Текст книги "Выбор жанра (сборник)"

Эми

Что смолкнул веселия глас?

Раздайтесь, вакхальны припевы!

Да здравствуют нежные девы

И юные жены, любившие нас!

А.С.Пушкин

Кто как ее звал, кто Эмма, кто Мила. Я звал ее Эми, и ей это нравилось.

В Питере возле Московского парка Победы, в глубине квартала, стоит мрачноватое П-образное пятиэтажное здание из тусклого красного кирпича с единственным, как в тюрьмах, входом. Может быть, сейчас его оштукатурили, не знаю, очень давно там не был. Это общежитие питерской «техноложки» – Ленинградского технологического института имени Ленсовета, ныне Санкт-Петербургского и без имени. Я прожил в нем все пять студенческих лет, и в моей памяти Эрмитаж, Петропавловка, разведенные мосты на Неве и белые ночи остались призрачной декорацией, маскирующей реальную жизнь, в которой главное место занимала эта вот общага. В цокольном этаже, за вахтой с вертушкой, было просторное фойе, пустынное в будни и тесное так, что не протолкнуться, субботними вечерами. Гасился дежурный свет, вспыхивали разноцветные фонари, в динамиках шипели заезженные пластинки с вальсами, фокстротами и танго. Тогда это называлось просто танцы. Теперь называется дискотека.

Если бы был прибор, замеряющий, как радиацию, эротическую ауру фойе, он бы всегда зашкаливал. О чем постоянно думают студенты, вчерашние школьники, вырвавшиеся из-под родительского надзора? Вот об этом они и думают. И не только студенты. Однажды на Таймыре в геологическом маршруте я с напарником остановился перекурить на невысокой сопке. Было начало лета, снег еще не везде сошел, с сопки открывалась долина с лайдами – прошлогодней травой, похожей на полоски нескошенной ржи. Это сочетание снега и золотистой под солнцем ржи родило во мне образ настолько неожиданный, что я засмеялся.

– Ты чего? – удивился напарник.

– Да так, хорошо, скоро лето.

Он хмуро согласился:

– Да, лето. Тундра раскиснет, задолбаешься ноги таскать.

Не мог же я ему сказать, что засмеялся я совсем не этому. Золотые лайды в снегу очень живо напомнили мне лоно моей подруги, позже ставшей женой.

Напряженные эротические мечтания – постоянная составляющая жизни мужчины, особенно молодого. Они вытесняются за границы сознания, остаются под спудом приличий и неоткровенности даже перед самим собой. И лишь изредка, непонятно отчего, вдруг оживают, будто распускается засохший цветок, случайно завалявшийся между страниц давно прочитанной и забытой книги.

Тут вот еще что нужно учесть. Социологи подсчитали, что в те годы только один процент студентов-первокурсников имел опыт половой жизни, а 99 процентов никакого опыта не имели. И какой же дозиметр выдержит такую радиацию?

Танцы в нашей общаге пользовались популярностью. Перед входом всегда толпились девушки, высматривая тех, кто мог бы их провести. Проводили, знакомых и незнакомых, в комнатах они раздевались и убегали вниз, в фойе, прелестные в своих платьицах, чулочках и туфельках. Все прелестные, все. Если не приглядываться. К полуночи музыка стихала, фойе погружалось в полумрак, а женское крыло общежития в полную темноту. Лампочки постоянно вывинчивали, комендант ругался, пока не понял, что проще выключать свет. Ходить там нужно было с осторожностью, чтобы не натолкнуться на парочки. Очень им это не нравилось.

Если не считать знаний, которые в меня напихивали пять лет и которые мне ни разу в жизни не пригодились, в студенческие годы я сделал для себя два важных открытия. Не то чтобы судьбоносных, но очень в жизни не лишних. Одно ожиданное. Еще в школе я обратил внимание, что все симпатичные девочки учатся не в твоем классе, а в соседних. В институте это нашло подтверждение. Все, буквально все красивые и просто привлекательные девушки почему-то учились не в твоей группе и даже не на твоем курсе, а на других факультетах и вовсе в других институтах. Ну, понятно: однокурсниц видишь каждый день, не всегда они в форме, не всегда в настроении, а те, другие, таинственно возникают из ниоткуда, как праздник, и так же таинственно исчезают.

Второе открытие было совершенно неожиданным и даже ошеломляющим. Вдруг обнаружилось, что не только я могу в кого-то влюбляться, но и в меня могут влюбиться. Ошеломление проистекало от того, что я не находил в себе ну совершенно ничего, что могло бы вызвать интерес ко мне, не говоря о более сильных чувствах. Я был равен своей социальной роли. Студент, и все. Даже не отличник, а скорее наоборот. Меня уже тогда смутно томила собственная ординарность. И вот поди ж ты – в меня влюбились. Было от чего впасть в глубокое недоумение.

Ее звали Эми.

