Текст книги "Белый лебедь"

Очень часто меня просили, чтобы я рассказал о прошлых похождениях: «Витька, ну чего тебе стоит, расскажи, не ломайся, ты так интересно шпаришь!» Когда у меня было настроение и даже когда не было, я поднимал свой жизненный тонус и приободрял окружающих. Старался вселить в них оптимизм и радость. Старался расшевелить. Заставлял двигаться и не унывать. Получалось так, что когда меня приводили в изолятор, то из камер кричали:

– Кого привели?

– Крикунова.

– Братан, иди к нам.

– Крикун, лучше к нам, – начинали меня уговаривать штрафники. Я говорил:

– Командир, давай в эту.

– Она переполнена.

– В тесноте, да не в обиде. Сади, иначе кипишь устрою. – Лязгали затворы металлических замков, и я под радостные возгласы попадал к бродягам.

– Братан, давай историю за побег. – Она у меня на два-три дня длительностью. После просили: давай за Курилы; давай за спорт; расскажи за Таманцева – в августе 44-го. Я её рассказывал почти дословно. Кроме лишних вещей. Больше и подробнее – за взятие Павловского и группы Мищенко. Вот устное творчество приобретало допинг и силу для стойкости и поддержки духа. Лишали фактически всего, но не могли сломить Дух.

Вши, мокрицы, тараканы, мыши и крысы, которые становились ручными. Правда, пауки ни в какую не поддавались дрессировке, хотя у Мазера де Латюда, узника Бастилии, даже и они становились ручными. Вот вкратце занятия в изоляторе. Конечно, надо добавить, чтобы картина была объективной: разборки частенько происходили. Бьют и издеваются, если заслужил. Играют в карты. Некоторые глотают сонники, чтобы отключиться на эти тягостные и мучительные дни, чтобы в сонном состоянии не чувствовать кошмаров этой системы. Я считал такое отключение слабостью и никогда не применял сонников. Жизнь нельзя сознательно укорачивать. Она даже в клетке имеет ценность, и нужно развиваться, а не находиться в стадии эмбриона или в одноклеточном состоянии.

Когда на этот раз вышел из зиндана, то солнце светило вовсю. Весна-красавица пришла. «Травка зеленеет, солнышко блестит. Ласточка с весною в сени к нам летит», – школьное стихотворение пришло на ум. Как здорово! – вдохнул я полной грудью свежий воздух и запах елей и пихты после полумесячного вдыхания испражнений, гнили, пота, дыма, а там и в туалет ходили в парашу, и она стоит в углу, пока не наполняется до краёв и издаёт аромат, как букет роз, – вот после этого мне показалось за счастье смотреть на солнце и вдыхать густой, как сметана, запах леса, травы и запах свободы.

– Чего ты встал! Вали давай в барак, – недовольно скомандовал прапорщик. На лице ярко выделялись усики, благодаря которым я его окрестил: Пётр Первый.

Я пришёл в барак, все заключённые были на бирже. Бросился смотреть в тумбочке почту. Есть письмо от сестры с фотографией – как здорово! Я долго и неотрывно смотрел на фото любимой сестры. «Сестрёнка, радость моя, ничего, я выдержу всё», – телепатически пытался транслировать свою уверенность. Я ощущал, что наша семья связана невидимыми духовными нитями. Потом прочитал письмо. Вести были неутешительные. Адвокаты не берутся за это дело. Уверяют, что бесполезно. Броня непробиваемая! Кто ж выдумал эту бюрократическую машину? Где же люди? Неужели кругом одни крысы? Я пошёл в баню, побрился от щетины. В изоляторе даже нельзя умываться, т. к. воды для этого не дают. Почистил зубы. Постирал шмотки. Надо в прожарку отдать, от вшей хоть избавиться, а то заедят твари. И вышел из бани, как будто заново родился.

Сколько можно рождаться? – спрашивал я себя. До каких пор терпеть беспредел этих дебилов. Эти дегенераты с одной извилиной хотят тебя сломать и уничтожить как личность, а ты ждёшь справедливости. От кого? Философия философией, но мне начинало всё надоедать. Снова посадили в изолятор. (Я нарушил всю последовательность, но не обращайте на это внимания.)

