Текст книги "Понимая себя: взгляд психотерапевта"

Судя по всему, шизофренический процесс не просто идет – он скачет. Очередное явное обострение можно по дневникам отнести к 1923–1924 годам. В начале 1923 года С.И. в письме к Петрову-Водкину развивает «свои мысли об искусстве, а с ними вместе и неизменности вещей». Назвав эти записки «Предохранительными безделушками», С.И. предваряет их заявлением: «…они мне напоминают своим содержанием идеи Конфуция, а формой – Тао-те-Кинг Кингу Неба Лаотен, чтобы выразить с помощью них парменидовское отношение к искусству, жизни и животным». Дневники и рисунки этого периода могут почти без купюр входить в учебники психиатрии, и вместе с тем – рисунки действительно завораживают (не раз я спохватывался в архиве, что просидел над рисунком час, а то и два, не заметив времени). В это время зарождается идея Лабиринта – некоего совершенно особого мира, который уже не оставит С.И. Без какой-то определенной цели С.И. едет в Москву, но и там не может освободиться от мыслей о вечном покое, загробном мире, самоубийстве. По ночам его посещают причудливейшие сновидения. Августом 1924 года помечена запись: «Я совершенно растерян».

Но в том же 1924 году С.И. начинает работать в театре и цирке. В течение нескольких лет он – художник-постановщик передвижной оперы, гастролирующей по Средне-Волжскому краю, а затем в качестве художника разъезжает с бродячими цирками, которым в дневниках посвящает трогательные строки.

В 1929 году он пишет пьесу «Ала-эд-дин-Джувели» – «предсмертные размышления о реальных возможностях моего грядущего бессмертного двойника» из XV века и пьесу «об анахронизмов короле Сергее Калмыкове». Он называет себя «гением эпохи, Гомером нашего времени, Агнимукхой огнеустым, Апеллесом Оренбургским, эллинином неогомерического азиа-европейско-уайльдовского склада» и считает, что трактат О. Уайльда об индивидуализме был «посильным подарком» Уайльда к его, Сергея Калмыкова, дню рождения.

В 1935 году С.И. перебрался в Алма-Ату и осел в ней уже до конца жизни. Он начал работать в Оперном театре художником-постановщиком (еще в 1969 году его декорации – действительно великолепные – вынимали из «загашников» только к приезду столичных знаменитостей), потом – просто исполнителем. В этой работе он находит нужный ему размах: «Я люблю широкий размах в своей работе, который можно найти только в оперном театре, где есть возможность исписать многие сотни и тысячи метров холста». Он оформляет спектакли, пишет свои фантастические сценарии и иллюстрирует их, создает фантастические проекты художественных мастерских и балетных репетиционных залов, пишет алма-атинские и «фантастические пейзажи», создает «метод наложения одной композиции на другую» – разрисовывание случайных репродукций своими символическими фигурами и т. д. Но год от года он все больше и больше «выбивается из колеи» – может, например, в декорациях к «Онегину» изобразить трехметровую Венеру Милосскую с примусом в руках, видит в окружающих английских шпионов. В начале 50-х годов он уходит из театра и Союза художников. Сотрудники на прощанье дарят ему пальто, но он вставляет в него какие-то немыслимые клинья, красит голову черной масляной краской, так как «должен жить вечно». Но уже с 30-х годов он на протяжении многих лет – безобидный городской сумасшедший, своего рода достопримечательность города. Не многие относятся к нему серьезно. Но вот как пишет о нем Юрий Домбровский в «Факультете ненужных вещей»:

«Когда художник появлялся на улице, вокруг него происходило легкое замешательство. Движение затормаживалось. Люди останавливались и смотрели. Мимо них проплывало что-то совершенно необычайное: что-то красное, желтое, зеленое, синее – все в лампасах, махрах и лентах. Калмыков сам конструировал свои одеяния и следил, чтобы они были совершенно ни на что не похожи. У него на этот счет была своя теория.

