Текст книги "Выбор жанра (сборник)"

Девочка по имени Свобода

Мой товарищ, эмигрировавший в Израиль, рассказывал мне, что первое время он никак не мог научиться сидеть так же, как обычно сидят в иерусалимских кафе. Не горбясь, не на краешке стула, без вечного выражения готовности тотчас встать и уйти при первом выражении неудовольствия официанта. Даже ногу за ногу закидывают. Даже, суки, болтают ею с таким видом, будто все вокруг принадлежит им – и это кафе с суровым арабом за стойкой бара, и порхающие по залу официантки, и даже цветущие глицинии, нахально лезущие через ограду.

Я спросил:

– Потом научился?

Он надолго задумался и честно признался:

– Нет. До конца так и не научился.

Это при том, что уехал он из России году в 1995 и успел пропитаться духом свободы, вдоволь потолкался на митингах и начитался всяческих книг с демократическими идеями. До книг он, впрочем, и раньше был большой охотник – когда за них можно было огрести лет пять мордовских лагерей и три года ссылки.

Чувство свободы приобретают не на митингах и не из книг.

В конце восьмидесятых годов, в разгар перестройки, когда евреев отпускали уже всех, а русских не всех, а только наиболее прытких, случилось мне оказаться в аэропорту Варшавы. Вообще-то мне нужно было во Франкфурт, по делам. Причем не во Франкфурт-на-Одере, бывший гэдээровский, чего я там не видел, а в настоящий Франкфурт-на-Майне. Когда польская кассирша услышала, что мне нужно во Франкфурт-на-Майне по бизнесу, она посмотрела на меня с уважением. Польша тогда сама еще находилась в подвешенном состоянии и с опаской посматривала на Россию, гадая, как там у нее все повернется. Простой русский, который летит во Франкфурт-на-Майне по делам, заставил ее, вероятно, посмотреть в будущее своей страны с большим оптимизмом, но социалистических процедур не ускорил. У меня были польские деньги, злотые, причем тогда от нулей на них рябило в глазах. Поскольку я был иностранцем, мне следовало поменять злотые на доллары, чтобы не возникло подозрений, что я заполучил эти злотые преступным путем. А эти доллары затем следовало снова поменять на злотые и с соответствующей квитанцией банка предъявить в кассу. В довершении всей моей беготни по душному варшавскому аэропорту у кассирши завис компьютер, и она сказала, что мастер придет через пятнадцать минут. Или через двадцать. Или через полчаса. Я молча высказал все, что думаю о ней, о польских порядках и о Польше вообще и вышел на улицу покурить.

В Варшаве была весна. Даже в таких местах, где только самолеты, ангары и бетон, весна дает о себе знать: отражением облачка в луже, лучиком на самолетном крыле, свежестью ветерка. И потом – Варшава. Часто ли мне приходилось бывать в Варшаве? Никогда не приходилось. И кто знает, придется ли еще? Так что впитывай, насыщайся. Я и впитывал (вместе с дымом от «Явы») керосиновую вонь и чад солярки от аэродромных тягачей.

Рядом стояла девушка. Лет восемнадцати-девятнадцати. Одета странно – не так, как в России, и не так, пожалуй, как в Польше: белые парусиновые штаны, мешковатые, как мне показалось, такая же белая парусиновая рубаха. На ногах босоножки с золотыми перепонками, русые волосы схвачены золотым обручем. Красивая? Вряд ли. Симпатичная, как все девушки ее возраста. Но меня заинтересовала не одежда и не внешность. В том, как она стояла, рассеянно поглядывая вокруг, совершенно безучастная к окружающему, было что-то необычное. Она как будто находилась в состоянии глубокой задумчивости. И как бы сквозь эту задумчивость разглядывала окружающее: самолеты, лужи на бетоне, этого неприятного типа с «Явой», который поглядывает на нее, но делает вид, что не поглядывает.

Так бы этот эпизод и остался без продолжения, но девушка вдруг подошла ко мне и попросила по-русски, при этом сразу почему-то перешла на «ты»:

– Не угостишь сигаретой?

Отчего же не угостить? Кури на здоровье.

Я спросил:

– Ты русская?

– Не похожа?

– Нет.

– Комплимент. Я уже два года на Западе.

– А как ты узнала, что я русский?

Она засмеялась:

– Господи, да ты на себя посмотри! Одни ботинки чего стоят!

– А что? – обиделся я за ботинки. – «Батя». Брал в «Березке». Вернее, у спекулянта возле «Березки».

