Текст книги "«Любовь – небес святое слово». Классика русской женской поэзии"

* * *

 
Русской ржи от меня поклон,
Ниве, где баба застится.
Друг! Дожди за моим окном,
Беды и блажи на́ сердце…
 
 
Ты, в погудке дождей и бед
То ж, что Гомер – в гекзаметре,
Дай мне руку – на весь тот свет!
Здесь – мои обе заняты.
 

Прага, 7 мая 1925 г.

Лучина

 
До Эйфелевой – рукою
Подать! Подавай и лезь.
Но каждый из нас – такое
Зрел, зрит, говорю, и днесь,
 
 
Что скушным и некрасивым
Нам кажется ваш Париж.
«Россия моя, Россия,
Зачем так ярко горишь?»
 

Июнь 1931

* * *

 
Рябину
Рубили
Зорькою.
Рябина —
Судьбина
Горькая.
Рябина —
Седыми
Спусками…
Рябина!
Судьбина
Русская.
 

1934

Елизавета Кузьмина-Караваева(Мать Мария)[12]12
  В январе 2004 года Священный Синод Вселенского Патриархата в Константинополе причислил к лику святых русскую поэтессу-монахиню мать Марию, погибшую в апреле 1945 года в фашистском концлагере Равенсбрук.


[Закрыть]
(1891–1945)

* * *

 
Буду ль тихим молитвам внимать?
Твои руки в окно постучали,
Ты пришла ко мне, светлая Мать,
Из надзвездной и благостной дали.
 
 
Вновь мой путь не безлесен и радостно нов,
Вновь мой дух не томится и радостно волен;
Распростерла навеки Ты светлый покров
С еле зримых в полях колоколен.
 
 
Простучала в окно; выхожу, выхожу,
Выхожу без улыбки и слова;
Буду тихо считать за межою межу,
Ждать в полях еле слышного зова.
 

<1914>

* * *

 
Братья, братья, разбойники, пьяницы,
Что же будет с надеждою нашею?
Что же с нашими душами станется
Пред священной Господнею Чашею?
 
 
Как придем мы к нему неумытые?
Как приступим с душой вороватою?
 
 
С раной гнойной и язвой открытою,
Все блудницы, разбойники, мытари,
За последней и вечной расплатою?
 
 
Будет час, – и воскреснут покойники, —
Те, – одетые в белые саваны,
Эти, – в вечности будут разбойники,
Встанут в рубищах окровавленных.
 
 
Только сердце влечется и тянется
Быть, где души людей не устроены.
Братья, братья, разбойники, пьяницы,
Вместе встретим Господнего Воина.
 

<1914>

* * *

 
Так затихнуть – только перед бурей,
Только зная, что настанет час.
Господи, в слепительной лазури,
Ты за что меня избрал и спас?
 
 
Изнемог мой край, войной смятенный,
Каждый верит в слово: смерть;
Шепчет мой язык, сухой и воспаленный:
Душу ангела умилосердь.
 
 
Знаю я, – не пламенем пожара
И не гибелью в боях Твоих детей
Начинается мучительная кара
Ангелом взметаемых плетей.
 
 
Пусть смеется не забывший смеха:
Время не ушло, но близок час суда.
Разве жизнь еще живых – помеха
Ангелу, что шепчет: навсегда?
 
 
Перед гибелью застыло время;
Дух мой в паутине тишины.
Медленно взрастает брошенное семя
Позабытой и глухой вины;
 
 
Медленно взрастает колос мести;
Медленно взмывает ангел Твой крылом:
Он поет еще таинственной Невесте
На равнинах битв последний свой псалом.
 
 
Гулкий час, но скоро на исходе;
Плоть живая, веруй и молись.
В притаившемся пред бурею народе
Поднят крест спокойный ввысь.
 

<1914>

* * *

 
Средь знаков тайных и тревог,
В путях людей, во всей природе
Узнала я, что близок срок,
Что время наше на исходе.
 