"Вот представьте-ка себе, – объяснял он, – из глубины вселенной смотрят миллионы глаз, и что они видят? Ползет и ползет по земле какая-то скучная одноцветная серая масса – и вдруг как выстрел – яркое красочное пятно! Это я вышел на улицу".

И сейчас он тоже был одет не для людей, а для Галактики. На голове его лежал плоский и какой-то стремительный берет, а на худых плечах висел голубой плащ с финтифлюшками, а из-под него сверкало что-то невероятно яркое и отчаянное – красное – желтое – сиреневое. Художник работал. Он бросал на полотно один мазок, другой, третий – все это небрежно, походя, играя – затем отходил в сторону, резко опускал долу кисть – толпа шарахалась, художник примеривался, приглядывался и вдруг выбрасывал руку – раз! – и на полотно падал черный жирный мазок. Он прилипал где-то внизу, косо, коряво, будто совсем не у места, но потом были еще мазки, и еще несколько ударов и касаний кисти – то есть пятен – желтых, зеленых, синих – и вот уже на полотне из цветного тумана начинало что-то прорезываться, сгущаться, показываться. И появлялся кусок базара: пыль, зной, песок, накаленный до белого звучания, и телега, нагруженная арбузами. Солнце размыло очертания, обесцветило краски и стесало формы. Телега струится, дрожит, расплывается в этом раскаленном воздухе. Художник творит, а люди смотрят и оценивают. Они толкаются, смеются, подначивают друг друга, лезут вперед. Каждому хочется рассмотреть получше. Пьяные, дети, женщины. Людей серьезных почти нет. Людям серьезным эта петрушка ни к чему! Они и заглянут, да пройдут мимо; "мазило, – говорят о Калмыкове солидные люди, – и рожа дурацкая, и одет под вид попки! Раньше таких из безумного дома только по большим праздникам к родным отпускали"…Культурный дядька еще постоял, покачал головой… и ушел, сердито и достойно унося под мышкой черную тугую трубку – лебединое озеро на клеенке.

Попал я к нему… через четверть века… Я совсем забыл о художнике Калмыкове. Знал только, что из театра он ушел на пенсию, получил однокомнатную квартиру где-то в микрорайоне (а раньше жил в каком-то бараке), питается только молоком и кашей (он заядлый вегетарианец)…Я заметил, что он похудел, пожелтел, что у него заострилось и старчески похудело лицо… А было на нем что-то уж совершенно невообразимое – балахон, шаровары с золотистыми лампасами и на боку что-то вроде бубна с вышитыми на нем языками разноцветного пламени…Он стоял около газетного киоска и покупал газеты. Великое множество газет, все газеты, какие только были у киоскера. Я вспомнил об этом, когда на третий день после смерти художника вошел в его комнату. Газет было великое множество. Из всех видов мебели он знал только пуфы, сделанные из связок газет. Больше ничего не было. Стол. На столе чайник, пара стаканов и все…Из газетных связок он составлял диваны, кресла, стулья для гостей, а на столе писал. И много писал!…Все стеллажи были прямо-таки набиты гравюрами, акварелями, карандашными рисунками, фантастическими композициями, которые в течение полувека… создал этот необычайный художник. Человек, всецело погруженный в мир своих сказок и всегда довольный своей судьбой».

25 марта 1967 года С.И. впервые в жизни поступил в психиатрическую больницу. Питавшийся много лет молоком да булками, он не без опаски садится за больничный стол и потом признается: «Никогда не думал, что это так вкусно». Обрывки прежних бредовых идей всплывают в сознании в хаотическом порядке: он – великий и могучий Лай-Пи-Чу-Пли-Лапа, управляющий движением планет и спавший со всеми видными проститутками Петрограда и т. д. В приподнятом настроении, говорливый, безобидный – он вызывает у персонала больницы и больных сочувственно-защищающее и прощающее отношение. Но возраст делает свое, и, похоже, после пребывания в армейском лазарете никогда больше не встречавшийся с врачами, он умер вечером 27 апреля в возрасте 76 лет. Это была первая и последняя его госпитализация в психиатрическую больницу.