– А штаны?

– А что штаны, что штаны? Настоящей «Вранглер»!

– Тоже брал у спекуля у «Березки»? Да ладно, земляк, не расстраивайся. Даже если бы ты был в прикиде от Армани, все равно узнать русского – раз плюнуть.

– Это почему же? – заинтересовался я.

– Вид у тебя загнанный, вот почему.

– Погоняли бы тебя от кассы к банку и от банка к кассе, я бы на тебя посмотрел!

– А меня и гоняли, – отмахнулся она. – Думаешь, только для тебя у поляков такие правила?

– А почему ты не загнанная?

– Да как тебе сказать? Я научилась не обращать на это внимания.

– Никакого?

– Никакого. Представь, что ты путешествуешь по Зимбабве. Там есть крокодилы. Будешь ты возмущаться тем, что они едят людей?

– А ты была в Зимбабве?

– Возил один. На сафари. Мне не понравилось. Помыться негде. Только в баке. В озере нельзя – крокодилы.

Постепенно разговорились. Она была из Воронежа. Поступила в московский Институт культуры. После первого курса подрядилась убирать клубнику в Германии. Понравилось. Так и живет.

Я ужаснулся:

– Но у тебя же все визы кончились!

– Вот в этом вы, русские, все одинаковые. Визы! Плевать мне на визы. Я и без них приживу. А вот вы не проживете!

Мне было пора выкупать свой многострадальный билет, но она меня не отпустила.

– Хочу спросить. Ты не похож на кобеля, которые цепляются к каждой юбке…

– Дай подумать, – попросил я. – Кажется, не комплимент.

– Я о другом. Почему ты меня разглядывал?

– Меня заинтересовало, о чем ты раздумываешь. Ты о чем-то глубоко задумалась.

– Верно, – рассеянно отозвалась она. – Вот о чем. Куда мне лететь – в Рим или в Амстердам?

– Как? – ошарашенно спросил я. – В Рим или в Амстердам?

– Ну да, а что?

– Кто у тебя в Риме?

– Да так, свои.

– А в Амстердаме?

– Тоже свои.

– Счастливого пути!

– Будь здоров, земляк. Ты-то куда летишь?

– Во Франкфурт-на-Майне.

Она поморщилась:

– Скучный город!..

Я не считаю, что судьба обделила меня счастливыми моментами жизни. А что такое счастье? Свобода, которую дает творчество. Свобода, которую дает любовь. Свобода, которую дает свобода.

19 августа 1991 года на баррикадах у Белого дома. Вот это была свобода!

А потом мы снова начали пригибаться. Несвобода сидит в нас, как болезнь. Она носит разные имена. Она может называться властью, которая глушит в зародыше душевные ростки, из которых все равно ни один бы не выжил. А вдруг выжил бы? Кто вы такие, чтобы об этом судить? Несвобода может называться неудовлетворенным честолюбием, (а оно когда-нибудь бывает удовлетворенным?), которое пожирает человека, как рак. Несвобода – это, наконец, душевная лень, вялая саркома души, которая легко оправдывается всеми существующими несвободами.

Когда вы приходите в кафе, как вы садитесь? Не обращали внимания? Присмотритесь. Помогает кое-что понять о себе.

А та девушка так и исчезла из моей жизни. Я даже имени ее не спросил. Так она и осталась для меня Девочкой по имени Свобода.

Десять соток

Утром, когда греет, но еще не припекает щедрое кубанское солнце, хорошо лежать в куцей тени акаций в лесопосадке и бездумно следить за прихотливым полетом стрекоз. Высокое чистое небо, бездонная тишина, обволакивающая лень июньского дня. Лишь поскрипывают кузнечики, да на далеком разъезде изредка громыхают вагонные сцепки. И огромная жизнь впереди. Она только-только надкушена, с самого краешка.

Детство. Счастье.

Но всегда чего-то не хватает для полного счастья. В то утро все настроение мне портит вид узкой и бесконечно длинной делянки с невысокими всходами кукурузы. Ширина делянки – десять метров, длина – сто. Десять соток. По столько нарезали семьям учителей поселковой школы. (Мы тогда жили в поселке Энем под Краснодаром.) Землю дали километрах в пяти от школы, за шоссе и железной дорогой, в безводной степи. Но никто не отказался. Ни пожилой директор школы, ни молоденькие выпускницы педагогического института. Время было голодное, всего года три назад отменили карточки, магазины пустые, на краснодарских рынках цены кусаются. А земля, даже такая, все-таки позволяла выжить. Весной вскладчину нанимали трактор, потом всем семейством выходили на свои сотки. Сажали картошку. Без полива она получалась мелкая даже на кубанских черноземах. Отец переключился на кукурузу, она хорошо росла и без воды и не требовала окучиваний. Но полоть все-таки приходилось – в июне, когда в междурядьях начинали лезть сорняки.