Один раз сажали за то, что перед построением на проверку я для того, чтобы согреться, забегал на невысокую снежную горку и сбегал с неё. «Тренировался с целью побега», – было написано в постановлении, но это было зимой. «А на дворе хорошая погода, в окошко светит месяц голубой, а мне сидеть…» – нет, не четыре года, как в песне поётся, а 14 лет, и если у того заключённого душа болела и рвалась домой, то у меня даже нет слов, что творилось с моей душой. За что? Хоть бы знал, что за дело казнят живого, закапывают в эту могилу, то было бы понятно и простительно. Но за то, что не совершал, как за это терпеть? Нет, нельзя!

У меня из-за частых голодовок в изоляторе и потом переедания однажды схватило живот. Я в трусах вышел в туалет. Туалет был недалеко от барака. Кто-то за мной следил, и, когда я возвращался, меня уже ждали контролёры.

– Пошли, Крикунов, одевайся.

– Идите вы к чёрту, – психанул я. – Что, по-вашему, мне в утку или в горшок ходить? – Я своим разумом не мог постичь этого абсурда и до сих пор не могу понять эти несуразности. За выход ночью в туалет мне дали 15 суток.

Следующий номер мне забронировали в люксе за то, что опоздал на отметку (как склонный к побегу, я должен был отмечаться через каждые два часа, начиная с 6 утра до отбоя). А ночью приходили, светили в лицо фонариком, и если спал, укрывшись с головой от комаров, то будили. Стаскивали одеяло. Или поворачивался на другой бок – тоже не церемонились. Конечно, после таких посещений я не высыпался. И стоило мне утром проспать и опоздать на 15 минут, то снова 15, но уже суток штрафного изолятора.

За эти испытания в норе шизо я полмесяца обо всём основательно поразмышлял. Кто выиграет в таком раскладе, я уже понял. Против меня машина. Без чувств, без эмоций, без сострадания. Что я против неё? Я уже на всё был психологически готов. Хоть взорваться, хоть взорвать – для меня не было уже никакой разницы. Надо с этой ситуацией заканчивать. Сколько можно экспериментировать? И когда мне стало невмоготу, опротивело до чёртиков, я решил совершить побег на рывок. Как говорят каталы, пошёл ва-банк. Только у меня ставка была выше: не деньги, а моя жизнь.

Договорился с двумя желающими. Один был с 12 годами срока за то, что жил с малолеткой. Она ему даже в зону писала и признавалась в любви. Но мать на него подала заявление – и ему дали всего лишь 12 лет?! Он хотел бежать и был согласен на мой план. А второй говорил, что у него 10 лет. Как оказалось, это был кумовский и специально начальником по оперативной работе был приставлен для контроля за мной. Я, конечно, им обоим верил, как себе. Разве можно сидеть такой срок в этой кошмарной системе?

План заключался в следующем: выбегаем втроём через ворота, когда выезжает машина, которая завозит на зону хлеб. Её обыскивает и проверяет безоружный солдат, а второй сверху с автоматом на вышке. Пробегая со второй стороны от солдата, мы должны через несколько секунд (примерно через 7) спрятаться от пуль автоматчика за постройку. Какая-то станция. Дальше до леса оставалось метров 150. Оба часовых на других вышках, увидев бегущих и вникая в ситуацию, наводя автоматы, призадумались бы, так как третий бегущий и орущий: «Стой! Куда? Назад!» был солдатом. Если стрелять, то можно попасть в своего. Этого бы им не простили. А третьим, в форме солдата, хотел бежать я. И их прикрывать своим телом. И вдобавок играть роль. Я с удовольствием соглашался на это, так как актёрского мастерства у меня бы хватило, а желания сбежать было через край. Сшили форму – при шмоне её нашли в матрасе на кровати, на которой никто не спал, поэтому никто не пострадал. Тогда я им предложил бежать без формы. Оба отказались. Я начал искать причину. «Наверное, струсили?» – подумал я. Ну что ж, им виднее. Приятели мне сразу же говорили:

– Братан, второй, с десяткой срока, сомнительный и подозрительный тип.