Вот некоторые места из его «Абзацев», сохранившиеся у меня после работы в архиве.

«1917 год. Трудно быть точкой, легко быть линией, ибо в нашем мире все движется. Все в мире движется, и каждая точка при своем движении проводит мировую линию. И вот, я утверждаю, когда мы смотрим на краски, мы видим, в сущности, не краски, а лишь различные линии. И многие из нас проводят чрезвычайно сложные линии человеческой жизни. И всякий человек беспрерывно что-то рисует, и каждый по-разному.

1919 год. Пол – это колеса, везущие человечество из отдаленного прошлого в отдаленное будущее. Но великие переживания сосредоточиваются не в колесах, а в голове лиц, пользующихся последними.

1922 год. Стремление к обобщениям в искусстве есть нелепость. Детальная обработка индивидуальных признаков и гуманитарная психология в искусстве необходимы.

* * *

Глазки тринадцатилетней девочки гораздо умнее всей математики.

1924 год. Просматривая мои этюды, Петров-Водкин сказал: «Точно молодой японец, только что научившийся рисовать». Работы мои были яркие, упрощенные. Заключительная работа яркой серии – купание при закате солнца. Начал в конце 1911 года. Красные кони расплылись в прекрасно-топорный плоскостный силуэт, являя собой миллионы всех возможных коней, освещенных закатом. Прекрасная перифраза новейшей французской живописи русским языком. В то время я не видел ни одного подлинного Матисса.

* * *

Между прочим, у вас рисунки с тенями, без линий… У меня рисунки одной линией. Мне хотелось бы вырезывать на камне, как вавилоняне.

* * *

Грузные, неповоротливые, но движущие силы любви – в образе толстокожего носорога – везут Амура в страну Амуров. Это композиция-панно, украшающее одну из комнат воображаемого мною отеля Сюлли… Демоны легкомыслия будут закручиваться в спирали. Гремящие водопады будут расшибаться в тончайшую пыль над искривленными золотыми нитями. Все будет дымиться. Языки холодного пламени будут извиваться, а черные гиппопотамы здравого смысла будут обескураженно проливать слезы. Эти слезы будут сиять голубыми точками. Великолепные летающие Башни-Вихри будут сверкать своими лестницами, соединяющими бесконечные этажи комнат, наполненных разными диковинками…Я как бы оторван от действительности в своих лучших произведениях.

* * *

Я люблю цирк за его амфитеатр, за эти сине-белые столбы и крашенные мелом или ультрамарином доски, придающие балаганный северный привкус древнегреческому амфитеатру…Мне нравится бедный прогорающий цирк, яркий попугай у рваного органщика.

1927 год. В каждом произведении искусства всегда есть доля презрения автора к средствам своего выражения. У художника – презрение к краскам и линиям. У писателя – к словам и языку, которыми он пользуется. Если б он проникся к ним глубоким уважением, он бы ничего не сделал…

* * *

"Я" выше, чем «Теория». Первое – синтез, а второе – только деталь.

1928 год. К чему грамматика ребятам? Она могла бы быть интересной старикам. А ее преподают детям.

* * *

Совершенно не с кем говорить. Говорю много, обо всем (мне все интересно), но меня мало кто слушает.

* * *

Право, у меня какая-то мания преследования. Чтобы побороть ее, я иду напролом – туда, где мне кажется опасным ходить.

1929 год. «Он был восторжен и угрюм» – этой фразой можно меня охарактеризовать.