И вот рано утром, по холодку, мы отправляемся в поле. Впереди энергично вышагивает отец с тяжелой тяпкой на плече, как с ружьем. Я еле поспеваю за ним. У меня на плече тоже тяпка, полегче, и холщовая торба с двумя бутербродами из кукурузных лепешек с маргарином и трофейная немецкая фляжка с водой. Отец большой, грузный, в соломенной шляпе. Я никак не воспринимаю его возраст. Он взрослый. Для двенадцатилетнего мальчишки все взрослые – это взрослые, вот и все. И только сейчас, посчитав, я понимаю, что ему сорок лет. Всего сорок. Господи, сегодня я на тридцать лет старше его, тогдашнего! Он лишь изредка оглядывается, чтобы убедиться, что я не отстал, снисходительно подбадривает: «Шагай, шагай!»

Первое время, переехав к отцу (мать отправила, потому что я стал отбиваться от рук), я часто ловил на себе его разочарованный взгляд и не понимал, что он означает, пока случайно не услышал его разговор с мачехой. «В кого он такой? – недоумевал отец. – Не нашей породы, не казацкой». Он был потомственный кубанский казак, почему-то очень этим гордился и расстраивался, что я росточком не вышел. «Да ладно тебе, – успокаивала мачеха. – Еще подрастет. Вспомни, каким был Юрий. Тоже маленьким. А потом вытянулся».

Юрий – мой брат, старше меня на восемь лет. При разводе нас поделили, меня забрала мать, он остался с отцом. Как это часто бывает, он обладал всеми достоинствами, каких я был лишен: школу окончил с золотой медалью, Московский энергетический институт с красным дипломом, самостоятельно выучил английский язык. А я и учился из-под палки, и интереса ни к чему не проявлял. Отец пытался зарядить меня своей кипучей энергией, но ничего не получалось, он констатировал с насмешливой снисходительностью: «Размазня!»

И вот мы на месте. Отец сразу берется за тяпку. Она так и сверкает на солнце, с размаху врезается в потрескавшуюся от жары земляную корку, рубит хилые сорняки, выворачивает наружу жирный чернозем. Пройдя рядков пять, командует:

– Теперь давай ты!

Тяпка у меня полегче, силенок поменьше, но я стараюсь, чтобы получалось, как у отца. Он подбадривает:

– Глубже, глубже! Сорняк всю кукурузу заглушит, останемся без урожая!

Снова берется за тяпку. Вместе проходим пару рядков. Он спрашивает:

– Понял, как надо?

– Понял.

– Действуй!

Вскидывает тяпку на плечо, как ружье, и уходит, оставляя меня наедине с десятью сотками кукурузы. Некоторое время я продолжаю прополку. Когда его фигура окончательно скрывается из вида, швыряю тяпку и валюсь на траву в лесопосадке. Не потому что устал. Просто кажется несуразным, глубинно неправильным тратить это летнее утро на скучную и утомительную работу. Нет, я понимаю, что работа нужна, что я ее сделаю, когда наполнюсь к ней ненавистью и отвращением. А пока смотрю, как летают стрекозы, и расслабленно думаю о том, бывает ли так, чтобы совпадало то, что ты любишь делать, и то, что делать нужно. А что я люблю? Читать книжки. Может это быть работой? А если может, то для кого? Для библиотекарей? Но они выдают книжки. Читают, конечно, когда в библиотеке никого нет. Но это не совсем то. А что то? Лишь через много лет я пойму, что такое занятие есть. Писать книжки.

Через час или полтора нехотя поднимаюсь и берусь за работу. Сначала делаю так, как показал отец. Ну, не совсем так. Рыхлю землю на половину тяпки. Потом решаю, что и этого много, перехожу на четвертушку. При взгляде на конец делянки берет тоска, конца не видно. Через десяток рядков совершенствую процесс: волоку за собой тяпку, углом, как маленький плуг. Корка рыхлится, сорняки срезаются, чего еще надо? Дело идет веселей. Потом по междурядьям уже не хожу, а бегаю. Солнце палит нещадно, пот засыхает на губах соленой коркой. Часа через два я на половине делянки. Прерываюсь на обед, заслужил. Еще часа три беготни, и вот он – конец. Неужели конец? Ай да я. Но домой идти рано – будет выглядеть подозрительно, поэтому до сумерек прохлаждаюсь в лесопосадке.