 
Не миновал последний час,
Еще не отзвучало слово;
Но видя призраки средь нас,
Душа к грядущему готова.
 
 
За смертью смерть несет война;
Среди незнающих – тревога.
А в душу смотрит тишина
И ясный взгляд седого Бога.
 
 
И ум земной уже привык
Считать спокойно дни и ночи;
Забыл слова земной язык,
И время жизни все короче.
 
 
Где ж обагрится небосклон?
Откуда свет слепящий хлынет?
Кто первый меч свой из ножен
Навстречу битве чудной вынет?
 

<1916>

* * *

 
Все горят в таинственном горниле;
Все приемлют тяжкий путь войны.
В эти дни неизреченной силе
Наши души Богом вручены.
 
 
Мы близки нетленнейшей Невесте,
И над каждым тонкий знак креста.
Пусть, приняв божественные вести,
Будет ныне наша смерть чиста.
 
 
Только в сердце тайная тревога —
Знак, что близок временам исход;
О, Господь благой, колосьев много:
Кончи жатвою кровавый год.
 
 
Возвести часы суда и кары
И пошли Архангела с мечом;
Верим, – очистительны пожары;
Тело в алый саван облечем.
 
 
Разве нам страшны теперь утраты?
Иль боимся Божьего суда?
Вот, благословенны иль прокляты, —
Мы впервые шепчем: навсегда.
 

<1916>

* * *

 
Нашу русскую затерянность
Все равно не потерять.
Господи, дай мне уверенность,
Что целебна благодать.
 
 
Задержалась я у проруби,
У смертельной у воды, —
Только вижу – крылья Голубя
Серебристы и седы.
 
 
И бездонное убожество
Осеняет Параклет.
Шлет он ангельское множество,
Льет холодный горний свет.
 
 
Други, воинство крылатое,
За потерянный народ
С князем тьмы над бездной ратуя,
Будьте крепкий нам оплот.
 

Гренобль <1931>

* * *

 
Убери меня с Твоей земли,
С этой пьяной, нищей и бездарной,
Боже силы, больше не дремли,
Бей, и бей, и бей в набат пожарный.
 
 
Господи, зачем же нас в удел
Дьяволу оставить на расправу?
В тысячи людских тщедушных тел
Влить необоримую отраву?
 
 
И не знаю, кто уж виноват,
Кто невинно терпит немощь плоти, —
Только мир Твой богозданный – ад,
В язвах, в пьянстве, в нищете, в заботе.
 
 
Шар земной грехами раскален,
Только гной и струпья – плоть людская.
Не запомнишь списка всех имен,
Всех, лишенных радости и рая.
 
 
От любви и горя говорю —
Иль пошли мне ангельские рати,
Или двери сердца затворю
Для отмеренной так скупо благодати.
 

<1930-е>

* * *

 
К каждому сердцу мне ключ подобрать.
Что я ищу по чужим по подвалам?
Или ребенка отдавшая мать
Чует черты его в каждом усталом?
 
 
Нет, лишь с тех пор я, как дух мой прозрел,
Вижу такое средь язв и средь гноя,
Преображение вижу я тел,
Райские крылья земного покоя.
 
 
Складки на лбу иль морщинки у рта,
Иль худоба, иль сутуловатость, —
В них, не за ними проходит черта,
А за чертой огневая крылатость.
 

Ницца, весна 31

* * *

 
В людях любить всю ущербность их,
И припадать к их язвинке, к их ранке.
Как же любить Его, если Он тих,
Если Он пламенем веющий ангел?
 
 
Господи, Господи, я высоту —
Даже Твою, – полюбить не умею,
Что мне добавить еще в полноту?
Как Всеблаженного я пожалею?
 
 
Там лишь, где можно себя отдавать,
Там моя радость, – и в скорби, и в плаче.
Господи, Боже, прости мне, – я мать —
И полюбить не умею иначе.
 

