Текст книги "Выбор жанра (сборник)"

Интересно, поблагодарит он меня за этот совет?

Сладкое бремя славы

Одинокое это дело – писательство. Когда погружаешься в роман, полностью выключаешься из жизни. Реальностью становятся фантомы, рожденные твоим воображением, даже во сне мучительно связываешь концы с концами. Жизнь со всем ее бытом словно бы утрачивает вещность, становится раздражающим фоном для некоего действа, нахально претендующего на то, чтобы стать новой реальностью.

Не пишите романов! Человек, задумавший роман, похож на туриста, который собирается в поход и предвкушает, какими дивными пейзажами он насладится, как будут звенеть ему жаворонки по утрам и какие таинственные, полные волшебства ночи будут окружать его палатку. Он понятия не имеет, что уже в первый день влезет в болото, потом будет бесконечно долго продираться по бурелому, обязательно безнадежно заблудится на середине пути и завопит в тоске, как граф Толстой (в письме Страхову): «Боже мой, если бы кто-нибудь за меня кончил «А.Каренину»! Невыразимо противно». И если каким-то чудом доползет до финала, то это будет уже совсем другой человек – мизантроп и психопат, способный говорить только о своем романе. Но скорее всего не доползет, а роман войдет в Полное собрание недописанных сочинений. Много таких недописанных ПСС, много.

Нет, не пишите романов. Если можете. А если не можете, будьте готовы к одиночеству, на которое себя обрекаете. Даже когда книга закончена, издана и вроде бы неплохо продается, вряд ли вы сможете вернуться к нормальной жизни, роман долго еще будет отзываться в вас похмельным эхом. Как марафонец, не сошедший с дистанции, чувствует себя обессиленным, ни на что не способным, так и писатель после большой работы ощущает себя пустым, вычерпанным досуха, как деревенский колодец. Без интереса читаешь все подряд, лениво ползаешь по Интернету. И пока не шевельнется под сердцем идея новой книги, пока не подзарядишься энергией характеров и сюжета, как актер заряжается энергией зала, чувствуешь себя безнадежно бездарным, никому не интересным, прежде всего себе, серым как валенок.

В один из таких дней позвонили из издательства «Олма-пресс»:

– Мы проводим «Неделю детектива». Не согласитесь принять участие?

– А что нужно делать?

– Ничего особенного. Встретитесь с читателями в «Доме книги» на Новом Арбате, пораздаете автографы. Много времени это не займет, всего час. С шести до семи. Как вы на это?

Ну что, подумалось, по моему сумеречному настроению – отвлечение в самый раз. Окунуться в атмосферу читательской любви – почему нет?

– Согласен.

– Спасибо, я перезвоню, уточню день.

Незадолго до этого «Олма» издала мои боевики, выходившие до этого в «Олимпе» в серии «Солдаты удачи» под коллективным псевдонимом Андрей Таманцев. Серию придумал генеральный директор «Олимпа» Каминский, в устроенном им конкурсе мой роман победил. Он задал правила игры, которым надлежало следовать другим авторам. Чтобы серия жила и читатель ее не забывал, книги должны выходить не реже чем раз в три месяца. Такое мне не по силам (да и никому не по силам). Каминский предложил: «Ставим твое имя, другие будут писать под тебя». Я наотрез отказался: «Не могу присваивать чужую славу и отвечать за чужую халтуру». Как быть? Придумали: коллективный псевдоним. «Андрей Таманцев» сложился из двух героев романа Богомолова «В августе сорок четвертого». Серия запустилась.

Сначала я курировал серию, стараясь сохранить однообразие сквозных героев, которые у разных авторов оказывались то рыжими, то лысыми, то еще черт знает какими, потом понял, что сил моих больше нет, и вышел из проекта. К тому времени я написал семь романов, а всего вышло штук семнадцать. Что самое неприятное, в электронных библиотеках все семнадцать романов приписывали мне, славы было чуть, а халтуры навалом. Коллективный псевдоним, который я сам придумал и который мне нравился, стал моим позорищем.

