье. Народ стоял вокруг и подмахивал перстами вверх. Розы благоухали на могильном камне со строгим ошейником. Высокие тени и лунные светы наполняли синие сумерки южной ночи балканским весельем. В медленном автобусе по извилистой дороге он засыпал и просыпался, пока не заснул и не проснулся. Мотоциклист с чемоданом уехал под вечер в полную неизвестность.

Он стал играть на скачках, проснувшись среди ночи, в стойле у коня отвалилось копыто и пролетело мимо его головы, как хоккейная шайба.

Когда он вышел на улицу с постоялого двора, там его уже ждали. Проход с задней стороны дома был заблокирован, и поэтому он провалился сквозь землю, обнаружив погоню уже на верху горы, она проскочила вперед него, а он пошел через лес. На вторые сутки он вышел к третьему городу, где его уже ждал чемодан.

В зеленом тополевом краю, где остановились времена года, керосинили американского ребенка, который сидел с двумя старыми нюхачами, а затем поехал на «школьнике» прямо через улицу. Ребенок кричал: все под контролем, – и выдвигал требования безопасности. Детская яростная радость, перенятая от матери, залоченная на английский замок. На голове сквозь комариную марлю неслось лицо его, не понимающего ничего о том, что двое взрослых, Олень и Лось, ведут его через опасную территорию зоосада мотоциклистов. За работу сопровождения и вспомоществования Лось дал Оленю велосипед покататься. Олень тут же понесся и тотчас грабанулся: машина в одну сторону, велосипед в другую, а сам Олень в третью. Велосипед сломался. Тогда Лось сказал Оленю: отремонтируй его и заплати моему знакомому монтеру десять тысяч. Которых у Оленя не было и поэтому его отправили в суд.

Как-то раз встретились два немца со сломанными пальцами, только один из них надевал чулок на длинную ногу, а второй подрался. При следующей встрече первый сломал опять палец на ноге, а второй вновь запер себя на балконе.

Я уже давно не боялся, что кто-то скажет, что похож на своего отца. Я уже это знал от мамы, каждую неделю слышал. С ней же сравнивали реже и все больше чужие. Этого долго не происходило, и я уже забыл думать об этом и даже уехал в другой город. Вернулся я уже, когда мама перестала узнавать меня, она называла меня другими женскими именами, и говорила делать три разных дела в одну секунду, и повторяла заново каждую минуту одну и ту же фразу: «Принеси чаю, вымой пол и выброси мусор», – одновременно. Потом она совсем отключалась от этого и занималась только делами кооператива, в котором порубили все дерева во дворе, залили асфальтом дорожки, выкорчевали также все старые скамейки. Это было в тот год, когда город решил стереть, отрубить половину своего прошлого. Все стали готовиться к зимним холодам уже летом и были правы, потому что в один день прорвало дамбу, лопнули все трубы, погас свет и исчезли лекарства. Старики остались в голодных квартирах, а молодежь превратилась в мародеров, мордоворотов, бегающих с топорами по лавкам и высаживающих двери и стекла. Стали трахать трупы. Как раз накануне этого дня были похороны, кто-то сказал: ты так похож на свою мать. Я плюнул в пол на поминках, забрал своих и вышел вон. На следующий день прорвало дамбу или что-то произошло еще, я не помню уже точных дат, потому что после этого дня перестали начинаться сутки. Точнее, они укладывались в минуты на остановке в часах круглогодичного дня.

До этого был еще один день, впервые с 1990-го года мы с мамой пошли в кино, как и двадцать лет назад, была гроза, и тени прошлого ласково лизали нам ноги. Оказывается, что до сих пор где-то снимаются хорошие фильмы. Он так похож на Антона, так похож на Пашу, говорила мама, когда сын вытаскивал неходячего отца из горящего дома, обмотавшись в мокрое клетчатое одеяло. Они выплыли на резиновой лодке из-за угла через пять минут после пребывания в плавящихся витринах шкафов и падающих балках. Мы так плакали, плакали, плакали.

Они побежали под проливным дождем к австрийскому посольству, чтобы успеть на автобус с другой стороны здания. Первый прорвался, а второго тормознули. В результате первый уехал с вещами другого в нужном направлении, а судьба второго осталась неизвестна.

Вампиры плясали на квадратной сцене с двойной лестницей, пока била молнией гроза, перебегая от столба к столбу. В возникшей перестрелке он перестрелял их всех, и возвращался по конской земле в упавшем тумане под синими фонарями, и ушел так, что никто его потом не нашел.