<1931>

* * *

 
Все забытые мои тетради,
Все статьи, стихи бросайте в печь.
Не затейте только, Бога ради,
Старый облик мой в сердцах беречь.
 
 
Не хочу я быть воспоминаньем, —
Буду вам в грядущее призыв.
Этим вот спокойным завещаньем
Совершу с прошедшим мой разрыв.
 

1932

* * *

 
Еще до смерти будет суд,
Мой собственный и беспощадный,
Когда возьмут и унесут
Монашеский наряд нарядный.
 
 
С укором перечислят мне
Мои грехи святые сестры.
И суд велит гореть в огне.
И это будет новый постриг.
 

30.XII 1938

Звезда Давида

 
Два треугольника, звезда,
Щит праотца, царя Давида, —
Избрание, а не обида,
Великий путь, а не беда.
 
 
Знак Сущего, знак Еговы́,
Слиянность Бога и творенья,
Таинственное откровенье,
Которое узрели вы.
 
 
Еще один исполнен срок.
Опять гремит труба Исхода.
Судьбу избранного народа
Вещает снова нам пророк.
 
 
Израиль, ты опять гоним.
Но что людская воля злая,
Когда тебя в грозе Синая
Вновь вопрошает Элогим?
 
 
И пусть же ты, на ком печать,
Печать звезды шестиугольной,
Научишься душою вольной
На знак неволи отвечать.
 

7.VI 1942

София Парнок
(1885–1932)

* * *

 
Люблю тебя в твоем просторе я
И в каждой вязкой колее,
Пусть у Европы есть история, —
Но у России: житие.
 
 
В то время, как в духовном зодчестве
Питает Запад блеск ума,
Она в великом одиночестве
Идет к Христу в себе сама.
 
 
Порфиру сменит ли на рубище,
Державы крест на крест простой, —
Над странницею многолюбящей
Провижу венчик золотой.
 

<1916>

* * *

 
И вот другой собор… Был смуглый
Закат, и желтоват и ал,
Когда впервые очерк круглый
Мне куполов твоих предстал.
 
 
Как упоительно неярко
На плавном небе, плавный, ты,
Блеснул мне, благостный Сан-Марко,
Подъемля тонкие кресты!
 
 
Ложился, как налет загара,
На мрамор твой – закатный свет…
Мне думалось: какою чарой
Одушевлен ты и согрет?
 
 
Что есть в тебе, что инокиней
Готова я пред Богом пасть? —
Господней воли плавность линий
Святую знаменует власть.
 
 
Пять куполов твоих – как волны…
Их плавной силой поднята,
Душа моя, как кубок полный,
До края Богом налита.
 

<1916>

Орган

 
Помню, помню торжественный голос,
Иноземную службу и храм.
Я – подросток. На солнце волос —
Что огонь, и мой шаг упрям.
 
 
Заскучав от молитвенных взоров,
От чужих, благолепных святынь,
Я – к дверям, но вот она, с хоров,
Загремела не та латынь…
 
 
Кто вы, светлые, темные сонмы?
Я не знала, что плачут в раю.
От такой ли тоски огромной,
От блаженства ли так поют?
 
 
И какое пронзило сверканье
Этот громоклокочущий мрак?
Я закрыла глаза. – Закланья
Так покорный ждал Исаак. —
 
 
И тогда пало на душу семя
Огневое, – тогда, обуян
Исступленьем последним, всеми
Голосами взыграл орган.
 
 
И не я закричала, – поэта
В первый раз разомкнули уста
Этот ужас блаженства, эта
Нестерпимая полнота!
 

<1922>

* * *

 
Испепелится сердце,
Из пепла встанет дух.
Молюсь всем страстотерпцам,
Чтоб пламень не потух.
Свирепствуй в черной чаще,
Огонь – моя метель —
Доколе дух обрящет
В костре огнекипящем
Крестильную купель!
 

