Текст книги "Брат на брата. Окаянный XIII век"

– Так Глеб с Олегом тоже князья рязанские. Отдал бы отец Рязанскую землю им в кормление и не знал забот.

– Не все то мед, что сладко, – улыбнулся Константин. – Великий князь, может, и рад бы был так сделать, да захотят ли рязанцы князей-предателей над собой. Ярослав и года не удержался в Рязани, а этим-то живо головы бы свернули. Особливо князю Олегу. Видимо, вскорости сие и случится, уж больно князь Всеволод Чермный хочет добраться до него, помститься за пленение и чинимые унижения его дочери – жене князя пронского Михаила. А вот и сам князь Олег, легок на помине, – кивнул Константин в сторону вышедшего на высокое крыльцо княжеского терема приземистого, дородного мужика в малиновом кафтане. Уперев руки в бока и выпятив внушительных размеров живот, он с явным удовольствием наблюдал за работой челяди. Заметив княжичей, Олег помахал им рукой.

– Поехали отсель, – предложил Юрий брату. – Уж больно смердит!

Город пылал. Огонь играючи перекидывался от одной избы к другой, взлетал вверх по башенкам теремов, лизал купола и кресты церквей. Черные хлопья, кружась, падали на плечи и головы, забивались в распахнутые, орущие рты рязанцев, покрывали слоем залитое кровью место скорой казни виновных в бунте мужиков.

Великий князь был угрюм, сердце его болезненно ныло, затрудняя дыхание. Обернувшись к стоявшим позади него сыновьям, он тихо произнес:

– Не радуюсь я принижению врага своего, а плачу вместе с Рязанской землей, скорблю по убиенным, но иного пути усмирения смуты не вижу. Когда время придет и меня призовет Господь пред очи свои, хочу вам оставить княжество Володимирское великим и спокойным. О том радею, проливая кровь людскую. – И уже тише добавил: – Бог мне в том судья.

– Прости, великий князь, что не ко времени, – склонив голову на грудь, замер перед Всеволодом Кузьма Ратьшич. – Прислал мя воевода Степан Здилович. Дозволь слово молвить?

Князь разрешающе кивнул.

– Многие рязанцы своеволием ушли в Белогород, что недалече от Рязани, и заперлись там за градскими воротами.

Всеволод удивленно вскинул брови:

– С моей волей не считаться! Да как они посмели?!

Князь побледнел и, смахнув со лба капельки пота, неожиданно осевшим глухим голосом приказал:

– Город сжечь!

Тросна

1

С обильными снегами, метелями в конце декабря запоздало пришла зима. Мороз крепчал день ото дня, заставляя всякую божью тварь прятаться в тепло. Владимирский торг на время замер, улицы и площади города опустели, и лишь редкий прохожий, спрятав голову в воротник тулупа, скоренько пробегал по великой надобности. Только воротные сторожа, превозмогая непогоду, несли службу ратную да звонари призывали в урочное время колокольным перезвоном крещеный люд на службу в церковь.

В соколичем доме жарко натоплено, а все из-за нее, из-за Дубравы. Привез Роман разом осиротевшую девушку из-под Рязани чуть живую, в жару метавшуюся. Не одну ночь просидели в бдении у постели раненой рязаночки отец с сыном, деля с ней и боль потери близких ей людей, и горечь от нанесенных обид владимирскими дружинниками. Силы медленно возвращались к девушке. Только через два месяца встала она с постели, доставив этим радость не только Федору Афанасьевичу и Роману, но и Юрию, который стал частенько бывать в соколичем доме. Поначалу Дубраву тяготило присутствие княжича. В нем она видела причину всех своих бед. И даже когда Роман рассказал девушке, что Юрий спас ей жизнь, изменив направление удара сабли, она не поменяла своего отношения к княжичу. Но сердце девичье отходчиво…

Рана на плече затянулась, но частенько о себе давала знать, ибо, приняв на себя обязанности хозяйки дома, Дубрава взвалила на свои плечи и нелегкую женскую работу. Но и Роман, и живший в услужении Семка суздальский, и сам Федор Афанасьевич помогали ей во всем, относясь к ней один – как к сестре, другой – как к хозяйке, третий – как к дочери. С появлением Дубравы дом наполнился душевным теплом, добротой и радушием. Одно омрачало Федора Афанасьевича: частые посещения Юрия, его пылкие взгляды, подарки. Видя, что и Дубрава оживляется с приходом княжича, Федор Афанасьевич мрачнел еще больше. Он понимал, что влечение Юрия к безродной рязаночке принесет ей боль и огорчения.