Время шло. «Солдаты удачи» попались на глаза телевизионщикам, они соорудили по мотивам романов 16-серийный фильм «Кодекс чести» и показали его по НТВ. Рейтинги, к моему удивлению, были высокие, это подвигло «Олму» к тому, чтобы переиздать романы под моим именем в серии «Кодекс чести». ТВ – очень хорошая реклама книгам. «Олма» пекла романы, как пончики, по одному в месяц. К «Неделе детектива» вышло шесть штук, седьмой еще был в типографии. Но и шесть книг – немало, есть что предложить взыскательной московской публике.

В тот день, на который было назначено мероприятие, я заметно волновался. Ну как, не часто встречаешься лицом к лицу с читателями. Если честно, ни разу не встречался. Когда-то давно, в советские времена, приходилось бывать на читательских конференциях по линии Бюро пропаганды художественной литературы, но никаких воспоминаний от них не осталось. На книжной ярмарке на ВВЦ видел длинные очереди к Марининой и Донцовой, они трудились в поте лица, подписывая книжки. Очередь покороче была к Маканину. Я купил его «Андеграунд» и получил автограф. Он написал: «С уважением и лучшими пожеланиями». Длинно, пожалуй. Хватит: «С лучшими пожеланиями», зачем людей задерживать. Что еще? «Дружески» – это читателям, с которыми получится дружеский разговор. «Нескучного чтения!» – можно всем. Проверил авторучку – пишет. Посмотрел, сколько пасты в стержне – должно хватить.

К половине шестого приехал в «Дом книги» на Новом Арбате, погулял по залам, невольно вспоминая тетушку Настасью Ивановну из «Театрального романа» Булгакова. Я всегда ее вспоминаю, когда оказываюсь в нынешних книжных магазинах:

«– Зачем изволили пожаловать к Ивану Васильевичу?

– Леонтий Сергеевич, – отозвался Иван Васильевич, – пьесу мне принес.

– Чью пьесу? – спросила старушка, глядя на меня печальными глазами.

– Леонтий Сергеевич сам сочинили пьесу!

– А зачем? – тревожно спросила Настасья Ивановна.

– Как зачем?.. Гм… гм…

– Разве уж и пьес не стало? – ласково-укоризненно спросила Настасья Ивановна. – Какие хорошие пьесы есть. И сколько их! Начнешь играть – в двадцать лет всех не переиграешь. Зачем же вам тревожиться сочинять?..»

В отделе остросюжетной литературы не без труда нашел свои книги. Стоят родимые, все шесть штук, чернеют корешками: «Кодекс чести». Но ажиотажа возле них почему-то не наблюдается. Ажиотаж был в отделах учебной литературы: приближалось первое сентября, озабоченные мамаши спешили затариться хрестоматиями и задачниками для своих чад.

Без пяти шесть поднялся на второй этаж и отыскал секцию № 87, где мне предстояло свидание с читателями. Меня уже ждали: милая девушка из отдела рекламы «Олмы» (она мне и звонила) и высокий молодой человек восточного типа с микрофоном на плече, назвавшийся Жорой. Как я понял чуть позже – зазывала. На входе в секцию стоял легкий стол, на нем стопкой были выложены мои книги, все шесть, по три в стопке.

– Не мало? – озаботился я.

– Хватит, – уверенно и даже слегка снисходительно сказал Жора.

Секция № 87 с атласами, картами и путеводителями была выделена для встречи с писателем, потому что посетителей в ней было немного и торговля не страдала. Едва я расположился за столом и приготовился раздавать автографы, по магазинной трансляции прозвучало:

– Уважаемые покупатели, москвичи и гости столицы! Продолжается «Неделя детектива». На втором этаже в секции номер восемьдесят семь начинается встреча с известным писателем Виктором Левашовым, автором увлекательных остросюжетных романов. Он ответит на ваши вопросы, вы можете купить его книги и получить автограф писателя. Эти книги украсят вашу домашнюю библиотеку.