<1922>

* * *

 
Паук заткал мой темный складень
И всех молитв мертвы слова,
И обезумевшая за день
В подушку никнет голова.
Вот так она придет за мной, —
Не музыкой, не ароматом,
Не демоном темнокрылатым,
Не вдохновенной тишиной, —
А просто пес завоет, или
Взовьется взвизг автомобиля
И крыса прошмыгнет в нору.
Вот так! Не добрая, не злая,
Под эту музыку жила я,
Под эту музыку умру.
 

<1922>

Песня

 
Дремлет старая сосна
И шумит со-сна.
Я к шершавому стволу,
Прислонясь, стою.
 
 
– Сосенка-ровесница,
Передай мне силу!
Я не девять месяцев, —
Сорок лет носила,
 
 
Сорок лет вынашивала,
Сорок лет выпрашивала,
Вымолила, выпросила,
Выносила Душу.
 

28–29 января 1926

* * *

 
Кончается мой день земной,
Встречаю вечер без смятенья,
И прошлое передо мной
Уж не отбрасывает тени —
 
 
Той длинной тени, что в своем
Беспомощном косноязычьи,
От всех других теней в отличье,
Мы будущим своим зовем.
 

9 января 1927

* * *

 
Из последнего одиночества
прощальной мольбой, – не пророчеством
окликаю вас, отроки-други:
одна лишь для поэта заповедь
на востоке и на западе,
на севере и на юге —
не бить
челом
веку своему,
но быть
челом века
своего, —
быть человеком.
 

8 февраля 1927

В форточку

 
Коленями – на жесткий подоконник
И в форточку – раскрытый, рыбий рот!
Вздохнуть… вздохнуть…
Так тянет кислород
Из серого мешка еще живой покойник,
И сердце в нем стучит: пора, пора!
И небо давит землю грузным сводом,
И ночь белесоватая сера,
Как серая подушка с кислородом…
 
 
Но я не умираю. Я еще
Упорствую. Я думаю. И снова
Над жизнию моею горячо
Колдует требовательное слово.
И, высунувши в форточку лицо,
Я вверх гляжу – на звездное убранство,
На рыжее вокруг луны кольцо —
И говорю – так, никому, в пространство:
 
 
Как в бане испаренья грязных тел,
Над миром испаренья темных мыслей,
Гниющих тайн, непоправимых дел
Такой проклятой духотой нависли,
Что, даже настежь распахнув окно,
Дышать душе отчаявшейся – нечем!..
Не странно ли? Мы все болезни лечим:
Саркому, и склероз, и старость…
 
 
Но на свете нет еще таких лечебниц,
Где лечат от стрептококков зла…
 
 
Вот ты бы, на коленях, поползла
По выбоинам мостовой, по щебню
Глухих дорог. – Куда? Бог весть, куда! —
В какой-нибудь дремучий скит забытый,
Чтобы просить моленья и защиты —
И выплакать, и вымолить…
Когда б я знала, где они, – заступники, Зосимы,
И не угас ли свет неугасимый?..
 
 
Светает. В сумраке оголены
И так задумчивы дома. И скупо
Над крышами поблескивает купол
И крест Неопалимой Купины…
 
 
А где-нибудь на западе, в Париже,
В Турине, Гамбурге – не всё ль равно? —
Вот так же высунувшись в душное окно,
Дыша такой же ядовитой жижей,
И силясь из последних сил вздохнуть,
 
 
Стоит, и думает, и плачет кто-нибудь —
Не белый, и не красный, и не черный,
Не гражданин, а просто человек,
Как я, быть может, слишком непроворно
И грустно доживающий свой век.
 

Февраль 1928

* * *

 
Гони стихи ночные прочь,
Не надо недоносков духа:
Ведь их воспринимает ночь,
А ночь – плохая повитуха.
 
 
Безумец! Если ты и впрямь
Высокого возжаждал пенья,
Превозмоги, переупрямь
Свое минутное кипенье.
 
 
Пойми: ночная трескотня
Не станет музыкой, покуда
По строкам не пройдет остуда
Всеобнажающего дня.
 

