Текст книги "Белый лебедь"

– Что это вы?! – округлив глаза, спросил я.

– Мастырка, желтуху прививает, – ответили мне, как неразумному дитяти.

– Да вы, что!.. Опупели? – призвал я их к благоразумию, – это же самый настоящий гепатит!

– Ну и что же, что и требуется для полного счастья. Увезут на больничку, там полный курс лечения (почти 40 дней), а затем ещё диету будут давать полгода.

Я не мог этого постичь.

– Прекратите, идиоты!

– Да иди ты. Что тебе нужно? Сиди давай, – стали они возмущаться. Условия, конечно, надо признать, были очень тяжёлые, но не настолько же, чтобы делать инвалидом самого себя, да ещё так бездарно. Я начал тусоваться и размышлять. Через полчаса один восторженно закричал:

– Во, желудочный сок делает выброс в пищевод. Пытается дотянуться до кусочка испорченной пищи, – а они перед этим голодали суток по двое. Но удивительно: цвет глаз у них не изменился, и даже температура не появилась. Через несколько часов один отказался от эксперимента. Растолок химический карандаш (стержень) и стекло в мелкий порошок и предложил второму:

– Вдунь мне его в глаза. – Я остановился, как вкопанный. А этот взял бумажку и стал готовиться дуть. Я ударил его по руке.

– Без глаз оставишь, дурень! Хватит ерундой заниматься.

– Крикун, тебе что нужно? Чего ты вмешиваешься? – они решили узнать мою позицию.

А я из их поступков сделал вывод, что это перхоть во всех отношениях. И на разговоры не хотел тратить время, а сразу избить, чтобы прошли курс воспитания, хотя бы и с большим запозданием, видно, в детстве их воспитанием никто не занимался, а жаль: превратились в дегенератов. Но потом осадил себя: что же ты, дружок, забываешь свои клятвы и обещания? Разве не ты давал слово, что применяешь силу последний раз? Естественно, они будут тебя бояться и трепетать. Будут ненавидеть. Грубый человек применяет насилие над личностью, а ты хочешь быть диктатором? Тогда бей! Они забьются под нары, как мыши. Эти представители не окажут даже сопротивления. Разве не видишь их наигранность и напускную браваду? Слетят маски в один миг. Покажут своё истинное лицо подлые твари. На старика взвалили парашу, да и мастырки – это признак слабости духа, и уважением у арестантов не пользуется тот, кто их применяет. В общем, хочешь быть на их уровне, тогда избей парочку самых наглых. А постараться убеждением изменить их взгляды – вот это требует усилий души и настоящего участия в их судьбе. Дай им веру в себя, в свои силы. Постарайся вызвать у них светлые порывы души, которые они загнали в самые тёмные и отдалённые уголки своего тела. Вспомни, что писал Эмерсон: «Если человек недоволен своим положением, тогда он может изменить его двумя средствами: или улучшить условия своей жизни, или улучшить своё душевное состояние. Первое возможно не всегда, а второе возможно всегда».

Следовательно, что мы имеем: тяжёлые, невыносимые условия существования. Можем ли мы их изменить? Надо постараться организовать протест и, как крайний шаг, голодовку объявить во всём буре. А пока наводить со всеми контакты из других хат и убеждать в необходимости этого шага. Требовать соблюдения норм и в питании, и в условиях содержания.

А между этим, основным делом убедить их, что можно улучшить условия содержания в этом клоповнике. Пусть здоровье своё поберегут. Особенно оно пригодится тому, с длинными волосами. Он же на свободу через месяц собирается. Такая у меня была противоречивая логика, словно оставшимся в зоне здоровье не нужно.

– Слушай, Саша, тебе когда на свободу?

– Месяц и 10 дней осталось, – пробасил он.

– Что такое месяц? Друзья, да я бы месяц простоял на одной ноге, – стал я заниматься внушением и убеждением. Почему-то сразу возникла ассоциация: в школьные годы в одном из учебников была такая картинка – крепостной стоял на одной ноге на маленьком участке земли. – Представляете, освобождаешься, поставил пару хат на уши (что означает совершить кражу), приоделся и при полном параде покатил на юг: Сочи, Гагры, Чёрное море, белый пароход, женщины, вино.