– С чего вы сделали такие выводы?

– Глаза у него очень хитрые.

– Ладно вам, психологи. Тоже мне, глаза хитрые… – я передразнил их. И через несколько дней решил бежать один.

Вечером в зону заехала машина. Я уже был наготове: нож, нунчаки, спички в полиэтиленовом пакете, фотографии сестры, немного соли и карта местности. Подошёл незаметно поближе к воротам. Я обычно ходил на вышку отмечаться, и никто не обратил на меня пристального внимания, хотя я находился недалеко от ворот. Следует пояснить, что вышка, на которую я ходил отмечаться, как склонный к побегу, тоже была рядом с воротами. На ней дежурили прапорщики и офицеры, сверху наблюдали за всей зоной. Солдат осмотрел машину с одной стороны и перешёл на другую. Я в это время юркнул, как мышь, между машиной и воротами. Пробегая в узком проходе, поглядел вверх на вышку с часовым: как замечательно, он даже не смотрит вниз! Через 7 секунд по расчётному времени я бы скрылся, как человек-невидимка, за зданием станции, которая была обычным домиком. И для этого солдата я уже не существовал. Даже услышав крики других, а те вышки были далеко, он не поймёт, в чём дело, и не сможет вмешаться в ситуацию. Полдела я уже сделал – мелькнула мысль – и с облегчением перевёл дух. Но рановато расслабился. Сбоку справа я услышал лязг затвора. Бросил взгляд. Что за напасть – ещё один автоматчик. Его же никогда здесь не было?!

Оценил положеньице. До леса бежать ещё метров 150. А для этого, досылающего патрон в патронник, я становлюсь живой мишенью. Нет, парень, ты уже труп – это выставили на тебя дополнительно. Всё ясно! Одно спасенье, если успеешь забежать в зону. Я резко бросился назад, а он уже вскинул автомат. Хотя бы успеть поравняться с вахтой: там караул, в котором отдыхают солдаты, и он в их сторону стрелять не будет, т. к. пуля прошибает брёвна даже метровые. Прыгай, не успеешь – сознание истерично крикнуло мышцам, и поэтому я, как пружина, взвился вверх и распластался горизонтально в воздухе. Прозвучала очередь, все пули пролетели ниже меня. Я приземлился на руки и, сгруппировавшись, через голову прокатился по земле и впрыгнул в безопасное пространство. Проскочил ворота и сразу же пробежал в барак к бесконвойникам, а оттуда через другой выход быстрым шагом пришёл в секцию и лёг на шконку, взяв в руки журнал.

От всего лишнего и стрёмного, то есть запретного, я избавился по пути, в укромном месте, чтобы забрать позже. Через минуту послышался топот ног, как будто в прерии бежало стадо буйволов. Эх, сени мои, сени! Я ни капельки не сомневался, что огребу по полной программе. Забежали прапорщики и солдаты.

– Вставай! Быстро! – орали возбуждённо они.

– В чём дело? Объясните. Меня никто не вызывал. Что вы накинулись, как цепные псы?

– Сейчас мы тебе покажем цепных!

В изоляторе меня избили и без чувств бросили в камеру. Очнулся через двое суток. Через 5 суток меня перевели в общую.

– Крикун, что же ты молчал, когда тебя привели? – послышались вопросы удивлённых штрафников – любителей моих историй и, вероятно, ещё больше моего оптимизма. Я молчал, и мой вид говорил, что мне совсем не до разговоров. Они осеклись, и установилась напряжённая тишина.