3 ноября 1931

Мария Шкапская
(1891–1952)

Грустное

 
В незнакомом храме я. За чуждой мне мессой.
И молитвы чуждые на чужих губах.
Тишина загадочна за цветной завесой,
Музыка печальная – Гендель или Бах.
 
 
Господи, как ласково! Господи, как тонко!
Столько умиления, столько слезных лиц.
Трогательны статуи Матери с Ребенком,
Перед ними женщины распростерты ниц.
 
 
Если б в это пение так же просто верить,
Если б плакать с радостью покаянных слез.
Глядя на таинственно запертые Двери,
Знать, что с нами молится плачущий Христос…
 
 
Но на сердце холодно – холодно и остро.
Плакать – сердцу чуждое. Плакать веры нет.
Слезы только с верою ласковые сестры,
Только умоляющим их вечерний свет…
 
 
В незнакомом храме я. За чуждой мне мессой
И молитвы пламенной не творят уста.
Знаю так отчетливо: за цветной завесой
Нет за нас просящего, грустного Христа.
 

1915

Библия

 
Ее на набережной Сены
В ларце старуха продает,
И запах воска и вербены
Хранит старинный переплет.
Еще упорней и нетленней
Листы заглавные хранят
И даты нежные рождений
И даты трудные утрат.
Ее читали долго, часто,
И чья-то легкая рука
Две-три строки Экклезиаста
Ногтем отметила слегка.
Склоняюсь к книге. Вечер низок.
Чуть пахнет старое клише.
И странно делается близок
Моей раздвоенной душе
И тот, кто счел свой каждый терний,
Поверив, что Господь воздаст,
И тот, кто в тихий час вечерний
Читал Экклезиаст.
 

<1915>

* * *

Как будто кто-то огромный положил мне на сердце лапу. Написал сегодня из дома, что умер мой старый папа.

Ах, если б письмо затерялось, если б про это не зналось!

Но письмо не пропало в дороге, про все рассказало жестоко: как скрипели старые дроги, как нападало снегу глубоко, как бездушно горели свечи, как лежал он важный, нарядный, и как костлявились плечи через старый сюртук парадный.

Но поверить нельзя, невозможно, чтоб, увидев меня, не заплакал, чтобы с жесткого белого ложа мне навстречу не встал бы папа.

И когда бы дитя его билось о гроб и об пол головою, чтобы он над ним не склонился, не сказал бы «Христос с тобою!», чтоб его любовно не поднял.

Ах, зачем я проснулась сегодня.

* * *

Помнишь, в сказках мачехи давали отобрать горох от чечевицы?

Это очень трудно, но едва ли может с нашей сказкою сравниться.

По крупице в жизненную чашу собираю чечевицу нашу – жатву с нивы жизни сорной. Шла б работа споро, но упорно сыплешь ты гороховые зерна – зерна недоверия и злобы. А потом – корпим над ними оба.

Ну подумай, что мы Богу скажем в час Его последней воли? И с какою болью мы покажем наше не запаханное поле и в суме, откуда клюют птицы, вместе – и горох и чечевицу?

* * *

Слава тебе, безысходная боль.

(Ахматова)

Ах, ступеней было много, длинной была дорога. Шла, ступеней не считая, падая и вставая, шла без стона и вздоха, но так устала, но такая была Голгофа, что силы не стало.

Упала.

Распялась крестом у порога моего сурового Бога.

И сказала так больно:

«Господи, разве еще не довольно!»

И ответил Печальный:

«Этой дороге дальней нет ни конца, ни края. Я твои силы знаю. Я твои силы мерил. Я в твои силы поверил:

Сжег мое сердце очами. И был поцелуй палящий. И лежала в бессилье.

И – у лежащей за плечами зареяли крылья.

* * *

Громыхали колеса гулко и строго, и глядели три желтых огня.

Мне надо было спросить у Бога – отступился ли Он от меня.