– Что-то тихо у нас ноне, – потягиваясь так, что косточки хрустнули, громко произнес Федор Афанасьевич и, глянув на вяжущего рыболовную сеть сына и склонившуюся над шитьем Дубраву, предложил: – Роман, Дубравушка, спойте, потешьте душу. Не то ветер за окном такую тоску нагнал, что впору самому завыть.

– А какую же песнь завести? – мягко улыбнувшись, спросила девушка. – Порознь-то мы их немало знаем.

– Спой одна. Романа я уже, почитай, лет десять слушаю, а твой голосок для меня нов. Душевный голосок. Отродясь такого не слыхивал.

Девушка зарделась от похвалы.

– Токмо песни-то у меня все грустные, девичьи.

– А ты спой ту, давешнюю, про добра молодца и красну девицу да про половецкий набег, – подал голос Роман.

Дубрава согласно кивнула, встала и, поправив прядь волос, выбившуюся из-под платка, тихонько повела:

Ой как тучи черные собиралися С поля Дикого, половецкого, С поля Дикого, половецкого, Грозя Русь сломать, яко веточку.

Голос глубокий, грудной.

«Вот бы ее Роману в жены. Голосиста! Лицом красна и не по летам таровата, так нет же! Роман увалень увальнем сидит! Вот девка и тянется к княжичу. Хотя виду-то не кажет, да разве можно скрыть такое… – улыбнулся мыслям Федор Афанасьевич. – А Юрий перед девицей, что петух перед курицей, не соловей, а заливается. Да Всеволод не позволит ему взять в жены простолюдинку. Великому князю нужны невесты знатных родов, чтобы брачным ложем привязать когось к земле володимирской. Вон, Верхуславу-то осмилетней отдал за Ростислава Рюриковича да и сына своего Ярослава в шестнадцать лет повенчал с дочерью хана половецкого Юрия Кончаковича, дабы было на кого опереться в своей борьбе с Диким полем. А старшего сына Константина еще в десятилетнем возрасте женил на внучке Романа Смоленского Агафье. Да и Юрий сам-то, не познав толком женской ласки, в пятнадцать лет овдовел, – любуясь девушкой, размышлял Федор Афанасьевич. – Жаль Дубраву… чует сердце, опалит она душу свою светлую костром, что называется любовью».

Краса-девица вышла на крыльцо Вышла на крыльцо, на высокое, Поклонилась добру-молодцу И сказала ему слово доброе: – Ты возьми свой меч, добрый-молодец; Прогони поганых половцев за речку. Буду ждать-пожидать с победою.

Внимая сказу, ни Федор Афанасьевич, ни Роман не обратили внимания на то, что в горницу вошел Юрий. Не желая прерывать пения, он сел на лавку тут же у входа и замер, невольно завороженный голосом и красотой девушки. Горячая волна поднялась к самому горлу, перехватило дыхание. Юрий шумно вздохнул и тем выдал свое присутствие. Девушка оборвала песню на полуслове, поклонилась княжичу поясно. Роман и Федор Афанасьевич приветствовали также поклоном.

– Чего же ты, князь, у входа, проходи в горницу, – засуетился Федор Афанасьевич. – Гость – он в радость. Дубравушка-доченька, принеси-ка нам медку хмельного, что я надысь из Мурома привез, – и, обращаясь к княжичу, добавил: – Медок-то хорош! Ты такого не пивал!

Но Юрий жестом остановил радушного хозяина.