Москвичи и гости столицы прореагировали как-то вяло. Только две молодые женщины, оказавшиеся поблизости, смерили меня оценивающими взглядами, пошептались, прыснули и ушли. Жора включил микрофон, по залу разнесся его звучный и как бы вкрадчивый баритон:

– Дорогие друзья, совсем недавно мы спешили по вечерам к телевизорам, чтобы не пропустить очередную серию захватывающего телефильма «Кодекс чести». Фильм поставлен по романам Виктора Левашова. Автор ждет вас в секции номер восемьдесят семь. Встреча с писателем проходит в рамках программы «Неделя детектива».

Из толпы высеялся высокий мужчина с властным лицом и выправкой военного пенсионера, хмуро оглядел книги.

– Это все детективы?

Я поправил:

– Боевики.

– В чем разница?

– Да как вам сказать… В детективах преступников выслеживают, а в боевиках преследуют.

– А почему сказали «Неделя детектива»?

– Не знаю. Сказали и сказали.

– Дожили! Никому нельзя верить!..

Однажды в детстве, которое у меня пришлось на военную пору, мы, первоклашки, выступали в госпитале перед ранеными красноармейцами. Была музыкально-поэтическая композиция с песней, из которой я помню только одну строчку: «Они перевяжут нам раны». В этом месте девочки подходили к мальчикам и наматывали нам на руки белые тряпочки, изображающие бинты. Принимали нас очень тепло, даже умиленно, совали куски рафинада и американские галеты. Но во время представления меня не оставляло чувство жгучего, парализующего стыда. Как будто я голый. Панический ужас перед появлением на публике долго еще сидел в подсознании, лишь огромным усилием воли я заставлял себя выходить на поклоны в дни театральных премьер. И сейчас, в «Доме книги», наполненном озабоченными людьми, которым не было никакого дела до известного писателя Левашова, этот детский обжигающий стыд вернулся. Чтобы как-то отвлечься, я спросил у Жоры:

– Вы мои книги читали?

– Когда?! Если читать все, что я рекламирую…

– Фильм видели?

– Кусками. Вроде бы ничего. А вам самому понравился?

– Нет. От романов в нем почти ничего не осталось.

– Ага, – сказал Жора и включил микрофон. – Дорогие друзья, давно замечено, что инсценировки никогда не исчерпывают всего богатства романа. Так случилось и с телефильмом «Кодекс чести», поставленным по книгам нашего сегодняшнего гостя, известного писателя Виктора Левашова. Те, кто видел фильм, откроют для себя много нового. Тем, кто не видел, предстоит окунуться в атмосферу захватывающих интриг, в хитросплетения сюжетов. Не начинайте читать его романы вечером – не сможете оторваться до утра!..

Подошла молоденькая девушка, по виду студентка, с рюкзачком, деловито поинтересовалась:

– Это про любовь?

– Нет.

Она удивилась:

– А про что?

– Про жизнь.

– А почему не про любовь?

– Я о ней ничего не знаю.

– Вот странно! Все знают, а он не знает!

– Врут, никто не знает. Только кажется, что знают.

– Какой же вы после этого писатель?

– Да уж какой есть….

Мучительно медленно тянулось время. Жора расхаживал по тесному пространству секции, включал микрофон, мурлыкал в него прельстительные тексты, довольно изобретательно импровизируя на темы моих романов. Публика не прельщалась. Подходили, уважительно, а чаще рассеянно, разглядывали книги, молча отходили. У стола долго крутились два пацана, лет по двенадцать, белобрысый и чернявый, не решались приблизиться. Наконец, решились.

– Вы правда писатель? – спросил чернявый.

– Вроде бы правда.

– А почему без бороды?

– Плохо растет. Клочками.

– Тогда понятно.

– Вы сами все эти книги написали? – включился в разговор белобрысый.

– Сам.

– А откуда вы все берете? Из головы?

– Из головы.

– Ну и голова у вас! А по виду так и не скажешь!

Отошли в сторону, начали вытаскивать из карманов десятки. Кажется, один автограф я все-таки дам. Если у них денег хватит.