В углу был тазик с водой. По утрам некоторые контролёры заставляли мыть пол. На нём был слой грязи в несколько сантиметров, и от тазика воды грязь ещё больше размазывалась и превращалась в жижу. Элемент трудотерапии на этом кончался. А начинался один из методов пытки. Спать на таком полу не появлялось ни у кого особого желания. В тритонов превращаться вроде бы рановато – шутили осуждённые, которые услышали эти слова от меня, но им они здорово понравились. Да, методов существует очень много, скорее, не Советы учились у китайцев, а древние китайцы могли бы кое-что позаимствовать у Советов. Я был грязный, на меня, видимо, ежедневно лили из тазика, а вполне вероятно, даже ссали, т. к. запах мочи от всей шкуры исходил благоухающий. И эта мысль, как молния, озарила всё моё сознание. «Ну, мрази», – шептал я губами, спёкшимися от крови. Гнев где-то глубоко внутри меня стал поднимать свою огнедышащую голову, но так как я был обессилен, то мощного извержения не произошло.

И тогда я начал рассуждать более здраво. Конечно же, менты в этой зоне могли избить, сломать и даже убить, но для этого им нужна была веская причина. А по характеру они не были отмороженными беспределыциками. И, несомненно, зная мой криминальный список похождений и мою дерзкую, авантюрную натуру, им незачем закладывать мину под своё спокойствие и свою жизнь. Однако неприятно осознавать, что сам в бессознательном состоянии обоссался. Хорошо, что не обосрался, и эта мысль в той ситуации мне дала небольшую долю позитива. А следующая обдала радостью, как будто кто-то плеснул из ведра. Я живой! Автоматчик с десяти метров не сумел расстрелять. Но кто меня сдал? Вычислю и тайно зачищу. В переводе с жаргона это означает технично убить. И, конечно, выяснить нужно на все сто процентов.

«Б-р-р… как омерзительно», – поморщился я в негодовании. Кровь, грязь – всё тело в этой засохшей корке. Может быть, это рыцарские доспехи, а только мне, как мистику, видится такая препротивная чешуя. Нет, однако, вон как рылами заворотили в стороны робинзоны. Значит, мне не кажется. Я подошёл к тазику с водой. У параши валялся маленький кусок хозяйственного мыла. Я снял всю одежду, хотя в то время о нудистах даже не имел представления. А мог бы по своим понятиям и убеждениям открыто исповедовать их принципы. Нагое тело, особенно если оно красивое, подтянутое, тренированное, не может быть безобразным и неприличным. Вот поэтому я никого не стеснялся. Хоть на свободе, хоть в зоне. А тем более в таких условиях это было естественно. Экономно смочил себя водой и начал намыливать тело. Дотронуться до него было больно, но я стоик по натуре и терпеливо переносил это омовение. Затем соскрёб всё щёточкой и стал проводить чистовую обработку. Напоследок на меня полили прямо из тазика – словно под холодным душем побывал. Но настроение от этой процедуры сильно приподнялось:

– Что, друзья, носы повесили? – обратился я к ним. Мне их кислые, сострадающие морды начали надоедать. – Давайте-ка споём.

Кто-то заулыбался. Вот так-то веселее. И я бодро начал:

 
– Эх, любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить…
 

Давайте дружнее.

– Эх любо, братцы… – в мой голос вплелось ещё несколько. Сразу подъём настроения, глаза заискрились, на лицах улыбки.

– Вот так бы давно, а то сидите – кис л яки на рылах, – упрекнул их.

Под вечер мне стало плохо. Поднялась температура. Я первый раз за несколько суток поел какой-то бурды, а в это время на зоне гуляла без спроса администрации дизентерия и, кажется, настигла и меня. Ощущение было ниже низшего предела. Обычно я отъезжаю в бессознательное состояние где-то за 40 градусов. Здесь я также вырубился. Очнулся. Решётки подверглись бешеной обработке кулаками и ногами – стучат братишки, требуют врача. Отлично. Подключились ещё три или четыре хаты, в которых сидели самые отрицательные и самые неисправимые зеки, – требовали элементарного человеческого отношения. Указанного не только в декларации прав человека, но и в правилах внутреннего распорядка для осуждённых.

– Что стучите? – недовольно поинтересовался прапорщик.

– Крикунову плохо, вызовите врача!

Прошло часа два. Я начал нырять в небытие и снова возвращался. Воскресал с новыми ощущениями в сознании: неужели конец? Так просто, оказывается, можно сдохнуть?! Вот сердце перестало биться. Интересно, никогда бы не подумал, что такое возможно. Ага, снова включилось в работу.