– Не мед пить пришел я, а сына твоего, Романа, позвать за собой. Иду походом. Хочу его в войске своем видеть, – скосил глазом княжич на остановившуюся в дверях горницы Дубраву. – Посылает великий князь меня с дружиною поучить уму-разуму князя пронского Михаила да Изяслава Владимировича – князя рязанского. Не уймутся никак князья, злобствуют. Пожгли землю московскую, села разорили, мужиков посекли, грозятся Володимир воевать.

– Куда им! Разве то воины? – усмехнулся в бороду Федор Афанасьевич и осекся, увидев гневно сдвинутые к переносице брови Юрия.

«Чего же это я, старый пень, вовсе глузду лишился! Княжич перед девкой красуется, а я его супротивников умаляю!»

– Это я к тому, – поправился Федор Афанасьевич, – что супротив великого князя им не устоять.

– Им и против меня не сдюжить, – уверенно произнес Юрий и, обернувшись к Роману, спросил: – Так пойдешь со мной на бунташных?

– А чего не пойти? Пойду, коли батюшка твой отпустит меня. Я для него списки делаю с ромейской книги.

– Не твоя печаль, отпустит, – уверенно произнес Юрий. – К нему вчера епископ Никифор двух монахов прислал, так они ромейскую грамоту разумеют и зело споры на руку. Так что, великому князю ты теперь без надобности. Токмо седьмица на сборы дадена, поспеши! – кивнул Юрий Роману и, не увидев в горнице Дубраву, порывисто шагнул в двери.

Девушка поджидала его в сенцах.

– Ты, князь, береги себя, – прошептала Дубрава чуть слышно. Неожиданно она прильнула телом, обвила его шею руками. Накинутая на плечи шуба упала к ее ногам. – Я буду молиться за тебя, – и еще тише добавила: – Люб ты мне, князь. Так-то люб, что и жизнь не в жизнь, и свет не в радость.

Княжич оторопело замер, безвольно опустил руки. Больно неожиданным было признание девушки, до недавнего времени отвергавшей все его ухаживания. Юрий, в свои девятнадцать, уже не раз бывал в горячих объятиях и краснощеких, пышущих здоровьем, ядреных дворовых девок, и пылких, страстных половчанок, купленных для услады гостей купцом Никодимом. Но спасенная им рязаночка и манила его прелестью своего стана, крутизной бедер, мягкой припухлостью губ и в то же время пугала. В ее огромных, черных зрачках, под длинными густыми ресницами, таилась такая всесжигающая страсть, что Юрий, осознавая это, и желал, и боялся.

– Ты молчишь? – дрогнула голосом девушка. Она быстро отстранилась и, чуть сдерживая рыдания, проронила: – Коли так, прости меня, князь, речи неразумные, что открылась ненароком, что помыслила о тебе.

Девушка подхватила с пола шубу и хотела было уйти, но Юрий удержал ее за руку:

– Постой, Дубравушка. Это ты прости меня, что не сразу слов твоих уразумел, что стою перед тобой, яко древо бессловесное. Не чаял я услышать такое! Ведь ты еще с Рязани запала мне на сердце, завладела думами моими, сна лишила. С другими-то я говорлив, а гляну в твои глаза-омуты, и язык будто колода, не сдвинуть. Люба ты мне, Дубравушка. С того самого первого дня!

Юрий мягко привлек девушку и припал к ее таким желанным губам.

– Прощай, лада моя. Идти мне надобно.

– Прощай, князь, – прошептала девушка. – Храни тебя Господь, – и, уже уходящего, перекрестила трижды.

2

– Долго ли нам мужиков зорить да избы их худые жечь? Словно тати по земле московской ходим! – возмущаясь, воскликнул князь Михаил. Он сидел на куче валежника, завернувшись в подбитый мехом плащ, насупленный, словно сыч. Несмотря на идущие горячие волны воздуха от пылающего костра, его знобило. Князю Михаилу в тягость было походное житье, ночевки по черным курным избам, более чем двухмесячное скитание по заснеженным лесным дорогам. Любивший домашний уют, сытое житье, размеренный, устоявшийся уклад жизни, князь проклинал тот день, когда согласился на уговоры Изяслава отомстить князю Всеволоду Юрьевичу за разорение земли рязанской, пленение рязанских князей и изгнание из Пронска. Ему хорошо бы было и в Киеве, под крылом Всеволода Чермного, да только жена его, дочь великого князя киевского, осталась в Пронске. А княжит там сегодня князь муромский Давид, посаженный на княжение Всеволодом Юрьевичем. Вот и беда у Кир Михаила: ни жены вызволить, ни в Киев вернуться.