К столу подсел довольно молодой человек интеллигентного вида, с больными глазами, с шелковым, артистически повязанным шарфом. Деловито полистал книги, заглянул в выходные данные. Восхитился:

– Все в этом году вышли! Как вам удалось?

– Повезло.

– А мне не везет. Три года назад написал роман. Все говорят – гениальный. А издавать никто не хочет. Суки. По-моему, даже не читают. В сто издательств посылал. Как сговорились: не подходит по формату.

– Но если все отказываются от романа, может он им не нравится, а тратить время на рецензию не хотят? – осторожно предположил я.

– Но ведь издают говно! Читать невозможно, с души воротит! Согласны?

– Бывает, что и говно.

– Ума не приложу, что делать.

– Напишите другой роман. Может, с ним повезет.

– Смысл? Будет то же самое!

– Тогда меняйте профессию.

Наш литературный разговор прервала холеная дама, типичная бизмесвумен, обвешенная пакетами:

– Кирилл, куда ты пропал? Я тебя потеряла. Что ты здесь делаешь?

– Разговариваю с писателем.

– Вы писатель? Настоящий?

– Я с этого живу.

– Значит, настоящий. Очень интересно, давно хотела поговорить с настоящим писателем. Отнеси все в машину, я сейчас приду. – Дама нагрузила Кирилла пакетами и села на его место. – Это ваши книги?

– Мои.

– Сто двадцать рублей, – посмотрела она на цену. – Четыре доллара. Тираж? Семь тысяч. Неплохой бизнес, а?

– Для кого-то и неплохой.

– Сколько вы с этого имеете?

– Роялти. Восемь процентов от отпускной цены. Примерно три рубля с экземпляра.

– Всего-то? – не поверила она. – Сколько вы эти книги писали?

– Лет пять.

Она задумалась. Я представлял, какие цифры крутятся у нее в голове. Три рубля умножить на семь тысяч, умножить на шесть книг, разделить на пять лет. Итог ее поразил.

– Вы сказали, что с этого живете. Как можно с этого жить?

– Что вы, собственно, хотите узнать? – поинтересовался я. – Кирилл ваш муж?

– Не совсем.

– Если вас интересует, хороший ли из писателя добытчик, я вам скажу: нет.

– Ну, почему? – неуверенно возразила она. – Есть этот, Акунин.

– Есть. Но он давно женат.

Она ушла в тяжелых раздумьях. Я даже почувствовал угрызения совести. Бедный Кирилл. Но, может, я спас его от участи вечного нахлебника, о которого в семье вытирают ноги?

Последние двадцать минут тянулись бесконечно долго. Мучительно хотелось курить. Мучительно хотелось выпить, много, чтобы стереть из памяти позор этого дня. Ровно в семь Жора начал собирать со стола книги.

– А вы боялись, что книг не хватит. Всегда хватает.

Дома жена спросила:

– Много автографов дал?

Я буркнул:

– Не очень.

– Сколько?

– Два!..

Я нагло соврал. Автографов я дал целых один. Тем самым пацанам.

О сладкое бремя славы!..

Ненаписанные рассказы

Весло Харона

В два часа ночи он вышел из дома, на притихшем Садовом кольце тормознул такси.

– Командир, время есть?

– Времени у меня много, бабок у меня мало, – подумав, ответил водила.

– Уравновесим.

– Садись. Куда тебе?

– Никуда.

– Водяры нет, если ты насчет этого.

– Водяра мне не нужна.

– Да ну? – удивился водила. – Всем нужна, а ему не нужна. Чего же тебе?

– Не знаю, как и сказать…

– Да так и скажи. Бабу?

– Не бабу. Пистолет.

– Не понял.

– Ну, револьвер. Наган. Пушка, если тебе так понятней. Поможешь достать?

– Теперь понял. На хера тебе пушка?

– Не спрашивай.

– Так не пойдет. Дело нешуточное. Я тебе помогу, ты прикончишь какого-нибудь хорошего человека, а мне грех на душу? Нет, парень. У меня своих грехов выше крыши.