– Бродяги, сердце стопорилось, – прошептал я. Снова стук и крики. Идёт что-то долго этот бес.

– Ну, что шумите? – послышался уже негодующий голос.

– Крикунов умирает.

– Туда ему и дорога. Нам хоть проблем не будет. – Стук начался усиленный. Но прапорщик, видимо, заложил уши ватой и больше не подходил.

На следующий день, к вечеру, мне снова стало также негостеприимно в этом мире. Сердце снова начало останавливаться. Я уже без страха следил за этим процессом. Где-то удалось прочитать, что йоги могут сознательно тормозить и останавливать своё сердце. Наверное, я самостоятельно, без подсказки тренируюсь? – радостно принял я это явление. Шесть суток у меня шла борьба между жизнью и смертью. И за шесть суток только один прапорщик посочувствовал мне, дал парочку таблеток теофедрина и сказал:

– Суньте ему при мне.

Я заглотил их, и сердце радостно забилось.

– Спасибо, командир, – благодарно отозвались за меня несколько голосов сокамерников-нарушителей.

На 17-е сутки меня под руки схватили двое и поволокли в больницу (а почему не 15 суток? Одни сутки добавили по постановлению ДПНК). «Странно, – соображал я, – почему бур не дали?» Тут я делаю такое предположение: скорее всего, не хотят раскрывать эту историю, так как, если я буду говорить, что меня хотели убить, могут копнуть какие-нибудь заезжие комиссии этот фактик? Вполне. Глупец, кто копаться будет в этом навозе. Если начальник управления при обходе камер на наши требования (отрицательных и авторитетных зеков) и на жалобы среднего звена открыто заявлял: «Вы жалуетесь прокурору, а я её…» – мат открытым текстом, значит – у меня почему-то язык не поворачивается даже написать – одним словом, она его жена, и он с ней спит. Когда он первый раз так заявил, я возмутился: это грубейшее нарушение закона. Не спать с женой, я думаю, вы это понимаете, а родственникам брать все нити власти. Он начальник, она прокурор.

«Там, где кончается железная дорога, там кончается советская власть» – дословно их любимая поговорка, и не только начальника управления, но и всех князьков и вассалов пониже рангом. Но мне кажется, что это их всеобщее заблуждение: это и есть советская власть в действительности на местах.

В стационаре меня осматривал хирург. Столичный, осуждённый, кажется, за левые аборты.

– Приятель, что же ты так дошёл, – спокойно проговорил он. Насмотрелся на доходяг и ничему не удивляется. А я при виде их – а они мне попадали, хоть и не так часто – очень удивлялся и очень бесился. При советской власти (коммунистическая идеология так сильно засрала мозги, что я советскую власть воспринимал с некоторым налётом фантазии) живые покойники попадаются.

– Значит, так: подлечим, и будешь как огурчик, – обнадёжил он.

– А кто будет закусывать этим огурчиком?

– Что? Не понял, повтори, – открыв чуть-чуть глаза – с похмелья они у него были, как у упитанного борова, – переспросил он, внутренне настораживаясь.

– Проехали, – начал я слабым голосом и решил смягчить его реакцию (ещё не хватало наживать врага в его лице): – За огурцы ты говорил, вот я и продолжил.

– А-а-а, – удовлетворённо закивал он головой – понял. – Юморист! Фельетоны случайно не пишешь?

– Да нет времени, а то бы написал, – я стал приходит в себя от смены обстановки и от уверенности в близком и длительном лечении. За два дня у меня взяли анализы. А на третий день, утром, я услышал объявление по внутренней связи: на этап приготовиться таким-то и таким. Было названо несколько фамилий. Моя в том числе. Я вышел и, как одинокий, усталый путник в пустыне Сахара, дошёл до оазиса. В бараке народу было минимум.

– Что, идёшь на этап? – спросил «шнырь», то есть дневальный.

– Да!

Приятели были на работе. Я собрал мешок и пошёл к воротам. Навстречу мне шёл старший лейтенант Миша Олехов. По-нашему, звучало по-другому: Маша Олехова. Негодяй! Он, увидев меня, проскрипел:

– Крикунов, повезло тебе. Вместо тебя совсем случайно подготовили дело твоего однофамильца. Но в следующий этап мы тебя отправим в бур.