В башне винтовой лестницы, ведущей на тридцатый этаж, где прежде был бордель карлиц, он потупился по всем ступенькам и увидел литаврическую страну, со всех сторон окруженную горами, на которых стояли церкви для отражения нападения осман и совершения литаний. А по ночам зимней порой по тропам вышагивали куренты, и били в февральский колокольчик, а у кукольного театра светились тени зари, кулис, женских румян. Звучали страшные и манящие рассказы о том, какие духи живут здесь среди этих людей и что на самом деле было в Сараево.

После этого фрателли д’Италиа поволокли его к самолету, в котором толпились одни уже добрые хомяки, и вздумывались подступавшие сумерки рассвета, и рожа его была измазанная в красной солнечной каше и стекленела глазами под бдение сонного летучего тарантаса.

И тогда он взял чемодан, изрыгнул в метро вожатая, который остался за дверьми, усмехнулся в чапаевские усы и поехал из другого города на самом медленном в мире поезде чух-чух-чух по задворкам Италии.

<Рассказ – Черновик>

Рассказ

Коле столько надарили! Он даже пожадничал, что ждал подарков поважнее. Подарили ему многое, и он много ел. В другой раз он скорее бы к подаркам побежал, будто вздумал торт прыглотить или хотя б вздуть, и побежал скорее на подарки нападать.

В гости ему меньше нравилось ходить, но когда были приглашенные, он всегда узнавал заранее, стараясь угадать, кто, еще перед входом гостя.

Однажды мама с папой были в гостях, но они подолгу не задерживались, оставаться – пугало Костю, просто постороннего не могло быть тогда: или придет – мама, или выйдет – дядька, дяхан. Мама и папа вернулись, дядька вышел. В другой раз мама быстро вошла и сказала: «Мы пойдем с папой и с тобой».

Ну, всего не упомнишь, поэтому здесь мы не скажем фамилии семьи, кого они пошли навестить, а скажем лучше так: попал Костя однажды мальчиком в гости. А там что-то произошло, все были как настеганные, все время были передвигаемы вещи: переставлялась посуда, звучала мебель, голоса то включались в настойчивом разговоре, то как бы выключались.

Обстановки квартиры он не запомнил из-за суматохи. Только он взял штору за край, только взял шторой и качнул, дождь, конечно, как на уровне груди поотражалось в серванте с улицы что-то, или он открыл на окне стоящие вереницей бутылки из-под варенца, это он уверенно может вспомнить, дополнительно же стоит добавить, что сделалось прохладно-проветрено. Он был в кофте, поэтому только повел плечом, но что-нибудь захотелось тогда взять в руки, и он увидел над сервантом, увидал тарелку с конфетами, напоминавшими погремушки-ромбы, и кусок хлеба блеклый, и ему почему-то показалось, что трудно этот кусок укусить; тут ему захотелось понемногу похватать конфет или взять конфету, понятно, он потянулся за ней, и будто развязать упрямый узелок, ему удалось ее достать, отнять, но вдруг он захотел ее снова завернуть, вернее, не захотел проглотить, необходимо было обратить внимание, чтобы увидеть возле тарелки фотографию на высоком шкафу.

Там был какой-то сфотан пожилой человек на койке, причем казалось, что кой-какой человек фотокарточку не поставил, а подложил. Но Костя сел на корточки и спрятал фантик под шкаф. И на фотокарточке показалась не человек, а башенка, Костя притворился, что приотворяет форточку.

Но к пианино подошел второй мальчик, пониже. И на черном твердом блестящем боку пианино попадал и потолок, и из-под кровати (так что и пол казался полированным). И второй мальчик, Коля, сказал, что необходимо про конфеты помолчать, или: «Давай возьмем вторую конфету». – «Нет – две, тогда родители заметят», – сказал Костя ему (ему-то не очень было охота, чтобы и Коля потребовал конфеты). Обвертки через форточку бросить было некуда, некогда, потому что надо прятать (можно еще перепутать, у кого какая), и кивком головы Костя подтвердил, что не даст конфету Коле, тогда какой-то из мальчиков съел и вытащил конфету с тарелки, а зеркало не закрывал шкаф.