Дома отец спрашивает:

– Много сделал?

– Всё.

– Всё? Что-то не верится. Как это ты успел?

Я молча пожимаю плечами. Утром отец говорит:

– Пойдем посмотрим на твою работу.

Идем. Смотрит, ковыряет мои рядки ботинком. Раздражен, раздосадован:

– Это работа? Бракодел ты, сынок! (Слово «халтура» тогда еще не знали.) Так я тебя учил? Смотри, как надо! – Он тащит меня на соседнюю делянку молодых учительниц. – Молодые девушки, а понимают, что работают для себя!

Я молчу. А про себя думаю: заставит переделывать – сбегу из дома. Он то ли почувствовал мое озлобление, то ли решил, что все слова бесполезны. Только махнул рукой:

– Твой прапрадед, полковник Афанасий Левашов, Переяславскую Раду с Богданом Хмельницким подписывал, а ты…

Повернулся и зашагал к дому, оставив меня размышлять, какая связь между Переяславской Радой и прополкой кукурузы. Эту фразу он позже повторял не раз, и так меня ею достал, что однажды в Ленинграде я потратил полдня и заполучил в публичке копию этой самой Переяславской Рады. Никакого полковника Афанасия Левашова там и близко не было.

Но самое интересное происходит в конце августа, когда мы всем семейством идем убирать урожай – ломать кукурузу. И что же видим? На первом десятке рядков, которые полол отец, сорняков почти нет, кукуруза стоит в мой невеликий рост. Зато там, где поработал я, из-за сорняков не видно земли, зато кукуруза – метра под два, початки крупные, полновесные, как на подбор.

– Если правильно полоть, сорняков никогда не бывает, – наставительно говорит отец.

– А будыли хилые. И початки мелкие.

– Ну, это может быть от разных причин. Например, когда пахали, конский навоз удобрил землю, вот кукуруза и вымахала.

– Пахали трактором, – напоминаю я.

В нашу агрономическую беседу вмешиваются молодые учительницы, соседки по делянке:

– Ой, Владимир Иванович, какая у вас замечательная кукуруза! Не сравнить с нашей. Как она у вас получилась? Поделитесь секретом!

– Да вот, получилась, – неопределенно отзывается отец.

– Нужно правильно подбирать семена, – приходит ему на выручку мачеха, преподававшая биологию. – Мы предпочитаем лиминг. Это старый сорт, в последнее время улучшенный. Говорят, хорош Интекрас и Краснодарский сахарный. Но мы не пробовали, нас и этот устраивает.

– А мы, дуры, что купили на базаре, то и посадили.

– Приходите, дам вам семян, – великодушно обещает отец.

– У нас в самом деле лиминг? – спрашивает он у мачехи, когда учительницы ушли.

– Откуда я знаю? На кукурузе не написано. Знаю, что есть такой сорт.

– А зачем сказала?

– Нужно же было что-то сказать. Пока ты не начал про навоз от трактора.

На следующий год повторяется та же история. На рядках, которые усердно прополол отец, торчат полутораметровые будыли с худосочными початками. Там, где поработал я, возвышаются мощные кукурузные стебли.

– У тебя легкая рука, – вынужден признать отец. – Быть тебе агрономом.

– Ни за что! – твердо говорю я.

Только через много лет мне удалось разгадать эту агротехническую загадку. В тот год на целинные земли Казахстана обрушились мощные пыльные бури – следствие эрозии почвы, о которой задолго до этого предупреждал Александр Иванович Бараев, директор Научно-исследовательского института зернового хозяйства в Целинограде. От него отмахивались, пока не пришла беда. Больше семи миллионов гектаров было выведено из сельскохозяйственного оборота, ветрами будто слизывало и поднимало в воздух черноземный слой. В городах останавливались трамваи, машины шли с зажженными фарами, как в черном тумане. Замалчивать опыт академика Бараева (тогда он, кажется, был членкором, академиком ВАХСНИЛ стал позже, в 1966 году) было уже нельзя. В журнале «Сельская новь» мне дали командировку в Целиноград и задание написать о Бараеве.