Я специально развивал эту тему, так как никакая другая их сознание не задела бы. А здесь они сразу же загорелись предположениями. Воображение работает не только у меня одного. На время перенеслись совсем в другой мир, в другую атмосферу. Один заорал возбуждённо:

– Братва, я, как только освобожусь, куплю килограмм сливочного масла и измажу себе всю морду. Вот будет шикарное удовольствие! – «Идиот», – промелькнуло в голове, и тут же я подумал, что нужно тему про продуты менять на другое.

– А я бы поехал путешествовать. Мир путешествий – это так здорово и замечательно! В горы бы сначала махнул, на Памир или Тянь-Шань, а потом за кордон.

Весь вечер мы вели разговор о своих мечтах, и незаметно мрачная, угнетающая обстановка изменилась. Ложились спать голодные, но довольные чему-то своему. Один мечтал о масле, другой о бабе, третий о мести. А я думал о свободе, но когда сознание вернулось в реальность, то понял главное, что крайне необходимо организовать толпу разрозненных индивидуумов в одно целое и замутить выполнение администрацией законных требований.

Через несколько дней весь бур и изолятор объявил голодовку. Некоторые продержались всего сутки или двое, но движуха пошла. С обходом по камерам пошёл заместитель начальника по режимной части майор Поздеев. Безусловно, на одного человека реакции не было бы никакой.

– В чём дело? Почему голодаете? – спрашивал он, и в его голосе звучали нотки недоумения и даже удивления. Видимо, сделал вывод я, раньше такое положение всех устраивало. Ему отвечали:

– Кормят одной водой. На прогулку не водят. От вшей нет спасенья.

– Ладно, примем меры. Сводим в баню. Устроим прожарку вещей.

Кормить стали чуть-чуть получше. Улучшение проявлялось в том, что рыбу, которую по нормам питания должны давать каждый день по 75 граммов, впервые стали выдавать

солёную и не тухлую. А то до этого тухлятину кидал раздатчик в неделю раз.

Затем зачастили шмоны. На второй раз в нашей хате обнаружили в полотенце карты. Полотенце было освобождающегося, и он их делал.

– Чьи карты? – спросил, обводя нас взглядом, офицер. Все молчали.

– Чьё полотенце? – опять спросил он. «Сейчас мужик сознается и в изолятор, а там остригают волосы налысо. А ведь ему скоро освобождаться, с лысой головой неудобняк», – молнией пронеслась у меня такая мысль, логическая и завершённая, и непроизвольно вырвалось:

– Мои, начальник.

– Отлично, Крикунов. – Они ушли и через два часа принесли постановление на 15 суток штрафного изолятора. Перевели в помещение напротив.

Через несколько дней я узнал, что этот остолоп всё-таки уговорил дунуть ему порошок растёртого химического стержня от карандаша со стеклом в глаза, и его увезли в больницу. А оттуда пришло известие, что промывания глаз долго не было. Учтите: дорога больше 150 км по тайге, и в результате он ослеп… Какой урод! Лишиться зрения – и за что? Что не смог выдержать условий этого гнёта.

А меня из общей хаты, где нас было 6 человек и где была «трасса» со всеми хатами в буре («трасса», уважаемые, – это такие просверленные долгим, кропотливым трудом узкие отверстия в стенах между камерами, через которые происходит передача записок – маляв и ксив, а также продуктов в размельчённом виде и даже вещей. Эти «кабуры» – так их называют арестанты – тщательно маскируют от ментов. Иначе их заколотят и заштукатурят, а делать новые очень долго и сложно), – и вот, после выхода из изолятора меня посадили в двойник. Это были самые удалённые камеры, которые на двоих рассчитаны. Таких камер было всего три. Это была Камчатка по своему значению. Сообщений с другими не было. И это был результат происков контрразведки. За то, что я убеждал объявлять голодовку. Пришла пора платить по счетам. «Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал..», – поётся в какой-то блатной песне.