К мальчикам вошел какой-то незнакомый человек и сказал, что они стоят, как будто простудились, и вот-вот кашлянут, какой-то из мальчиков не узнал гостя, а Костя и вдруг перепугался, он-то вообще никогда этого незнакомого человека не знал (к посторонним надо обращаться поосторожней), и Коля куда-то девался, кажется, его домой забрали. А гость вдруг сказал рядом (так что Костя отскочил и от пианино с тарелкой, и от шкафа), что: «Кто лишил меня последнего пайка, украл у покойника пищу, печенье и конфеты», – и ощупывал рукой тарелку. И, кажется, неожиданно, Коля про печенье ничего не знал, а гостя же Коля не мог узнать, а гость Костю и вообще никогда-никогда прежде не знал и не догадывался, как надеялся, не дыша, Костя, сопоставить фантики, плохо заметные под шкафом (но на пианино!) гость с Костей не мог, а Костя ему ничего не выдал, только сказал что-то и зашел за штору. Немного оглянулся – гость в зеленом сюртуке потемнел, только орден, если присмотреться, гость вон на стуле. Костя скорей за штору, еще раз выглянул, видит, тот хочет привстануть, чтобы подойти, как к прилавку, к подоконнику. Костя стоит, завернулся и глаза зажмурил, но не опустил (ему, он вспомнил, тогда еще показалось, что к нему с другого бока подходит продавщица), хотел к стене прижаться, хотел еще выглянуть, но не смог. Тут прибежали родители со словами: «Пойдем домой, теперь поздно», – и включили свет, и они прошли под абажуром. И он пошел с ними домой, и дома спрятался.

Мануэль Руй Кошта, или Рука, указующая берег

Кате К.

Когда мы наблюдаем за фигуркой Руя Кошты, ее перемещениями поперек телеэкрана, ее остановками, совершаемыми ею пассами, мы подпадаем под впечатление, что настоящий Кошта, превосходящий свое изображение в десятки раз, может есть и пить и умеет разговаривать, и даже то, что на него показывают на улице пальцем, когда узнают, – не более чем совпадение.

Мы не будем вторгаться в частную жизнь мальчика, который бегает по печальным тропинкам тайного леса, так же, как нас не интересуют ни его цыганские предки, ни количество пыли и табака, которое разжевали их железные зубы на пути от одной деревни к другой после землетрясения 1755 года.

Тайная жизнь телезвезды влечет к себе и манит, нам чудятся комнаты, полные порока, где нам хочется пересчитать все звезды на любимом теле, либо кельи аскета, святого, каждое кровяное тельце которого будет поглощено вожделеющей толпой, будет принято как помазание. На самом деле жизнь героя скучна, и нам кажется, что она повторяет нашу один в один.

Во время кризиса перепроизводства такие продукты, как пшеница, молоко, мясо, подвергаются уничтожению, даже если в стране царит голод. Возможно, будет гнить и кожа футбольных мячей, и мухи будут блестеть в язвах своими зелеными туловищами, и только их личинки будут слышать мерный стук ударов оземь, нежный треск лопающихся перепонок.

В век машин, когда и швее трудно уколоть палец, каждый игрок, выходящий в поле, пытается еще раз воспроизвести и повторить одно и то же движение; и если игроков расставить на плоскости, мы получим сумму всех возможных движений, представленных в форме нервного тика. Уклончивое воспоминание, медлительное шествие Кошты, напротив, заставляют нас думать о тех временах, когда чистили спину быку и давали сена ослу, когда лошади медленно пили воду, когда день начинался криком петуха.

Когда Руй Кошта начинает свой бег вдоль центральной линии поля, недвусмысленно обнаруживая четыре стороны света или розу ветров, кажется, что Господне Око отдыхает на нем, а над его головой летит голубица. Кровь обегает сосуды за 26 секунд, Дух вездесущ, в отличие от них Руй Кошта – всего лишь обманщик, он начинает двоиться, как картинка в телевизорах пятидесятых годов.

Некоторые считают, что центром мирового и, так сказать, годичного футбольного круга является скрытый пас, позволяющий оценить наклон центральной оси матча, подобно отклонению пламени спички. Говорят, что если и сейчас приложить ухо к футбольному полю, то можно услышать свист косы.

На самом деле в форме скрытого паса нам предстает видимость, или оптический обман. Руй Кошта здесь подобен фокуснику, у которого яблоко превращается в платок, платок – в кролика, а кролик исчезает в шляпе. Костюм фокусника устроен по принципу сообщающихся сосудов. Под сердцем, в жилетном кармане – часы на цепочке. Это воображаемое место всех превращений: там курица превращается в рака, лев в вола, М в Ж, а обезьяна в крокодила.

Прекрасно устроен глаз: в нем есть сетчатка, радужка и роговица, есть в нем и зрительная мышца. Ужасна слепота.

Когда мяч отделяется от ноги Кошты, для вратаря наступает временное ослепление, вроде солнечного затмения, и тогда он слышит смех богов. Говорят, что Руй Кошта нанес солнечный удар. Словно это не мяч попадает в ворота, а кто-то сетью ночью ловит в пруду луну.

Говорят, что он учился играть по полетам птиц. Луч света не проникает в ту точку воздуха, на которую Руй Кошта ему укажет. Недаром его зовут Мануэль.

Говорят также, что когда-то у него был брат. По слухам, в братьях Руя Кошты ходил сам Архангел Гавриил.