И упала я, сломанная, упала между рядами серебряных лент. Но Далекий сжалился над усталой – отнял память в последний момент. А потом были чьи-то чужие руки, уносившие от полотна.

Замерли свистка последние звуки, струйка дыма была видна.

Но не знаю с тех пор, не знаю – было ли это чудо? Ответ? Случайно ли по пути гуляя, напал чужой на мой след?

Или, может быть, за рукой чужого, за усами его, пахнувшие вином – притаился посланный мне от Бога белый вестник с серебряным крылом.

* * *

Ляжем и втянем голову в плечи – авось не заметит, авось не услышит, в книгу свою не запишет.

Темный и жуткий, к каждой улыбке чуткий, к каждой слезинке жадный, – по ниве людской, ниве страдной, – проходит он днем и ночью. – Видели сами, воочью.

От очей его пламя и темное знамя кровавой звездой расшито. И, как полновесное жито, в подол своей темной ризы собрал дорогих и близких.

Ляжем и втянем голову в плечи, авось не заметит, авось избавит от клятвы, сохранит нас – для новой жатвы.

* * *

В вечность меж нашими встречами вылилось море событий.

Разве не сделались вечными милые тонкие нити?

Встретимся – моря как не было – снова и близость и нежность. Людям ли, жизни ли, небу ли предотвратить неизбежность.

* * *

В землю сын ушел – и мать от земли не может встать.

Люди думали о нем, как о добром, злом, большом, – но в укромном уголке знала мать об узелке, что связал – велик Господь – при рожденьи с плотью плоть.

Был он нежный, был он родной, был он ей, лишь ей одной, – нежный теплый голышок, в теле розовый пушок.

В землю сын ушел, и мать от земли не может встать.

* * *

Лукавый сеятель, свой урожай лелея, Ты пажити готовишь под любовь, их вовремя запашешь и засеешь и в русло нужное всегда отвесть успеешь тяжёлую бунтующую кровь.

Здоровую на тучный чернозём, дающий нам тугие травы, а слабую заманишь Ты лукаво в пустыню свергнуться бушующим ручьем, для видимости радости и славы, чтоб иссушить медлительно потом под солнечным сжигающим лучом.

<1920-е>

* * *

 
Господи, я не могу!
Дай мне остаться чистою,
Дай на Твоем берегу
К вечной причалить пристани.
 
 
Душен безвыходный плен
Дум моих мертвых, каменных.
Строгих Твоих колен
Дай мне коснуться пламенно.
 
 
Сердце, как пламень в снегу.
Сердце с собой не справится.
Снег истлевает, плавится…
Господи, не могу…
 

* * *

 
Боже мой, и присно, и ныне,
В наши кровью полные дни,
Чаще помни о Скорбном Сыне
И каждую мать храни.
 
 
Пусть того, кто свой шаг неловкий
К первой к ней направлять привык,
Между двух стволов на веревке
Не увидит ужасный лик.
 
 
Пусть того, что в крови родила,
Не увидит в чужой крови.
Если ж надо так, Боже милый,
Ты до срока ее отзови.
 

Богородичен канон

 
Все мы Ей дети,
Все мы Ей дочери,
Танцующие в балете,
Стоящие в очереди.
 
 
И для всех Она
Равно светла,
Мать Скорбящая,
Светило Незаходящее,
Девственная похвала
И мост в небо висящий.
Все мы Ей дети,
Все мы Ей дочери,
Все, кем на свете
Слезы источены.
И у Ней, Неневестиной Невесты,
Жены Неискусобрачной,
Просим посев злачный,
Завтрашний день удачный
И благие с дороги вести.
Все мы Ей дети,
Все мы Ей дочери,
Все, чьи усталые веки
Слезами смочены.
И у Ней, благодатной Жертвы,
Матери Взставшего из мертвых,
Просим для своего ребенка
Волос тонкий, голос звонкий
И Доброе к матери сердце.
 

<1920-е>

Надежда Павлович
(1895–1981)

Смоленщина

 
И песня девичья все та же
На берегах Березины,
Однообразная, как пряжа,
Как неизбывный шум сосны.
 