Ко мне посадили ещё одного побегушника. Я с ним познакомился поближе. Узнал всю биографию, все взгляды и принципы. Но что-то мне в нём не понравилось. У него, если смотреть и оценивать личность образно, всё походило – хоть внешностью, хоть мировоззрением – на поведение хорька. Звали его Александром. Утром он получал пайку хлеба и сахар. По 450 г «несъедобной глины» – такой по качеству был хлеб, и по 10 г сахарного песка. У нас в камере не было питьевого бачка, и шнырь налил по кружке кипятку – и это, как в штрафном изоляторе: утром, в обед и вечером. «А умываться, а пить?» – подумал я, так как в буре должны давать воду и на эти надобности. На следующий день я получал хлеб сам и сказал:

– Во-первых, хлеба грамм 300 в пайке, песка тоже меньше, и давай бачок с водой.

– Утухни, – сказал наглый завхоз бура. Если он привык оскорблять и даже бить мужиков (это определение зоновской масти), то на этот раз он просчитался. Я не стал орать из-за решётки. Подождём подходящего момента.

На второй день этот момент представился. Мы шли из бани. Я послал Саньку за двумя матрацами. Нам их выдавали вечером на ночь, а утром, в 4–5 часов, забирали. Был вечер. Прапорщик и два солдата, дежурившие и запускавшие нас в камеры, были пьяные. Увидел я и завхоза. Он тоже был навеселе. И шёл с ехидной мордой ко мне по коридору. «Что-то, падла, затевает», – пытался я понять эту ситуацию, и это был не очень сложный кроссворд. Руки у меня были заняты чистым, выстиранным бельём, и я сделал шаг к открытой двери в камеру, решив положить его на нары. Бросать на грязный пол было совсем нежелательно, так как потом негде будет постирать целую неделю до следующей бани. Вот почему я пожалел свой труд, да и сокамерника тоже. Боковым зрением я не выпускал из вида руки завхоза, а то может и нож всадить в спину. Но он был уверен в численном превосходстве. Зря, что ли, поил солдат и прапорщика? Я понял, что это запланированная акция возмездия за бунт на корабле, исходящая из кабинета начальника по POP Поздеева.

Не успел я немножко. Тот схватил меня за плечо и со словами: «Блатной, что ли?» – хотел ударить в лицо. Я кинул шмотки на нары и со всей силой, опережая его удар, обрушил свой кулак ему в челюсть. Он приземлился на пол, предварительно проверив головой крепость противоположной стенки. Изо рта, носа и ушей у него медленно потекла кровь. И он не подавал признаков жизни. Прапорщик с солдатами не ожидали такого поворота событий, но среагировали быстро и успели меня зажать решёткой. Я пытался освободиться от неё, но они думали, что моя агрессивность выльется и на них, как поток воды после ливня.

– Крикунов, успокойся, – в страхе уговаривал меня прапорщик.

– Да я, командир, к вам ничего не имею.

Всё-таки они этому не верили и силой заталкивали в камеру. Впихнули, при этом мне содрали о решётку плечо. Через несколько минут привели завхоза в чувство, а потом с большой опаской завели Сашу в камеру.

– Братан, что ты натворил? Контролёры так перепугались!

Я сделал вид, что не замечаю его противоречивости. Каптёрка, где брали матрацы, была рядом, а он не вылез в сложную для меня минуту. Значит, трус, и если бы меня избивали в восемь рук и столько же ног, то он бы после этого только утешал. А такой неожиданный поворот – и вот на лице полное неведение о причинах и следствиях. На его вопрос я спокойно ответил:

– Козла-завхоза учил тому, что людей надо уважать.

На следующий день, с утра, перед камерой, как на параде, выстроились хозяин с режимом.

– Крикунов, почему воюешь? – спросили они.

– Если эту тварь отсюда не уберёте, то я его убью. Заявляю это официально: не даёт кипятка и воды, кроит пайку, и ещё оскорбляет, и мужиков, псятина, избивает. И об этом я предупреждаю вполне серьёзно, так что имейте в виду.

В тот же вечер мне из штрафного изолятора один из блатных, по прозвищу Куим, решил провести разбор этого инцидента по понятиям. У него оказались серьёзные претензии по поводу этого ублюдка.

– Крикун, ты знаешь, что этот завхоз нас грел, и ты разрушил общаковую дорогу.