– К Москве ходил, и что? О тесовые ворота лбы порасшибали и ушли, – не унимался Михаил.

– А чего же ты хотел? – нехотя отозвался князь Изяслав. – С тремя-то сотнями воев города не взять. Дал бы тебе твой тесть, Всеволод Чермный, тысяч пять, тогда бы и Москве не устоять.

Изяслав, завернувшись в большую медвежью шкуру, завороженно глядел на змеящиеся по сухому лапнику языки пламени костра. Изнеженность князя пронского, жалобы на судьбу и боязнь Всеволода, князя владимирского, все больше раздражали его. Для Изяслава, выросшего в седле, не имевшего своего удельного княжества, поход был тем самым уделом, который кормил, придавал его жизни смысл. Он понимал, что разорения своих земель князь владимирский не потерпит, а значит, не замедлит явиться Всеволодова дружина. Эта маленькая месть грела душу, тешила его тщеславие. Вот только Михаил досадно путался под ногами, мешая его замыслам. Однако приходилось мириться с князем пронским. Только его тесть, киевский князь Всеволод Чермный, мог противостоять Всеволоду Большое Гнездо, а значит, и ему, Изяславу Владимировичу, был отцом и заступником.

– Чего ты хочешь? – с раздражением спросил Изяслав.

Поднявшись с кучи валежника, Михаил решительно произнес:

– Не подобает мне, князю пронскому, по лесам скитаться. Уйду я в Волок Ламский иль еще куда. До тепла поживу, а там видно будет. Может, решится наконец-то великий князь Всеволод Чермный пойти походом на Володимир, тогда и мне дело найдется. А нет, так пойду в Киев, просить нового удела. Спина, чай, не переломится от просьб-то.

– А как же гордость княжеская?

Михаил усмехнулся в бороду.

– С гордости сыт не будешь и на перины лебяжьи не возляжешь. Хочешь, пойдем со мной, – предложил он.

– Нет, князь, – затряс кудлатой головой Изяслав. – Я еще душу свою не натешил, еще не всех купцов володимирских на копье взял, Всеволода Юрьевича не раззадорил. Уж больно мне хочется узнать: сколь велико терпение князя володимирского.

– Воля твоя. Пронских воев тебе, князь, оставляю. С собой же беру токмо сотню киян да охрану. С меня станется, – и, жестом подозвав к себе боярина Хлопова, приказал: – Поднимай гридей, уходим. Князя же Изяслава воинов не тревожь. Они остаются.

Ближе к полудню полторы сотни конных воинов потрусили по заснеженному полю в сторону чернеющей избами деревеньки. Изяслав Владимирович провожал их до опушки леса. Глядя вслед удаляющимся всадникам, он с облегчением выдохнул:

– Так-то оно лучше. Можно теперь ростовцев, суздальцев потревожить, а то и володимирские посады пожечь. Вот-то потеха будет, – рассмеялся Изяслав.

Но планам князя не суждено было сбыться: он еще не знал, что дружина, посланная великим князем Всеволодом Юрьевичем, уже ищет его на Голубине, дышит ему в спину и скоро настигнет.

3

Март. Ночью еще морозно, а с восходом солнца снег подтаивает, оседает, сереет. Небо бездонно, воздух чист до серебряного звона. Дышится легко, свободно, полной грудью. Оттого руки наливаются силой, и хочется рубить врагов неустанно. Но бунташные князья избегают честного боя, прячутся по лесам, разбойничают на дорогах.

Не без гордости поглядывает Юрий Всеволодович на свою дружину: одеты, обуты, сыты и кони под воинами справные.

– Так что, нет вестей от сторожевого полка? – в который раз спрашивает Юрий своего воеводу Жирослава Михайловича. Тот, пряча улыбку в густую, с проседью, бороду, басовито отвечает:

– Нет, князь, посыльщиков не было.