1931 год. В сущности, у Сергея Калмыкова все просто: прежде всего он сам… Беспокойный, устремленный, злой, всегда один в своих исканиях. Он находит сходство себя со многими, тут же перескакивает через них и снова дальше – один. Сергей Калмыков всегда новый. Он ищет себя в природе, в математических сцеплениях точек, линий и туманностей. В астрономических звездных сочетаниях ищет оправдания своим фантазиям…

И сюжетов очень немного: массив земли, массив города, в городе силуэт цирка, случайная эстрада, остатки отшумевшего народного торжества, пятно лавчонки на фоне ажурного железнодорожного моста, проволочные нервы города.

Сергей Калмыков любит солнце, землю и воздух. Но солнце у него за сеткой его навязчивых точек, линий и туманностей. Свет на его картинах рассеянный, серебристый, скупой, неяркий…И воздух в творениях художника не чистый, лесной, призрачный, а городской, чадный, заселенный туманами, звуками, опутанный проводами, испарениями, пылью.

* * *

Человек не в состоянии представить себе чего-либо невозможного. Раз я это ясно себе представляю – значит, возможно. Те, кому это кажется невозможным, попросту никак не могут себе этого представить.

1964 год. Говорили обо мне. Недоумевали. Один назвал меня безумным. Ему стали возражать. Нет, я не безумен. Я вижу особые миры. Мне открыты тайны природы. Я слышу, как растет трава…И не для выставок я работаю. Я никого не хочу учить, я сам хочу учиться и изобретать. Я сам хочу научиться видеть, понимать, разобраться – досконально и дотошно в том, что передо мною. И что внутри меня».

* * *

Я часто думал: как повезло Сергею Ивановичу и его зрителям, что он не попал в больницу раньше: тогда еще выставки творчества больных не устраивались, и диагноз сам по себе, не говоря уже о не самом легком течении болезни, просто выбросил бы его из жизни. И еще о том, как повезло мне, зеленому психиатру, в самом начале работы соприкоснуться с его жизнью и творчеством (пусть и не вживе) и почувствовать под легко узнаваемой и не вызывающей сомнений формой болезни живое, теплое, мятущееся и честное содержание его души. Почувствовать с тем, чтобы никогда больше диагноз не закрывал от меня человека.

Характер: реальность и легенды

Психопат – в быту это слово если не ругательное, то уж во всяком случае и не одобрительное. Звучит оно чаще всего тогда, когда заподозрить человека в психозе или слабоумии мы не можем, а поведение его или поступок вызывают не сопереживание, а раздраженное неприятие, протест. Противоположность психопатии – «хороший характер», когда общение с человеком легко и приятно. Где-то в промежутке между ними – характеры «плохие» и «ужасные», когда и «хороший» уже не скажешь, а «психопат» – вроде бы и рано.

Вот сидит у меня в кабинете мать восьмилетней девочки: «У нее ужасный характер! Сплошная психопатия! Что ни слово – то поперек! Если на скамейке сидит ребенок, она ни за что не сядет на свободное место, а обязательно сгонит его!..» Минут через десять осторожно спрашиваю, на кого девочка похожа по характеру: «Я понимаю, доктор, что вы хотите сказать. Но мне-то она должна подчиняться!» Другая мать со скоростью триста слов в минуту и все больше «заводясь» от слова к слову говорит о том, как непоседлив и невыдержан ее ребенок.

Сегодня не в чести ссылки на классиков марксизма. Однако правота известного замечания о том, что слова Павла о Петре часто больше рассказывают о Павле, чем о Петре, от этого не становится меньше. Но попытаемся все же обратиться к Петру. Только не с позиции «нравится – не нравится», а вглядываясь в проявления его характера.

Сначала уточним несколько понятий. Если полистать разные книги, очень легко заметить, что слова темперамент, характер, личность нередко используются если не абсолютно, то почти как синонимы. Действительно, в целостном поведении далеко не всегда легко или вообще можно разделить: где проявления одного, другого и третьего. И все-таки за ними кроются разные смыслы.