Если говорить просто, суть его метода заключалась в том, что нужно немедленно отказаться от привычной практики, когда мощные трактора выворачивают плугами наружу целые пласты земли. Нарушается структура почвы, бесцельно испаряется накопленная за зиму влага. На смену плугам должны прийти плоскорезы, безотвальная вспашка, стерневые сеялки вместо обычных, ротационные бороны вместо зубовых. Весь арсенал почвозащитных средств был изготовлен в мастерских НИИ и опробован на практике.

В те тревожные дни Александр Иванович встретиться со мной не смог, все материалы мне дали его помощники. В номере Целиноградского дома колхозника, под храп четырех постояльцев, я написал статью. Но без визы Бараева ее не стали бы печатать. Я настоял на встрече. Александр Иванович прочитал статью, исправил неточности, кое-что добавил и поставил свою подпись. Я набрался нахальства и рассказал о своем детском сельскохозяйственном опыте.

– Как, вы говорите, пололи? Бегом с тяпкой? – переспросил он.

– Ничего удивительного, кукуруза вымахивала, потому что в почве сохранялась влага. Молодой человек, вы предвосхитили будущее агротехники. Весь вопрос только в том, насколько осознанно.

– Нет, – честно признался я. – От лени.

– Лень – двигатель прогресса. Может быть, самый мощный.

Я имел в виду рассказать эту историю отцу, но все как-то не получалось. После школы у отца я бывал редко, а переписка с ним носила странный характер. Все, что я ни делал, он принимал в штыки. Сменил инженерию на журналистику – дурак. Поступил в Литинститут – зачем, у тебя уже есть высшее образование. Ушел из Литинститута – тоже дурак, нужно было закончить, раз поступил. Женился – неумно, рано. Развелся – так порядочные люди не поступают. (При том что сам был женат раза четыре.) Потом началась его многолетняя перепалка со старшим сыном.

При всех блестящих способностях, карьера у Юрия не задалась, а знание английского стало проклятьем. Работал он в Ленинграде на «Электросиле» старшим инженером, получил комнату в двухкомнатной квартире. Читал все английские журналы, какие удавалось достать, заводил знакомства с иностранцами, чтобы иметь разговорную практику. Однажды сосед по квартире, слесарь с «Электросилы», под большим секретом рассказал Юрию, что с ним разговаривали двое из КГБ, расспрашивали, кто к нему ходит, о чем говорят. Откровенность объяснялась просто: слесарь регулярно гнал самогон на общей кухне, на КГБ ему было насрать, а вот как бы сосед не проговорился про самогон – этого он боялся. То ли из-за интереса конторы, то ли просто так совпало, но Юрию задробили повышение – начальником цеха или участка. Он отнес это к проискам КГБ и в письме отцу высказал все, что думает о советской власти. Тот возмутился. И понеслось. Копии писем оба посылали мне, ожидая, что я оценю их остроумие и вескость аргументации. Я отмалчивался. Ну вас к черту, разбирайтесь сами.

Юрий уволился с «Электросилы», устроился переводчиком в какое-то оборонное НИИ и неожиданно стал предрекать скорый конец СССР и советской власти. А год был 72-й или 73-й, о крахе режима и думать не думали самые ярые диссиденты. Он объяснял:

– Я приношу реферативный перевод, и наши спецы даже не могут понять, о чем это. Мы проиграли научно-техническую революцию. Такой режим долго не протянет!

Однажды летом я отправил жену с малолетними сыновьями на юг, под Геленджик, самого задержали дела. Когда освободился, решил: заеду по пути к отцу (он давно уже жил не в Энеме, а в другом поселке недалеко от Краснодара), хоть на денек, все-таки давно не виделись, не дело. О Юрии говорить не буду, а об академике Бараеве расскажу, посмеемся. Дня за три до отъезда принесли телеграмму от мачехи: «Отец тяжело болен. Если сможешь, приезжай». Я вылетел в Краснодар. В такси от аэропорта до поселка успокаивал себя: вряд ли что-то серьезное, отец никогда ничем не болел, мачеха паникует. Но оказалось, очень серьезно. Отца сразил тяжелейший инсульт. Когда я приехал, он был еще жив. Через три часа умер.

Хоронили отца всем поселком, с гражданской панихидой в клубе, с оркестром, за гробом шло очень много людей – и школьников, и взрослых, бывших его учеников. А меня угнетала нелепая и совершенно неуместная мысль: так я и не рассказал отцу, почему у нас на делянке росла такая могучая кукуруза.

Оркестр умолк, гроб опустили в могилу, старшеклассники взялись за лопаты и стали забрасывать могилу жирным кубанским черноземом.

Старый учитель давал своим ученикам последний урок труда.