Ему-то, не раз ходившему в походы с Всеволодом Юрьевичем, знакомо чувство нетерпения, и потому он уверенно добавляет:

– Не тревожься, князь. Как боярин Дорофей Федорович настигнет Кир Михаила да Изяслава Владимировича, даст знать.

Впервые Юрий ведет войско.

«Не оплошать бы, – тревожится князь. – Вон брат старший, Константин, и покняжить успел, и дружину водил походом. Меньшой брат, Ярослав, тоже покняжил немало: и в Переяславле, и в Рязани. Только мне отец удела не дал. Может, потому что не женат? Двадцать уж скоро, пора. Вот вернусь из похода, упрошу отца, чтобы разрешил мне жениться на Дубраве».

Юрий тяжело вздохнул. Перед глазами всплыл образ девушки, провожавшей войско за посады владимирские, его, Юрия, провожавшей.

Обернувшись в седле, Юрий Всеволодович встретился взглядом с Романом, и тот, повинуясь немому приказу, подъехал ближе.

– Что-то тревожно мне, – тихо проговорил князь. – Поезжай вперед, догони сторожевой полк. Прознай, что там у Дорофея Федоровича, и возвращайся немедля.

Словно ветром смахнуло Романа. Только комья снега из-под копыт да посвист удалой.

Глядя вслед молодцу, позавидовал Юрий, что не может уже так же вольно, птицей, пронестись по заснеженному полю: дружина за спиной его, а потому видом своим должен князь внушать воинам уверенность и силу.

К полудню вернулся Роман, и не один. В сопровождении десяти гридей приехал воевода боярин Дорофей Федорович. Так же как и Юрий, он был молод, горяч и жаждал сражения, но, повинуясь княжеской воле, не посмел напасть на расположившегося лагерем противника.

– Князь Изяслав стоит на Тросне. Кир Михаила же с ним нет. Он ноне на Литове, – деловито докладывал воевода. – С Изяславом сотни три. Нас не ждут, трапезничают. Видно, собрались и заночевать на месте том, ибо палатки поставлены, хвороста нарублено много. Костры ночью жечь, – пояснил Дорофей Федорович.

– А где ратники твои? – забеспокоился Юрий.

– Я их отвел подале, дабы не обнаружить случаем себя. Да, вот еще что, – озорно сверкнул глазами Дорофей. – Тяжелые доспехи у них в сани сложены, а мы те сани умыкнули.

– А ну хватятся?

– Да нет же, – махнул рукой воевода. – Они сани-то те в стороне поставили, за лошадьми.

– Смотри, воевода! Коли чего, с тебя спрос, – улыбаясь, погрозил перстом Юрий. – Веди!

Только на подходе к лагерю владимирская дружина была замечена дозором, но поздно. Захваченные врасплох, воины Изяслава не успели даже вооружиться, сесть в седло, как падали под мечами владимирцев. Юрий рвался к палатке с княжеским стягом у входа. Ему очень хотелось схватиться с Изяславом, но даже меча обагрить Юрию не дали. Роман, гриди охраны рубились впереди, закрывая его стеной. Вот и княжеская палатка изрублена, а Изяслава нет. Позже от пленных воинов пронской дружины узнали, что князь рязанский бежал, бросив стяг княжеский и воинов. Несмотря на то что владимирцы не потеряли ни одного дружинника, лишь было несколько раненых, Юрий был раздосадован.

– Ты где же это так научился мечом махать? – спросил Юрий Романа, отметив во время сражения его необычное умение владеть оружием.

Роман застенчиво улыбнулся, оказавшись в центре внимания окружавших Юрия гридей, с готовностью ответил:

– Поначалу отец учил, а потом сам: видел, как поганые своих молодых воинов учат саблей владеть, – повторял за ними; потом у ромеев не раз видел схватки воинов; на турнирах в Константинополе даже свеев видел. Зовут их рыцарями, а живут они у холодного моря. Очень умелые и жестокие воины.

– Будет об этом, – остановил рассказ Романа князь. – Свеи далеко от нас, свои же рядом, и они намного опаснее. Ты вот что, когда вернемся, приемы боя иноземного покажи непременно.