– Ладно, – не стал я вступать с ним в дискуссию. Один раз я его напугал. Он бросил в нашу сторону, а сидело несколько человек: «Эй, гребни!» Это означало позорное клеймо педерастов. На что я не смог промолчать и грозно двинулся к нему. «Кто гребень?» – накаляясь яростью, переспросил его. Если бы он не дал задний ход, то я бы его придушил, столько ненависти и злости у меня было. «Да нет, Крикунов, это тебя не касается», – успокоил он моё самолюбие. «Овца, ссышь, когда страшно», – удовлетворённо пронеслось в мозгу. Всё-таки один на один стояли, а не закованного бить. Вот с той поры мы невзлюбили друг друга. Он на меня дышал ядовитыми парами, у него целый химзавод внутри накопился. А я его старался вообще не замечать. Так, мне казалось, было легче.

Больше всего он меня досаждал отметками. Бегать через каждые два часа к ним на вышку – удовольствие маленькое. Только возьмёшь в руки журнал или книжку, только вникнешь в сюжет, а уже надо отрываться и идти. Все ярые побегушники ходили, а я бегал. Менты самодовольно улыбались: «Во, глядите, как Крикунов торопится, аж бежит». А я сознательно эту сотню метров от барака до вышки наметил как тренировку Незаметно набегало с километр.

Конечно, опытные и неглупые были и среди них. Тот же Мустафин мне говорил: «Тренируешься, Крикунов». У нас с ним установились дружеские отношения. Любил я его постановления читать, так как он был моим тренером и наставником по спецназу. Вот, опять уклонился от темы.

Когда меня так предупредительно и мило «Маша Олехова» развернул назад, я положил мешок в каптёрку и пошёл обратно в стационар. Завхоз уже выдал отпущенные диетные продукты: молоко, мясо, сахарный песок в определённых граммах на два дня вперёд.

– Слушай, приятель, где моя пайка?

– Нету.

– Как нету?

– Раздал всё.

– Но я же не получил.

– Ты же на этап уехал.

– А это кто перед тобой?

– Ладно, в следующий раз получишь вдвойне.

Я успокоенный отправился размышлять о предстоящем буре (барак усиленного режима). Через два дня я встал в очередь за продуктами. Он выдал только за два дня.

– А за те дни? – решил я ему напомнить.

– Иди, отдыхай! – нагло бросил он мне в лицо такие слова. «Пёс, думает, что побоюсь стоящего рядом с ним шныря, его кента и бывшего боксёра», – трезво оценил я сложившуюся ситуацию. Хотя и завхоз был парень отчаянный и не слабый в коленках. Я прыгнул в пищеблок и начал бить. Они вооружились черпаками. Они были увесистые, длиной метра полтора, и мне пришлось сначала искать пятый угол, опасаясь за голову. Скользящими блоками я парировал удары, а вот выбить не успевал. Потом заехал боксёру ногой в голову удар «маваши», и он улетел, пытаясь зацепиться за огромную кастрюлю, которая полетела с электрической плиты с таким звоном, словно фугас взорвался.

Завхоза добить не удалось: прибежали менты. И очень быстро, так как штаб администрации колонии находился со стационаром через стену, в одном бараке.

– Что случилось? – а мы драку прекратили. Я быстро устал. И утешал своё гипертрофированное самолюбие тем, что сумел увернуться от двух очень увесистых средств, которыми они очень быстро вооружились. Но каково было моё удивление тому обстоятельству, что завхоз не захотел меня сдавать на растерзание ментам.

– Помогает бачок поставить, да поскользнулся. – Боксёр тоже был на ногах и радостно улыбался.

– Значит, грохот стоял из-за опрокинутого бачка? – переспросил дежурный по зоне.

– Сказал же тебе, что всё нормально, – вызывающе базарил с ним завхоз – такой же осуждённый и даже побегушник, только выбрал для себя нелицеприятную должность. У него благодетель был сам хозяин зоны, и поэтому он так бесцеремонно беседовал. Поняв, что лучше удалиться, менты ушли.