Руй Кошта может споткнуться, обронить мяч, оставить его позади, тогда он подбирает его невидимым хвостом. Те, кто хотели видеть поражение Флоренции, знали, что для этого нужны три вещи: чтобы нос Тольдо превратился в розу, чтобы Ахиллес обогнал Батистуту и чтобы Рую Коште наступили на хвост.

Остров зрелищ

Если бы телевидение могло показать нам жизнь потустороннего мира! Сегодня, мне кажется, оно приблизилось к этому. Пока оно способно показать лишь одну Америку, но сквозь нее уже начинает просвечивать тот свет. Ведь когда кто-то умирает, говорят о нем, что он уехал в Америку. А Америка – это прежде всего острова зрелищ.

На экране нам видится огромное колесо обозрения, при переключении программ мы видим каждый раз новую его часть, новую часть континента. Оно как будто останавливается во взгляде, как будто все время замедляет ход.

Моя комната легко освещается сквозным сочащимся светом телевизора. Излучаемые образы, как при параллельном переносе, заселяют всю комнату. Фигурка Дон-Кихота, читающего книгу, пока недвижима, но Самсон, похоже, устал держать раскрытой пасть льва и сейчас отпустит руки. Пепельница-сфинкс начинает курить. Гимнастка, в руке которой замер белый фарфоровый мяч, отбрасывает на стену свою тень – и она приобретает форму распятия.

На вещах осталось столько отпечатков пальцев, они чуть-чуть поблескивают, как подточенный карандаш. Сколько движений, балансирующих, как на канате, сколько рассечений воздуха, совершенных когда-то, сотрясают воздух. В скрипе дверей, в топотанье ходиков нам чудятся покойники. Телевизор скуп, в нем можно увидеть меньше, чем в отражении от собственного ногтя.

Но мы прильнули к экрану, мы в него впились, или он впился в нас, подчиняя своей властной логике. Мы надеемся обрести своего потерянного близнеца-брата, но он предстает нам в образе чернокожего негра, вытягивающего вперед свои розовые ладони. Мы хотим слиться с ним, совпасть во всем, стирая печать своих собственных черт, мы хотим быть им, атлетом, героем. Но мы всегда отстаем от него на шаг. Подобен красивому животному он на беговой дорожке, мускулистой тенью движется он на ринге, стучит круглым мячом о площадку. Он повторяет нашу жизнь, под звуки говорящего диктора, пытающегося нас отвлечь от немого созерцания. Мы хотим узнать себя в этом негре, но не можем узнать.

Сквозь фигурку пляшущего негра начинает мигать маленький человечек, нервный, точно стеклянный. Он проникает в нас, он вылетает, как птичка, и вновь возвращается к нам через хрусталик. Он словно кивает нам головой, подает приветный знак.

Мы все хотим знать о смерти и потому обращаемся к телевидению. Но по телевидению нам показывают одну лишь Америку. А Америка победила смерть. О ней не говорят, ее не показывают, ее забывают, о ней не вспоминают. Смерть изгнана из Америки. Покойника там одевают в дорогой костюм и усаживают за стол, и он говорит всем своим видом: смерти нет.

И, словно намек на это, нам показывают вместо смерти зрелище казни. Мы видим человека, приговоренного к электрическому стулу. Он движется как-то нездешне, его часы сочтены, и мы присоединяемся к тому, кто считает. Мы видим черные тела шахидок в креслах «Норд-Оста», похожие на мешки, повторенные многократно. Мы видим многочасовые похороны азербайджанского царя. Мы видим куски человечьего мяса, над которым глумится толпа, оскверняющая трупы американцев. Телевизор приучил нас к кормлению, мы понарошку съедаем реальные трупы событий.

Изредка мы встречаем на улицах тех, кто когда-то попал в телевизор: популярного телеведущего, министра, певца. Мы взираем на них как на выходцев с того света, нас поражает их плотскость, их вид в натуральную величину.

Кажется, что телевидение показывает нам некое протяженное многообразие, некое тело, данное глазу в ряду мгновенных вспышек. И, данное раз, оно становится нашим, без него уже нельзя. Таким образом, мы едем в Америку в своем зрении.

Вот почему так трудно засыпать в детстве без «спят усталые игрушки». Вот почему так пугают пронзительные гудки и немигающая надпись «не забудьте выключить телевизор».

Пока мы в поле зрения ящика-соглядатая, то забываем о смерти. Есть мало картин, заставляющих дрожать от радости сердце, картин, где умещается вся Америка, где перед нами ее не раскладывают по частям, как карты. И мы готовы забыть обо всем, онеметь, когда бесконечно выплывают на экран дымы Манхэттена в ослепительных солнечных лучах, когда две фигурки белых самолетов атакуют две высокие башни.