Темперамент (с ним мы появляемся на свет) – это свойство реактивности нервной системы или, иначе говоря, тип реагирования на те или иные раздражители. Если представить себе пространство, образуемое осями «сила – слабость», «раздражимость – инертность» и «уравновешенность – неуравновешенность», то в нем и будут расположены типы темперамента, описанные Гиппократом и И.П. Павловым. Характер же – это индивидуальный почерк поведения, оцениваемый по набору определенных черт. Черты эти в разных системах диагностики могут быть разными, но принцип от этого не меняется. В каком-то смысле эти черты можно сравнить с подробной «разверткой» темперамента или рассматриванием темперамента под микроскопом.

В. Набоков очень точно отметил в своем эссе о Гоголе, что о характере звонящего по телефону то, как он набирает номер, может рассказать больше, чем содержание сказанного. Образующие характер черты настолько устойчивы (хотя, конечно, в ходе жизни одни из них притираются, обминаются, другие заостряются), что по наблюдениям за поведением 8—9-месячных детей можно с довольно высокой точностью описать их характер в будущем.

Личность удобнее сравнивать с содержанием переживаний и поведения, а не с почерком. Любовь остается любовью, хотя обладатели разных характеров выразят ее очень по-разному: любовь Ромео проявляется не так, как любовь Дафниса, и ответ на нее Джульетты – не так, как ответ Хлои, а любовь Петрарки к Лауре – не так, как Маяковского к Л. Брик. Горе – переживание личностное, а выразится оно в уходе в одиночество или стремлении излить его кому-то, обрушится оно водопадом или будет похоже на высыхающее русло недавно еще полноводной реки – вопрос скорее характера. Хотя темперамент, характер и личность – это лишь грани, стороны человека, а не элементы конструктора под названием «человек», разница между ними все же не выдумка, не «голая теория».

Ни разу еще не встречал человека, которому было бы неинтересно, к какому типу относятся его и интересующих его людей характеры. Столь же удивительно, сколь закономерно, что люди обычно больше доверяют тестам (даже самым глупым), чем собственным наблюдениям. Вопрос о характере – собственном или ребенка – ставит множество людей в тупик: ну, тихий или беспокойный, хороший или плохой… Что ж, сегодня так много разных тестов, что можно выбрать любой – короткий или длинный, выделяющий три типа характера или шестнадцать. Бывает интересно «поиграть» с тестами, но и у этой игры есть свои правила. Прежде всего, имеет смысл задать себе вопрос: зачем вам эта игра? Просто поиграть? Но так «просто» – ни с того, ни с сего и низачем – не бывает. Даже пасьянс можно раскладывать ради удовольствия или «загадывая» на удачу или неудачу. Даже ромашку можно лишить лепестков, разряжая гнев или агрессию, а можно с трепещущим ожиданием – «любит – не любит». И вечный интерес человека к самому себе – не совсем то же, что глубинное желание доказать самому себе, какой я хороший, обычно возникающее в периоды более или менее напряженных отношений с кем-то. Тест ведь не металлический метр, который одинаков для всех, к кому его ни приложи. Мы отвечаем на вопросы тестов либо так, как чувствуем в этот момент, либо с тайным, неизвестным нам самим подсознательным умыслом. Любите ли вы помидоры? «Да», – выдыхает огородник, «Терпеть не могу», – отвечает попавшийся на краже этих треклятых помидоров огородный воришка, «Кушать – люблю, а так – нет», – говорит персонаж известного анекдота. Вы можете так ответить на все вопросы теста «на вспыльчивость», что окажется – вы тише воды и ниже травы или что-то вроде слона перед моськой. А порадовавшись результату – закатить скандал домашним за невыключенный в туалете свет. Но если вы выполняете задания теста открыто и искренне, вы можете получить довольно интересный материал для размышлений о себе. В любом случае не стоит возводить тесты в ранг некоего всевидящего божества, в молитвах которому расшибаешь себе лоб. А вот своих друзей и близких тестировать я бы не стал – просто потому, что это означало бы обретение каких-то сведений о них (тут даже неважно – соответствующих истине или нет), владение которыми похоже на владение «компроматом» в нашей публичной политике последних лет. Это равно опасно для тех, о ком знают или «знают», и для тех, кто знает или думает, что знает: тихо висящее в комнате убежденного пацифиста ружье в любой момент может выстрелить. С чем еще стоит быть осторожными – это с тестированием, похожим на взвешивание за плату на привокзальной площади. Оно не ставит целью непременно обмануть вас, но действует прежде всего по правилам рынка, а потом уже по правилам психологии. И главное, чего надо остерегаться, это поиска у себя «хороших» и «плохих» черт характера. Во-первых, их просто нет. Во-вторых, нахождение «хороших» черт не делает нас лучше – мы относимся к ним как к тому, что у нас есть и всегда будет. В-третьих, как я уже говорил, можем передергивать карту в процессе выполнения теста так, что «плохого» не окажется. В-четвертых, восприняв «плохое» со звериной серьезностью, можно начать такую войну против самих себя, что и миротворческие силы ООН будут не в состоянии нам помочь. Черты и характер в целом не хороши и не плохи – они таковы, каковы есть. Дело в том, как мы используем их в жизни.