– Кого вас? – ехидно переспросил я его. И тут его понесло, как горластую бабу на рынке или на ярмарке:

– Слушай, ты вообще кто по жизни?! – В таком ключе он пытался меня запугать. Я выслушал его возмущённые тирады и спокойно ответил:

– Братан, давай через решётки отношения выяснять не будем. А когда я выйду из бура, то я тебе всё объясню по понятиям. И лично с тебя спрошу, как с понимающего, за то, как общаковый грев несправедливо делится между камерами: одним всё, а другим ничего. И ещё спрошу с тебя за то, что завхозу было позволено бить мужиков. И я с тебя спрошу, как с гада, а не как с бродяги. Как минимум, на больничку уедешь.

И этот приблатнённый горлопан, отсидев два раза по пятнадцать суток в шизо и получив ещё добавочку в пятнадцать суток, сломался. Вышел на приём к главному куму и объявил: поставьте меня завхозом в стационар, и я тогда перекрою все дороги, какие есть, чтобы на больничку не заходил общаковый и личный грев от арестантов. Впрочем, благодаря моей войнушке с завхозом бура произошли кардинальные изменения, так как на смену ему поставили другого, добродушного и менее вороватого. Вследствие этого питание и отношение к нам заметно улучшилось. У него были человеческие взгляды, и все с облегчением вздохнули. А эту мразь перевели дневальным в комнату свиданий. Ещё более тёплое и выгодное местечко.

«Везёт же негодяям и сволочам», – с удивлением думал я. Мне бы тоже хотелось таких условий. Почти свобода – вольные люди, вольные хлеба. Отъелся бы, а то исхудал, одни рёбра торчат – такие мысли завладели моим сознанием, когда я услышал эту новость. А потом быстро опомнился. Козёл, ишь, ты чего захотел? Эти суррогаты, эти эрзац-заменители – пародия на нормальную человеческую жизнь. Лучше бороться до последнего вздоха и прорваться на свободу, чем превращаться в скотину. Осень на дворе, в тайге идеальная пора: грибы, рябина, смородина, клюква, рыба, «глухари плачут со звонами». Красота! Вырваться из клетки и бежать тайгой месяц-два, не появляться нигде. А затем обойти засады и посты, выйти к людям. За это время волосы отрастут. Также пару магазинов хлопнешь и сейфов заодно. И «отдыхай, Вася», от скотской, животной жизни. Сделаешь документы. Лет на пять или даже десять убавишь себе возраст, так как выглядишь совсем неплохо. И можешь поступить учиться в институт или университет. А можно заниматься самообразованием, при желании можно знать очень многое. Заиметь хорошую библиотеку. Да, можно заиметь всё, что угодно. А ещё лучше сбежать из страны. К тому же дорогу в Японию я уже изучил. Только прежде нужно вырваться. Ладно, попробуем. Завтра смена контролёров вполне подходящая. По камерам не заглядывает. Да и чучело оставить можно под одеялом.

– Слышь, Санька, спишь что ли? – обратился я к сокамернику.

– Братан, какой сон? – довольно бодрым голосом ответил он.

– Наверное, глобальные проблемы решаешь, как лишнюю пайку хлеба вырулить? – нажал я ему на слабое место.

– Плохо ты обо мне думаешь, – возмутился мой сокамерник.

– Ну тогда, если не секрет, посвяти меня в свои мечты, – вполне серьёзно спросил я.

– О свободе думаю, – категорично, с проблеском в интонации радости, как в граните блестит слюда, высказал он затаённую думку. Начало разговора мне понравилось, и я ответил:

– Удивительно, Санька, какое совпадение, так как я тоже о ней, красавице, мечтаю. – Я решил перевести разговор в человеческое русло:

– А тебе, Санёк, сколько лет до свободы осталось? – опять решил припомнить, что он мне ответил на этот вопрос.

– Четыре года, – напомнил он.

– «Четыре года мать без сына. Бери шинель, пошли домой», – пропел я и добавил: – Да тебе, бесспорно, уже пора к ней готовиться.