– Не бери в голову, хорошего не прикончу.

– А какого прикончишь?

– Никчемного.

– Договаривай, чего уж. Кого?

– Себя.

Водила надолго задумался и заключил:

– Ну что, это другое дело. Имеешь право. Решил?

– Решил.

– Тогда поехали…

Была весна, середина 80-х. Брежнева уже не было, но водка еще была, «андроповка». Закуска тоже была, но не везде и поменьше. Политика существовала сама по себе, не оттягивая на себя энергию народных масс. Народные массы занимались кто чем. Диссиденты сидели кто в Потьме, кто в психушках. Евреев уже выпускали, понемногу и с отвращением, русских еще нет. Громко строили БАМ, втихую воевали в Афгане. На пенсию еще можно было прожить. И вот в эти благостные времена тридцатилетний художник-абстракционист Максим 3. решил, что с него хватит.

Он не мог бы сказать, что привело его к такому решению. Решил, и всё. И мои попытки объяснения вряд ли к этому что-то прибавят. Писатель может объяснить только то, что знает о себе. Про любовь? Пожалуйста, каждый влюблялся. Про тоску и ревность? Сколько угодно. А вот про самоубийство – для этого нужно быть Достоевским. Даже если сам бывал близок к краю жизни, как об этом расскажешь? Помрачение рассудка – вот и всё. Объяснение, ничего не объясняющее. Поэтому, говоря о Максиме, прибегну к методу исключения.

Не от смертельной болезни. Не от безысходной нужды. Не от алкогольной белой горячки. Не от наркотической ломки. Даже не от несчастной любви. Не от чего обычного. Просто однажды расставил свои холсты вдоль стен мастерской в просторной мансарде старого дома возле Курского вокзала, очень долго в них всматривался и понял, что ничего он не может. И никогда ничего не сможет.

Максиму было девять лет, когда отец, журналист-международник, взял его с собой на выставку неформальных художников, которую позже стали называть бульдозерной. Он был ошеломлен, как бывает ошеломлен мальчик из приличной семьи, впервые увидевший обнаженное женское тело. Он любил рисовать, был первым в изостудии при Дворце пионеров. Но такого не видел никогда. Даже не подозревал, что жизнь может быть такой, как на этих странных картинах Рабина, Немухина, Неизвестного. Он только позже узнал их имена. Потрясением был и вид бульдозеров, сметающих грязными ножами беззащитные полотна. Отец чего-то перепугался, задергался, быстро увел сына с пустыря, не дал досмотреть.

После школы Максим сунулся в Суриковский институт. Принес картинки (художники никогда не говорят картины или холсты, просто картинки), не похожие ни на что. Его завернули. Но он увидел работы ребят, которых приняли, и сделал выводы. После двух лет в армии, которые просидел в ленинских комнатах, оформляя наглядную агитацию, повторил попытку с правильными работами. Приняли. Так и пошло, для института и Худфонда гнал заказуху, небрежно, левой ногой, что сообщало его портретам знатных животноводов и Героев соцтруда моцартовскую легкость, над своими картинками работал долго, трудно, невольно уподобляясь писателям, которые одно пишут для продажи, для жизни, а другое для себя, в стол – для вечности. И не дай Бог однажды прочитать написанное чужим, невлюбленным глазом. Так, как посмотрел на свои картинки Максим.

Мертвыми были его картины, хотя знатоки говорили про них: «Здесь что-то есть». И ему самому казалось, что есть. А если еще нет, то вот-вот будет. Вот-вот, и мир расколется, как спелый арбуз, обнажит свою сущность. Не раскололся. Жизнь потеряла смысл. Осталось одно: выйти на Садовое кольцо и тормознуть такси.