Вот этот шкет с вечным гвоздем в месте, на котором сидят, от которого стонут учителя, перешли на анальгиновую диету родители и катаются от смеха дети, не новый ли это Райкин? А этот занудливый педант, не вынимающий голову из книг, не слышащий ничего и никого вокруг, не знающий радостей детских игр и не умеющий защитить себя, затюканный сверстниками и затасканный по психиатрам родителями, – не он ли прочтет на рассыпающемся от времени камне остававшиеся двести лет непонятными сотням «яйцеголовых» взрослых надписи, открывающие неизвестный пласт истории?

То в характере, что мы принимаем, доступно контролю и управлению, а то, чего не знаем или что отвергаем, чаще всего начинает управлять нами. В конце концов одни струны у скрипки нравятся мне больше, другие – меньше, но дело в том, знаю ли я их и умею ли ими пользоваться – если не так, как Паганини, то хотя бы как выпускник музыкальной школы.

И все-таки – есть представление о нормальном характере или нет? Вопрос риторический. Есть, конечно, только строится оно не на выявлении «плохих» или «хороших» черт, а на их выраженности. В достаточно гармоничном характере отдельные черты не перебивают и не заглушают друг друга, так что складывается целостная музыка поведения. У части людей те или иные черты выражены ярче, четче других и отчетливее проявляются в ситуациях напряжения; музыка поведения от этого не нарушается – просто какие-то черты играют ведущую партию. Тогда говорят об акцентуированном характере. И гармоничный, и акцентуированный характеры лежат в зоне нормы: указание на тип характера или акцентуацию каких-то черт – не диагноз.

О психопатии можно думать тогда, когда отдельные черты или группы черт характера «забивают» все остальные, когда почерк поведения уже перекрывает содержание, становится неуправляемым и сам начинает управлять поведением. Старые психиатры определяли психопатию очень просто и точно: психопат, говорили они, это человек, трудный для себя и окружающих, так как он дает не соответствующие реальности по силе и продолжительности реакции. Когда психопатия очень выражена, то речь идет даже не о реакциях, а о «сплошном» поведении. Подозрительность может быть чертой характера, пусть даже подчеркнутой, но когда она проявляется по любому самому ничтожному поводу или творит поводы буквально на пустом месте – есть основания думать о психопатии. Кому не знакомы переживания ревности? Многим очень даже знакомы. Но между способностью к ревности и неспособностью контролировать ее и пролегает граница так называемой нормы.