Я выдал ему это предложение, но сам не знал точно, чего в нём больше – издевательства или юмора. Он опять забурлил, как котёл с паром:

– Каждому свой срок кажется огромным.

«Умные слова», – оценил я про себя, а он к сказанному прибавил:

– Да и к тому же я отсидел 7 лет, а ты два года, поэтому ты и не хочешь меня понять.

«Резонно, в этом что-то есть», – мысленно согласился я, а спросил следующее:

– А как ты, Санька, сбежал, расскажи поподробнее? – Пора переводить разговор в другое русло.

– Если честно, братан, я об этом никому не говорю, но у меня был побег с «химии».

«Химия», любезные, это стройки народного хозяйства, а оттуда побег заключается в следующем: бери билет и садись в поезд или в самолёт. И когда такие мероприятия называют побегом, то я возмущаюсь. Но на этот раз я промолчал, продолжая внимательно слушать. И он, чувствуя моё внутреннее отношение к сказанному, поспешил заверить меня:

– Виктор, это совсем не значит, что я побоюсь серьёзного побега.

Его положение на зоне было незавидным. Никто с ним не дружил. Никто к себе не подпускал. Было в его характере что-то такое, что многим не нравилось, и поэтому у него не было приятелей. А мне он был интересен, как материал для изучения, и как-то так получилось незаметно, что, изучая его, я проникался к нему жалостью и состраданием и стал оказывать знаки внимания и поддержки. А когда на него из-за пустяков, как танки, наезжали другие осуждённые, брал под защиту. Он в первые дни всё хотел мне подшестерить. Но я его остановил:

– Санька, я сам способный, и давай тяготы и лишения делить на двоих. – А сначала хотел сказать ему, что мне лакей не нужен, но вовремя опомнился и изменил слова. Представляю, как бы я задел его самолюбие. Он хоть и был уже сломлен в этом плане, но нельзя говорить человеку об этом вслух. И, может быть, своим душевным расположением можно дать возможность этому пригнутому деревцу выпрямиться и потянуться к солнцу и свету.

Он был повыше меня ростом, чуть-чуть потоньше и гибче как в интеллектуальном плане, так и в поведении. Видимо, это закономерно. Одно с другим тесно связано и не противоречит друг другу. Голодовку как знак протеста он не принял, так как считал бессмысленным воевать с сильными мира сего. Поэтому неспособных принять сердцем и разумом этот метод борьбы через собственный желудок собрали в одну хату. И во время голодовки они жрали от пуза и наши пайки, кашу и бурду. Штрейкбрехерство проявилось в такой извращённой форме. В пику нам, в противоположность нашим чаяниям они отъедались и показывали, от чего мы так дружно стали отказываться.

После того, как их снова рассадили по камерам, многим попало. А его я не дал избивать, так как хотел объяснить, что есть вещи, ради которых нужно забывать и про свой желудок. И он, конечно, понимал, что благодаря мне сохранил свою шкуру, и поэтому старался всячески угодить.

Но я презираю тех, кто подхалимничает и угодничает, что значит шестерит, а также и тех, кто принимает это как должное. И у меня с армии велась непримиримая война с этими проявлениями человеческих пороков. Я много страдал за это, когда был молодым, отслужившим всего полгода, но когда сам перешёл в ранг «черпаков», отслуживших по 1 году, «стариков»– 1,5 года и дембелей, то никогда не пользовался своими привилегиями и требовал, чтобы и другие не заставляли себе прислуживать. Странное дело: и молодым мне приходилось очень часто драться со «стариками», но также и потом, когда мне можно было бы уже отдохнуть. Однако приходилось вколачивать человеческие понятия кулаками своим ровесникам (по сроку службы), так как они упорно не хотели отдавать эти убогие привилегии по своей воле.

Так вот, уважаемые, я не любил лакеев и хотел, чтобы Санёк, этот образец, по всем статьям типичнейший, наконец-то сбросил с себя эту противную маску. По его словам я чувствовал, что уже достигаю этого. Он уже старался при споре отстаивать своё мнение и выражать откровенно свои взгляды. Когда я увидел, что результат моего метода даёт всходы, то я решил глубже затронуть тему, чтобы в тине его души выловить золотого карася.