Путь от решения до исполнения решения полон таким количеством унизительных бытовых мелочей, что часто до исполнения не доходит. Человек, надумавший свалить из этой гребаной страны, должен быть готов к отказам, зимним ночным очередям в ОВИРы, бесконечному хамству чиновников. Человеку, решившему покончить с жизнью, нужно понять: а каким образом с ней покончить? Повеситься? Неэстетично. Наглотаться таблеток? Как-то по-дамски. Прыгнуть из окна? Четвертый этаж, ненадежно. Лучше всего застрелиться. Быстро и просто. Но это графу Вронскому было просто. Взял пистолет и готово. А где его взять? Не бандитский Нью-Йорк. И даже не Мехико, где отец последние годы работал собкором ТАСС и где оружие продавали в каждой лавчонке, отчего очень высокий уровень преступности. Жутко высокий, хоть на улицу не выходи.

Эти же мысли, в плоскости сугубо практической, занимали и водилу.

– Есть у меня корешок в Туле. Там с этим делом проще, – вслух рассуждал он, медленно, как бы в нерешительности, двигаясь по Садовому кольцу. – Но до Тулы пилить и пилить. Попробуем сначала в Москве… В какие башли думаешь уложиться?

– Пятихатника хватит?

– Может, хватит. Может, не хватит. Откуда мне знать, что почем?

– Штуки?

– Штуки, думаю, хватит.

– Давай так, – предложил Максим. – Штука у меня есть. За сколько ты договоришься – твои дела. Хоть за стольник. Разница тебе. Это будет твоя драхма.

– Драхма – это монета?

– Да, плата Харону за переправу через Стикс. Это река мертвых. А Харон – лодочник.

– Когда-то читал. Мифы Древней Греции. Я, значит, Харон?

– Вроде того.

– Ну и дела! Кем только не был, а Хароном не приходилось. Ладно, поплыли.

Он прибавил газу.

– Мы куда? – спросил Максим.

– В Марьину Рощу…

Ненаписанные рассказы (правильней, недописанные, непрописанные) тем хороши, что избавляют автора от ненужных подробностей, а читателя от необходимости пробегать их по диагонали. Так рассказ приближается к краткости гениальных шекспировских ремарок. «Ночь, берег моря, буря». Что еще надо? Ночь, старый квартал Марьиной Рощи. Точка. Кто не знает, самый криминальный район Москвы с жуткими коммуналками. Водила уходит, Максим терпеливо ждет. Он не думает о том, что ему предстоит, он вообще ни о чем не думает. Водила возвращается.

– Пусто. Но наводка есть. Один мент в Химках.

– Мент загонит свой пистолет? Ты это хочешь сказать?

– Не свой. У них бывают левые стволы.

Выехали на Садовое.

– Слышь, парень, а ты кто?

– Да какая тебе разница!

– Ну как? Интересно.

– Художник.

– Хороший?

– Нет.

– Не платят?

– Платят.

– Мало?

– Почему? Много.

– А говоришь, что плохой художник. Плохим много не платят.

– Платят.

– Ну и порядки у вас! У нас бардак, но не такой.

Свернули на темную Ленинградку.

– Жена есть?

– Была.

– Дети?

– Бог миловал.

– А у меня двое… Старики живы?

– Какие они старики? Отцу полтинник. Живут себе. Далеко, в Мексике.

– Как так?

– Отец там работает.

– Понятно… О них не думаешь?

– Переживут…

Ночь. Химки. Блочные пятиэтажки. Водила уходит. В окне зажигается свет. Потом гаснет. Водила возвращается.

– Ничего. Дал адресок. В Кузьминках. Тоже мент. У него вроде есть.

Погнали в Кузьминки.

– Слышь, парень, вот о чем я подумал… А ведь ты счастливый человек.

– Это чем же?

– Свободный. Мне бы так. Я бы…

– Что? Застрелился?

– Зачем? Нет. Я бы сел в поезд, залез на вторую полку и ехал бы себе, и ехал. Долго. До самого Владивостока. Есть такой поезд. «Россия» – скорый. С Ярославского уходит. Утром. Когда случается там оказаться, всегда его провожаю. Вагоны синенькие, занавески крахмальные, дымком тянет. Это потому что проводницы титаны углем топят. Даже иногда снится, как еду.

– Сел бы и поехал, кто тебе мешает?