 
Бредут стада, клубятся тучи,
Рожь приминается дождем,
А ты, душа, в тоске горючей
Не вспоминаешь ни о чем.
 
 
Заброшена в поля, в болота,
За верстовою тишиной,
Ты – вся Россия, вся дремота,
Вся в бедной прелести земной.
 

1915

* * *

 
Снова жег мне чей-то взор затылок,
Снова холод подымался со спины,
Ангел огромный, грознокрылый,
Встал в снопе голубизны.
 
 
Мир разъят, я умереть не смею,
Потолок качнулся и поплыл…
Только веет, веет, пламенеет
Шелест ширящихся крыл.
 
 
Где слова, чтобы сказать Такому:
Лучезарный, Он слепит меня!
И душа пылает, как солома,
В вихре Божьего огня.
 

1918

* * *

 
Русь! Чужая чуженинка я
Пришла и греюсь у твоей груди,
Скажи, какою тропинкою
Мне всю тебя исходить?
 
 
Если б странницей твоей убогою,
Не оглядываясь никогда назад,
Мне пройти потаенной дорогою
В заповедный твой Китеж-град!
 
 
Ведь ты вся вырастаешь Россия,
Не в Кремле златоглавом Москвы
И не там, где гранитные выи
Наклонили мосты Невы,
 
 
Ты молчишь и горишь, не сгорая,
Там, где Китеж в глубинах спит,
Где пугливая выпь пролетает
И над озером мертвым кричит.
 

1918

* * *

 
Меняем золото на соль,
На воду – крепкое вино,
Так повелел суровый век,
А жить в другом нам не дано.
 
 
Мы знаем хлеба черствый вкус
И сколько метров полотна
(Хозяйка, только шей в обрез!)
Рубашка смертная возьмет.
 
 
На крыше снега белизна
И у виска,
Мы юными встречали век
Огня, железа и кислот,
И в ночи этой человек
Сгорел до костяка.
 

<1920-е>

* * *

 
У Сухаревки красное, желтое, синее – Там,
Нет ни проезда,
 
 
Нет ни прохода,
А ветер поет: свобода!
И ходит по ярким платкам.
 
 
Золотых подсолнухов
Черные семечки,
Густо вы осыпали
Белый тротуар.
И дышит в лицо асфальтовый угар,
Махорочный дым,
Банный пар.
 
 
И опять крикливая, шальная,
Сухаревкой вспоенная Москва
Раскидала, ветру отдавая,
Ситцевые рукава.
 

* * *

 
Голодом, и хмелем, плачем, спесь,
С целым миром говорила ты,
Но молчат, уходят в поднебесье
Золотые древние кресты.
 
 
Спят в твоих соборах без просыпу
Те, что стали здесь веками на ночлег
И не слышат нищенского скрипа
Из Поволжья выезжающих телег.
 
 
Подайте, благодетели,
Смертушка пришла,
Смертушка пришла,
В поле увела…
Ради Христа.
 
 
Проходи. Ведь обнищали все мы,
Никуда не выпустит беда.
Что нам Италийские эдемы,
Англии богатой города.
 
 
Сто на сто! – других торгов не надо —
Пропади, рассыпься, старый дом!
Иверская красная лампада
Потухает день за днем.
 

<1920-е>

* * *

 
Поставь свечу перед Казанской
И больше сердца не тревожь!
А помнишь ночь, напев цыганский,
Боль, отвращенье, скуку, ложь?
 
 
Но чистотою негасимой
Сияют первые снега;
Морозные ложатся дымы
На скованные берега.
 
 
И все прошло. Лишь в темной церкви
Мерцает малый огонек,
Лишь черные осыпал ветви
Уже не тающий снежок.
 
 
Гори, свеча, – моей молитвой,
Гори, пока достанет сил,
Чтоб милый друг пред поздней битвой
Свою тревогу погасил…