– Значит, Санька, говоришь, каждому свой срок кажется огромным, и нельзя иронизировать над любым?

– Конечно! – уверенно подтвердил он. – Какая, Виктор, разница: у тебя 15 лет или у меня осталось 4 года? Мы же в клетке, – далее он стал развивать свою мысль, – и не распоряжаемся своей жизнью. А нашей жизнью распоряжаются дебилы и дегенераты. Захотят, и завтра мы будем пробивать друг другу головы. Вот даже вчера ты кинулся бить завхоза бура, и если бы тебя не сдержали менты, то мог бы в бешенстве и убить. Если твой один удар оказался таким мощным, то что говорить за удары ногами. Ты бы, скорее всего, и ноги применил, и пинал бы по жизненно важным органам – почкам, печени, между ног, под сердце, в голову. А ноги у тебя очень тренированные, и мог бы убить. Из этого следует, что для себя ты неуправляем, но зато тобой очень легко управлять. Тебя элементарно можно вызвать на самый крайний поступок. Тебя боятся и осуждённые, ведь ты, как пороховая бочка, готов взорваться в любую минуту, за любое оскорбительное слово способен поставить свою жизнь на карту. Лично я видел два случая. Помнишь, ты одного бил лопатой? Хорошо, тебя вовремя оттащили, а если бы не оттащили?

– А если бы он вёз патроны? – вклинился я в его монолог. Конечно, я вспомнил этот эпизод с лопатой (такое не забывается). И он произошёл в самом начале моего пребывания на строгом режиме. Заместитель начальника по режиму решил мне сразу устроить пресс штрафными изоляторами. И он распределил на работы в бригаду, которая начала строить современный, из кирпича бур для нарушителей. Такие работы, по понятиям, делать нельзя. По-арестантски звучит так: западло. Я отчётливо понимал: если откажусь, то штрафные изоляторы будут моим постоянным забронированным номером. А если выйду на эту работу, то буду в роли изгоя. Опять же блатовать я не собирался. А побег из зоны был моей главной целью, чем существовать в этом зоопарке. И я вышел на эту работу.

Первая стадия – это рытьё траншей под фундамент. Двухметровые бетонные блоки уже были привезены. У бригадира я спросил, на какую глубину надо рыть. Один метр – ответил он. За короткое время я незаметно в двух разных углах вырыл подкопы на глубину полтора метра. Закрыл досками сверху, а потом засыпал глиной и утрамбовал. Блоки машина с краном уложила в траншею ровными рядами. Таким образом, я предусмотрительно подготовил – как я всегда говорил, на всякий пожарный случай, – ещё вариант побега. Впрочем, я был совершенно уверен, что убегу, как только в тайге появится подножный корм – щавель и пиканы. А делал эти подкопы, скорее, для того, чтобы утешить своё самолюбие, а также если в какой-то тяжёлый момент вывезти наезд от блатных не смогу, то это будет мой серьёзный аргумент. И по стечению каких-то непонятных обстоятельств сразу же произошла критическая ситуация. В один из дней вышедший из бура или из изолятора осужденный, проходя мимо, всех работяг оскорбил пидарасами. Все сидели и не реагировали. У меня внутри возникла, как цунами, волна ярости. Я подошёл к нему и спросил: «За слова отвечаешь?» Он, нисколько не сомневаясь, сказал: «Отвечаю». Я хладнокровно остро заточенной лопатой рубанул его по бедру. Мышцы рассёк вместе с одеждой. Это произошло очень быстро. Он схватился рукой за разрубленное место, из которого потекла кровь. А я вторым ударом, как будто метил в шею, чуть убавив силу удара, саданул в плечо. Прорубил серьёзно. Иди, сдавай ментам. Он был шокирован и без слов очень быстро, хромая на одну ногу, ретировался. «Всё, – подумал я, – сейчас менты прибегут». Я был в ожидании. Однако он меня не сдал. Что он в санчасти говорил, я не знаю. Естественно, вся зона знала об этом инциденте, но оттаскивали меня в другом случае. Мой поступок никто не разбирал: ни режимник, ни блатные.