– Что, Крикун, каратэ что ли занимался? – с нотками душевного расположения и даже восторга чуть-ли не в один голос вопросили мои спарринг-партнёры. «Оценили умение драться», – отметил я про себя, а вслух сказал:

– Понятия не имею.

– Брось прикидываться, – глуховато произнёс боксёр, – ногой мне здорово заехал. «Если б здорово, то ты должен был ещё отдыхать на полу. А ты не захотел загорать, следовательно, не тяну на каратиста». В это время завхоз собрал приличный пакет, в который нагрузил всевозможных продуктов.

– Держи, братан, поправляйся. – Он это сказал без подобострастия и боязливости, больше уважения звучало в тоне.

– Почему сразу так не сделал?

– Кто ж знал, что ты такой способный? По твоему виду вообще не поймёшь, – ответил на мой вопрос завхоз и добавил: – А ты, наверное, и Славку Панфилова сумеешь в спарринге сделать. – Это был хлеборез и самый сильный среди всей зоновской братии. Знал он и боевые приёмы.

– Могу, – категорично заявил я. «Ещё не хватало, – промелькнуло в мозгу, – проигрывать какому-то хлеборезу».

Кстати, будущее показало, что моя уверенность и категоричность была обоснованной. После полугодичного содержания в буре в день приезда мы сразу же решили это проверить. Он мучился и страдал в тоске по разрешению этого вопроса.

Наверное, даже не спал ночами. Я его, хоть он был и хлеборез, уважал, как развитую личность, и не только в физическом плане, а он меня уважал, как бедолагу, как терпигорца, как мученика, на котором стал проявляться ореол святого. Ему моё заявление передали, и он был в глубокой обиде на меня:

– Крикун, что же ты сделал такое заявление, а ведь мы с тобой ни разу не боролись? Может быть, проверим друг друга?

– Горишь желанием? – спокойно спросил я. У меня в этот день был огромный праздник – освобождение из плена (фашистского с коммунистическим лицом), и поэтому я пребывал в эйфории.

– Горю! – подтвердил он.

– По каким правилам будем выявлять? – начал я выяснять, не ставит ли он для меня сложности и преграды.

– Можно всё! Только не бить ногами в лицо, а также кулаками по лицу, – уверенно провозгласил он при толпе любопытных.

– Что-то типа кэтча выходит, – вслух выразил я свои ассоциации.

– А что, слабо по таким правилам? – чувствуя своё превосходство, начал Славка увеличивать психологическую активность.

– Поехали по этим правилам! – согласился я с ним.

Выбрали более-менее расчищенную от снега площадку и начали боевые действия. Минут 20 летали по площадке. Я чаще летал по воздуху: у него сила была огромная. Сколько он мог выжать и толкнуть веса на зоне, не мог поднять никто, как ни старался. К тому же где-то получил знания боевых приёмов. В первый момент я чуть было не попал на болевой приём на руку. Кисть хрустнула, и я сразу же вспомнил об осторожности. После нескольких минут невероятных кульбитов, ударов и бросков он стал выдыхаться. Мощное наступление я выстоял, но выносливости у меня было намного больше. Я на свободе бегал марафонские дистанции на лыжах 50 и 60 километров. А на тренировке изредка пробегал и 100 километров. И не видел в этом ничего особенного. Поэтому дальнейшие события разворачивались по иному сценарию. Его удары не достигали цели, а как только входили в захваты, он летел на твёрдый, замёрзший снег. Я давал ему возможность подняться. Всё-таки в партере борьба выглядит неэффектно. А в стойке он снова мне проигрывал, и после одного падения он уже подняться не смог. Я подал ему руку и помог встать.

Он за своё поражение не затаил на меня злости. Давал белого хлеба и чуть больше сахара. Звал заниматься вместе с ним. И у нас отношения были на уровне приятельских. Я даже про себя думал: если будет возможность совершить побег через подкоп, то в последний момент я позову и его. А он мне один раз намекнул:

– Смотри, Крикун, не забудь обо мне!