– Легко сказать. А своих на кого оставлю? Старики старые, болеют, дети малые. Всем уход нужен, жена с работы ушла. Кто их будет кормить? Только я, больше некому… Вроде приехали. Давай бабки. С ментами легче разговаривать, когда бабки в руках. Способствует пониманию…

На этот раз его не было долго, минут сорок. У Максима неровно забилось сердце. Неужели получится? И он даже слегка обрадовался, когда водила, вернувшись, с досадой сказал:

– Не проханже. Ствол-то есть, по глазам видно. Перебздел. Вдруг подстава? Он-то меня не знает… Ну что, в Тулу? Не передумал?

– Не передумал.

– Как скажешь. В Тулу так в Тулу… Давай-ка еще в одно место заскочим, это по пути, за Люберцами.

– Там кто?

– Цыгане. Наркотой приторговывают. Винт. Не интересуешься?

– На кой черт нам цыгане?

– Не скажи. У цыган может быть всё.

Начало рассветать, низины затянуло туманом. Двухэтажный цыганский дом стоял на отшибе, за высоким забором. Двор и три окна в первом этаже были освещены. На площадке перед воротами темнели «Жигули»-»копейка» с включенными габаритами, вспыхивали огоньки сигарет. Какой-то парень выскользнул из калитки, юркнул в машину. «Копейка» быстро уехала.

– Отоварились, – заметил водила. – Сейчас вмажут и в шоколаде. Даже завидно. Хоть завидовать нечему… Посиди, я недолго.

Вернулся он минут через двадцать. Не садясь в машину, сообщил:

– Есть. «Тэтэшник». Старый, но вроде бы ничего. Цыган говорит, с тридцати метров в бутылку попадает. Врет, думаю. С пятнадцати – еще можно поверить.

– Мне хватит.

– Маслята по пятерке. Ну, патроны. Сколько взять?

– Два, – подумав, сказал Максим.

– Почему два? – удивился водила.

– На случай, если осечка.

– Тогда нужно больше. Бери обойму.

– Щелкать до посинения? За кого ты меня принимаешь? Тут бы хоть на два раза духу хватило.

– Резонно, – согласился водила. – Значит, берем?

– Берем.

Пистолет был в промасленной тряпице, сверху в газете.

– Теперь куда? Домой?

– Нет. Отвези в какое-нибудь тихое место.

– Куда же тебя отвезти? Вот, знаю.

Свернули с шоссе в какой-то поселок, проехали мимо тихих дач в соснах, машину оставили в переулке, спустились по песчаному косогору к речке.

– Устроит?

– Вполне. Спасибо, Харон. Счастливо тебе.

Водила пожал Максиму руку, но не уходил.

– Чего ты ждешь?

– Так, ничего… Послушай, парень. Неужели ты хочешь, чтобы всего этого не было? Никогда?

Максим огляделся. По тихой воде плыл туман. Всходило солнце. На траве серебрилась роса. Максим неуверенно улыбнулся, а потом швырнул сверток с «тэтэшником» в воду. Булькнуло. Как всплеск от весла Харона.

Вернувшись в мастерскую, он натянул на подрамник новый холст.

На осеннем вернисаже в галерее Гельмана был выставлен его пейзаж «Рассвет». На аукционе он ушел за двадцать тысяч долларов. Потом были картины «Осень», «Первый снег», «Вешние воды», «Весна». «Весну» купил музей Гугенхейма. Критики писали о неожиданном превращении мрачноватого авангардиста в поразительного, тончайшего реалиста, продолжившего традиции Левитана и Саврасова на новом уровне.

О той давней памятной ночи Максим однажды рассказал мне сам, под настроение, в своей мастерской возле Курского вокзала. Знакомы мы были давно, но встречались нечасто. А тут случайно столкнулись на Тверской, зашли к нему, выпили молодого божоле, которое он привез из Франции. Рассказывал он с легкой иронией, как бы посмеиваясь над собой. А закончил серьезно:

– Я тогда понял самое главное.

– Что?

– Бог есть.