Зато бригадир для себя сделал определённые выводы. И за два дня он меня с этой бригады списал. Может быть, не захотел иметь мину замедленного действия. Хотя он как человек мне понравился своим характером. Он был эрудированный, начитанный и, развитый во всех аспектах личности. Природа наградила его могучим здоровьем. Очень похож был на русского былинного богатыря. Если бы разрешали отращивать длинные волосы и бороду, то был бы вылитый Илья Муромец. На свободе у него было серьёзное увлечение – бокс. Он выступал свыше 90 кг, и если Муромец был невысокого роста, то современный был метр восемьдесят. И в любительском спорте был уже кандидатом в мастера спорта. Лучше бы ему быть кандидатом по шахматам, тогда бы не пришлось сидеть на каторге и за баланду ишачить на советскую власть. А несправедливость ситуации заключается в том, что однажды, выйдя из Дворца культуры, он увидел, как пьяный хулиган нагло пристаёт к девушке. Пройти мимо он не смог и попросил парня очень вежливо удалиться, на это предложение хулиган с ножом бросился на него. Однако у боксёра сработал выработанный годами рефлекс. Хватило всего одного удара в челюсть нападавшему, и нож улетел в одну сторону, а невоспитанное быдло рухнуло без сознания на парадные ступени этого дворца. Заключение судмедэксперта: смерть наступила мгновенно от удара головой о каменную ступень. Суд приговорил к максимальному сроку по статье «Умышленное убийство» – к десяти годам строгого режима. «Почему так много? – удивился я, – да ещё при наличии хороших характеристик с места работы и из спортклуба». На что талантливый боксёр с таким удивительным спокойствием ответил: «Мой удар, как тренированного спортсмена, приравняли к оружию». От его слов я задышал, как огнедышащий дракон, злостью и ненавистью на советский суд.

Наше общение было дружеским, мы попивали чифир, делились спортивными воспоминаниями и другими похождениями. Он мне советовал имитировать видимость работы, когда мимо проходили офицеры и прапорщики, но у меня было добровольное желание копать свои подкопы. А почему он меня списал со своей бригады – видимо, как человек благоразумный, не хотел иметь такого необузданного работника. А может, заметил мои усердные старания в углах траншеи. Даже по прошествии времени я не думаю, что он меня испугался. Он в то время отсидел уже половину срока и, наверное, не хотел, чтобы я имел негативное отношение от осужденных за строительство этого бура. Если б он мог знать мои цели!

А почему я так жёстко рубанул лопатой этого парня, я отвечу так: зона не пансионат благородных девиц, и, если уступишь самую малость, тогда намного труднее будет в дальнейшем проживание. Так что лучше один раз заявить, что любая попытка навешивать на меня разные ярлыки и оскорблять всегда будет иметь жёсткий ответ. И такая демонстрация была очень действенной и отрезвившей даже самые буйные головы.

Я сделал довольно обширное объяснение про удары лопатой. Для читателей этой повести. Впрочем, нужно вернуться к повествованию.

– Ладно, Санька, не вспоминай – убедил. – Он удовлетворённо кивнул головой и продолжил:

– Но ты, Витька, свою установку на поведение переносишь и на тех, кто способен тебя раздавить в два счета, – на администрацию, ты и на них кидаешься, когда тебя оскорбляют.

– Так ведь, Санька, разделения на подвиды быть не должно. Зло нужно уничтожать в зародыше, а то что же получается: от одних терпеть, а на других отыгрываться?

– Вот-вот, я и говорю, что твоя жизнь – это очень предсказуемая и понятная схема. – «Кажется, Сашка полез в высшую философию и убеждает в этом меня на конкретных фактах. Однако не глуп, но слушать такую характеристику неприятно. И всё-таки книжки он читает совсем не зря», – это я всё думал про себя, а ответил:

– Ладно, Санёк, давай не будем за высшие материи чирикать, а коснёмся более прозаических. Например, меня интересует, где ты служил в погранвойсках?

– На границе с Китаем, – чуть промедлив, ответил мой сокамерник.

– Какие способы преодоления запретной зоны знаешь? – задал я очень актуальный для меня вопрос.

– Виктор, имею познания, но долго объяснять, и нужны изолированные инструменты.