Нормотворчество по отношению к характеру нередко приводит к весьма плачевным результатам. Изрядная часть обращавшихся ко мне людей была травмирована как раз представлениями о неких нормах и своих отклонениях от них. «Что вас беспокоит?» – спрашивал я и получал в ответ: «Беспокоить-то не беспокоит. Но ведь это ненормально». Даже психиатров это может подводить – особенно, когда они рассуждают о жизни вообще. Умудрился же один мой коллега, в свое время снимавший диагноз шизофрении генералу П. Григоренко, потом объяснить все его и заодно всех остальных диссидентов поведение исключительно особыми характерами этих людей. Никакого, мол, положительного смысла в их действиях не было – просто характеры играли, причем характеры разрушительные. Когда таким образом ответ на вопрос «Что?» подменяется ответом на вопрос «Как?», возникает подход к человеку как элементу строя – и не более того. А в строю должно стоять так, чтобы видеть грудь четвертого. Стало быть – не высовывайся и не западай. А нарушающий это несложное правило опасен для строя. И ему с ласковостью унтер-офицера говорят: «Не умеешь – научим, не хочешь – заставим», выйти из строя можно лишь по команде «Вольно. Разойдись!» или «Три шага вперед – шагом марш!» и вообще – «шаг влево, шаг вправо считается побегом». В каких-то ситуациях все это уместно и правильно, но когда психиатры начинают обосновывать такой лагерно-строевой устав как правило жизни вообще, манипулируя психиатрическими терминами, мне только приходят в голову известные слова: «Это не преступление. Это хуже – это ошибка». Возведи мы такую ошибку в правило, и любовь потеряет право быть пожаром души, обретя обязанность быть ровным и одинаковым у всех горением; Коперники и Галилеи будут исправно ходить в свои НИИ и каждый год писать отчеты о том, как Солнце вращается вокруг Земли; а Спартаки будут с безграничной любовью к своему господину сражаться с быками и ждать того счастливого момента, когда какой-то очередной бык своей победой освободит их, наконец, от рабства. К счастью, всегда есть сгорающие от любви, восходящие на костры и поднимающие восстания…

Трудно с такими людьми? Да, очень. Но я хочу обратить внимание на слова старых психиатров – трудный для себя. Это как мало кто другой чувствовал и понимал Ф.М. Достоевский, с одинаковым сопереживанием (я не имею в виду симпатию) проникавший во внутренний мир Раскольникова, князя Мышкина, Алеши и Ивана Карамазовых, Смердякова и принимавший их такими, какие они есть, а не через легенды расхожих мнений или назидающего морализаторства. Это-то проникновенное принятие внутренней реальности психопатической личности и создает поле целительных отношений, открывающих для нее возможность совладания с непреодолимыми никакими другими способами барьера ми собственного характера. Я вовсе не имею в виду, что окружающие должны принести себя в жертву, окружая психопатическую личность всепрощающим сюсюканьем, а сама эта личность должна гордо рвать рубаху на груди: мол, мы – психопаты, и вы, нормальные, в неоплатном перед нами долгу! Нет, разумеется, нет. Но внутренний мир человека не только отличен от внешнего – он уникален и неповторим, важно слушать и слышать именно этот мир, мир этого человека и вступать в диалог с этим миром, помогая ему, а не стремясь подогнать его под мерки внешнего мира. Это не «метод лечения психопатий», но принцип помогающих человеческих отношений вообще. Разговариваю с четырехлетней девчушкой, бабушка которой перед сном только что на ушах перед ней не стоит, чтобы она заснула. И слышу от девочки: «Я ей говорю: баба, не читай мне сказки и не лежи со мной – скажи мне, как мама: "Спать!" – и я усну».

И, я уверен, не стоит торопиться клеить на людей диагностические бирки, напоминающие лагерный номер. Психопатия как диагностическая оценка характера еще не говорит о человеке с его духовными исканиями, порывами, стремлениями и прорывами в те области, которые нередко остаются закрытыми для других. Человек не сводим только к характеру. Жизнь не регулируется только медицинскими законами. Тот, кто никогда не сбивается с курса, прибывает в назначенное время к назначенному месту, но… не открывает свою Америку.