– Как прикажешь, князь, – склонил голову Роман.

После скоротечного сражения на Тросне владимирцы пошли на Литову, но Кир Михаила там уже не было. Прослыша, что Изяслав Владимирович разбит, он бежал в Киев к своему тестю. Юрий же вернулся во Владимир и был встречен колокольным перезвоном и всем народом владимирским.

4

Меды и брага, вино ромейское лились рекой, столы ломились от яств – то великий князь Всеволод Юрьевич потчевал ратников и народ владимирский, празднуя победу над князьями-разбойниками. Радостно на душе у князя, светло. Есть на кого землю владимирскую оставить, кому великий стол передать. Что Константин, что Юрий – оба достойны стать во главе рода. «Юрий-то даже покрепче будет, – отметил великий князь, сравнивая сидящих рядом сыновей. – Константин мягок, сердоболен, видно, в мать пошел, а Юрий весь в меня: решителен, горяч, нетерпелив. Да ничего, жизнь пообломает, поумнеет, остепенится, дай срок».

Князь медленно поднялся с высокого резного кресла, обвел пирующих взглядом.

– Полны ли чаши? – привлекая внимание, возвысил Всеволод голос.

Рев был ему ответом.

– Ноне славим мы дружину володимирскую, воевод, сына моего Юрия. Бог даровал им победу. И победа сия да будет предупреждением врагам нашим, да возвеличит землю володимирскую и укрепит порубежье. Осушим же чаши во славу!

– Слава великому князю!

– Слава князю Юрию!

– Слава! Слава! Слава! – гремело за столом и эхом отдавалось на княжеском дворе, на площадях и улицах города. Владимир праздновал победу.

Уж за полночь Юрий покинул пир. Он с трудом пробрался через двор, заполненный пирующим народом, и вскоре оказался у соколичего домика, погруженного во тьму. И только одно окно – окошко ее светелки – теплилось светом.

«Ждет!» – радостно екнуло сердце.

Юрий взбежал на высокое крыльцо: дверь оказалась не запертой, как не запертой оказалась и дверь, ведущая на женскую половину. Юрий прошел по узкому коридору и осторожно толкнул дверь светелки. Освещенная одиноко горящей свечой, Дубрава стояла, прислонившись спиной к стене, простоволосая, в белой льняной рубахе.

– Пришел! – со стоном выдохнула девушка и медленно опустилась на стоявший рядом столец: томительное ожидание окончилось и силы оставили ее.

Юрий опустился перед ней на колени, прижался лицом к горячим ладоням.

– Дубравушка, лада моя, ждала ли? Рада ли возвращению моему? – шептал Юрий, целуя ее руки.

Девушка приподняла ему голову, глянула в глаза, словно опалила, молча прильнула к его губам. Кровь горячей волной ударила в голову. Хмельной от выпитого вина и девичьих поцелуев, Юрий поднял Дубраву на руки и прошел в спаленку, где белым облаком возвышалось ложе.

Светало. Утомленные, пресытившиеся ласками, они лежали, тесно прижавшись друг к другу, слушая удары сердец. Первым нарушил молчание Юрий. Склонившись к самому уху девушки, он прошептал:

– Дубравушка, милая, лада моя. Ночь на исходе, и я не хочу, чтобы меня видели выходящим из ложницы. – Помолчав, он добавил: – Люба моя, жизнь без тебя не в радость. Хочу просить отца дозволения жениться на тебе.

Девушка вздрогнула, зябко повела плечами. Накрыв его губы ладошкой, она с нескрываемой горечью тихо проговорила:

– Не быть горлице рядом с соколом, не лежать на княжеском ложе холопке. А любить мне тебя никто не запретит. Прошу, любый мой, коли хочешь быть со мной, не ходи к князю, не говори ему о нашей любви. Прознает великий князь про нас, чует мое сердце, разлучит.

Юрий упрямо тряхнул головой и хотел было возразить, но Дубрава закрыла его губы поцелуем.

– Не торопи время, – прошептала она. – Любовь – бездонный колодец, а мы сделали только первые глотки.