– С объяснением, Санька, у нас времени хватит, и я готов проходить эту науку. И мы успеем всё узнать, а за собак ты что-нибудь знаешь?

– Конечно, я был старшим наряда и отличником боевой подготовки, – с чувством нескрываемой гордости вспомнил он о своих золотых денёчках, и это уже говорило о том, что он мне стал полностью доверять, т. к. говорил такие подробности, за которые на зоне, а особенно в буре, больно бьют, а он продолжал, как тетерев на току:

– Перед дембелем, Виктор, меня отправили в Москву, в школу разведки, но на экзаменах я срезался. Там был очень большой конкурс…

– Хорошо, – прервал я его, – ты мне об этом расскажешь на досуге, это, Санька, очень интересная для меня тема. Но теперь слушай, браток, такую вещь: сегодня ночью я пойду в бега, а тебе придётся сыграть роль, будто бы я тебя связал, привязал к нарам и вставил кляп. Это для того, чтобы на тебе потом от злости и бешенства не сыграли, как на пианино, полонез Огинского, – достаточно ясно изложил я ему программу на ночь.

Он спрыгнул с нар и сразу же чуть-ли не на коленях (это, уважаемые, метафора) стал уговаривать меня:

– Брат, я пойду с тобой в бега. Возьми меня хоть на мясо!

«Ай да молодец», – в восторге мысленно поаплодировал я ему. Находчивый, чертёнок. У зеков раньше применялся такой способ выхода из тайги. Съедали самого слабого, молодого и неопытного. Конечно, это мне было известно только из советской пропаганды, а лично я таких людей с вирусом каннибализма не встречал. Надо уточнить: с теми, кто питался человеческим мясом ради выживания в побеге. Но сидеть с маньяками-людоедами в одной камере мне приходилось – чуть позже описываемого времени. От его юмора мне стало смешно, и я громко захохотал, как только представил себе такую возможность.

– Ладно, Санёк, подал оригинальную мысль, и я её, конечно же, учту. Глупо не использовать такой шанс. А вообще-то, это несерьёзно. Во-первых, Санька, много сложностей с преодолением запретки. Во-вторых, придётся в тайге недельки две-три питаться дарами природы. В-третьих, тут нужен психологический внутренний настрой, так как это не поход на экскурсию в лес, – привёл я ему весомые аргументы. На что он убеждённо ответил:

– Витька, я готов на всё.

– Подумай, дружок, ещё есть время.

– Нет, тут даже думать нечего, я давно готов идти на любой риск – эта каторга для меня невыносима, – его словесный поток меня убедил, и поэтому я проговорил:

– Ну что ж, я тебе верю. Пойдём вместе.

После того как мы вечером взяли матрацы на ночь (не мы взяли, а нас вывели брать), мы стали ожидать пересменки ментов. После смены, когда всё утихло, мы стали осуществлять мой план. Нужно было разобрать потолок, затем спрыгнуть с крыши и отползти в траву, а оттуда переползти расстояние в 40 метров, где я приметил небольшую ложбинку в запретной зоне. В ней можно было проползти, незначительно подкапывая землю под колючей проволокой и под сигнализацией, которая действовала на разрыв и на натяжение. Я раза два раньше для проверки кидал на неё кошку, и система сигнализации срабатывала. После неё стоял забор с «козырьком» из колючки с электрическими проводами. На них кошку кидать не стал: что я, варвар что ли? Мне было понятно, что их голыми руками брать нельзя. Потом на случай, если нас увидят на запретке, я рассчитывал кинуть на колючку одеяло, а специально приготовленным приспособлением сорвать электрические провода. А в это время Санька установит куклу, которую мы соорудим заранее, на запретке, и мы заляжем в стороне. Пусть потренируются в стрельбе. Патроны истратят мгновенно, а потом, когда отпущенный лимит кончится, тогда мы спокойно подадимся в тайгу. Через 2–3 минуты прибежит караул, а мы уже будем собирать грибы. От собак мы следы собьём в ручье, а за ночь по бурелому уйдём километров на 15. При самых наихудших предположениях. Главное, в темноте не сломать ноги и не лишиться глаз.