– О чём ты, Слава?

– О глотке свободы! – Больше мы эту тему не затрагивали. Но оба мысленно друг друга понимали прекрасно. Вот так закончился наш поединок через полгода. А пока я этого ничего не знал, так как даром предвидения в такой степени не обладал.

Я вышел с призом в руках и лёг отдыхать от баталии на шконку. Через два часа пришёл сам начальник-хирург в палату и сказал:

– Парень, ты, кажется, поправился, и на тебе можно воду возить. Так что собирай вещички: я тебя выписал.

Я с ним не захотел ни о чём разговаривать. Собрал все трофеи и пошёл в барак. По дороге утешил себя мыслью: «Хоть в изолятор не утащили – и то хлеб».

Друзья меня встретили с тревогой:

– Виктор, жив, бродяга?

– Вроде того, – согласился я с ними. Быстро организовали праздничный стол:

– Давай отъедайся.

– На всю жизнь запасов не сделаешь, что я, верблюд, что ли, двугорбый?

– А что это у тебя за синяки на лице?

– Это новая мода – французский грим.

– Хватит иронии. Говорят, в тебя стреляли и в изоляторе сильно били.

– Кто говорит?

– Один знакомый мент на бирже рассказал. Сарафанное радио.

– Действительно, дорогие мои друзья, война пошла на полное уничтожение противника.

– Братишка, осторожнее. Ничего и никому не докажешь.

– Уже поздно. На ходу из этого курьерского поезда не выпрыгнешь.

Ещё немного поговорили. Я сходил отметился и лёг спать. Ночью меня два раза разбудили. А утром я встал, вроде даже посвежевший и отдохнувший. Ай, да организм! Как быстро восстанавливается – с радостью отметил я. Через два или три дня снова поход в изолятор, а уже оттуда, не выпуская на зону, перевели в ПКТ – помещение камерного типа.

В камере народ был малознакомый. И мне чем-то не приглянулся с первого взгляда. Будет канитель с ними – сделал я прогноз на будущее. Будущее было растянуто по времени всего в сутки. Утром сонные соскакиваем в пять часов на оправку и на прогулку в полчаса в туалете. Бывает же такое в советской стране – прогулка спросонья, до восхода солнца и, заметьте, в туалете! Туалет был общий. Туда сливали из параш. Их ополаскивали водой из бочки и прожигали бумагой, чтобы отбить запах экскрементов хотя бы на короткое время. По-тяжёлому в туалете оправляться не давали. «Давайте гуляйте быстрее», – поторапливали дежурившие солдаты и прапорщик. Дым, вонь, кругом колючка и размеры дворика туалета – 5 на 4 метра. Я горестно вздохнул и пошёл в камеру. При этом обратил внимание на то, что парашу весом в 60–70 кг нёс на лямке – и полную, из камеры, и порожнюю – один старичок лет под шестьдесят. Рановато я его записал в старики, так как в этот разряд попадают после семидесяти лет. Но я глядел на него через призму своих лет, и мне он казался древним, поэтому вызывал чувство жалости. Пришли в камеру. Я помыл руки и морду. Походил в раздумье обо всём, а потом спросил:

– А чего это вы старика запрягли в этот хомут?

– Он проиграл, – выдали мне веский аргумент блатные рожи. На самом деле это была накипь и совсем не блатные, а приблатнённые. Настоящие урки понимают о справедливости больше, чем кто-либо.

– Во что играете? – решил узнать я.

– В рамс, – ответили мне. Игра мне была хорошо знакома. Я умел в буру, в очко, в кинга, в покер, в свару, или, как её ещё называли, в секу, в 1001, в рамс, в подкидного дурака, в девятку – вот основной набор игр в карты, в которые я умел играть. После завтрака поиграем. Заменим деда. И они стали таскать по очереди парашу. Обыграть меня не могли, хотя тасовали карты, как фокусники, и старались играть против меня одного. Затем я увидел странную вещь. Вот это чудеса: двое зеков стали глотать на суровой нитке протухшие кусочки сала. И нитку прицепили между зубов.