Не помню, как она появилась в нашей комнате. Кто-то привел или пришла с подругами. Сбрасывала на кровать шубку, прихорашивалась и спешила вниз, навстречу фокстроту «Рио-Рита» и танго «Утомленное солнце нежно с морем прощалось». Мне она не нравилась. Крашеная блондинка с зелеными глазами и большим капризным ртом. Зеленое шелковое платье до коленок, почти неприличное по тем пуританским временам. Слишком яркая помада на бледном лице, густая тушь на длинных ресницах. Как-то вызывающе, чтобы не сказать вульгарно. Она была студенткой пединститута, но походила на девчонок с фабрики «Большевичка», которые собирались на танцы в клубе на Обводном канале. Такая же беззаботная, дерзкая и обманчиво доступная. На танцах она пользовалась неизменным успехом, но уходила всегда с подругами, решительно отказываясь от провожатых.

Через некоторое время я обнаружил, что она проявляет ко мне повышенное внимание. Когда объявляли белый танец, спешила в тот угол, где я торчал с видом разочарованного в жизни Чайльд Гарольда, прижималась всем телом. Иногда оставляла на вахте билеты в театр с запиской: «Сестра не может пойти, а мне одной скучно». В театр я ходил, но ответного внимания не проявлял. В то время я был безнадежно и безответно влюблен в странную девушку с физико-химического факультета, при виде которой будто деревенел. Иногда она спускалась в фойе, танцевала редко, отклоняя приглашения, в том числе и мои, мягкой улыбкой, незаметно уходила. Я поднимался к себе и заваливался на кровать с книгой. Но не читал, а молча страдал.

Однажды так получилось, что подруги куда-то подевались. Эми попросила:

– Проводи меня. Ну, пожалуйста!

В пустом промороженном трамвае доверчиво положила голову мне на плечо и была такая притихшая, потерянная, что мне стало совестно за свою бесчувственность.

Жила она в переулке возле Витебского вокзала в старинной постройки доме с кариатидами, с консьержкой в парадном. Я зашел на минутку погреться. Минутка растянулась часа на два, пока наверху не открылась дверь, какая-то женщина, сестра или мать, строго сказала:

– Эми, имей совесть, третий час ночи!

Она неохотно выскользнула из моих рук, а я остался сидеть на подоконнике лестничной площадки между первым и вторым этажом – распаленный, с распухшими от поцелуев губами. Странно, но мысль о девушке с физико-химического факультета ни разу не пришла мне в голову. Ну да, есть любовь, это высокое, а есть жизнь. И кто я такой, чтобы идти наперекор жизни?

Возмездие за конформизм не заставило себя ждать. Спустившись вниз, я обнаружил, что в парадном темно, дверь заперта, а в конторке консьержки никого нет. Что делать? Стучать в квартиру Эми? И как на меня посмотрят? Куковать до утра на подоконнике? Тоже не очень. Поднявшись на этаж, обследовал окно, ни на что особенно не надеясь. Наверняка все заклеено, закрашено. Я ошибся, в старину строили на совесть. Дубовая створка легко открылась. До земли было метра четыре. Придерживаясь за кариатиду, уцепился за карниз и кулем свалился вниз, все время ожидая, что вот сейчас грянет милицейский свисток и я окажусь в кутузке. Но переулок был пуст, все окна черные, под ртутными фонарями мерцал промерзший асфальт.

И что теперь? Метро закрыто, трамваи давно не ходят, денег на такси нет. А пешком до общаги пилить часа два. Да по морозу с промозглым питерским ветром. Кое-как продремал в зале ожидания Витебского вокзала, прямо оттуда пошел на лекции, помятый, небритый и злой, как черт. И на хрена мне такие приключения?

На выходе из института меня перехватила Эми. Попросила виновато, а глаза сияли:

– Не сердись, а? Я такая дура. Только через час вспомнила, что парадное запирают. Выскочила, окно открыто, а тебя уже нет. Я придумала, как сделать, чтобы нам никто не мешал. Не сердишься?

Придумала она вот что: у какой-то подруги, перебравшийся жить к любовнику, как нынче говорят – к бойфренду, сняла комнату в жуткой коммуналке возле Фрунзенского универмага. Комната была узкая, как пенал. У входа черная печь-голландка, полкомнаты занимала широкая тахта, к окну можно было подойти только по тахте. В первый вечер при свете ночника Эми отважно разделась, и я ахнул: так она была хороша. Точеная фигурка, хрупкие плечи, маленькие красивые грудки. И блондинка оказалась не крашенная, а вполне себе натуральная.

Ни она, ни я не входили в тот единственный процент студентов, имевших опыт половой жизни. И это сразу связало мне руки. Я не готов был взять на себя ответственность за ее судьбу. Две ночи мы мучили друг друга, с трудом останавливаясь у последней черты. Возможно, в конце концов природа взяла бы свое, но на третий день в нашем пенале появилась подруга с фингалом под глазом, обозвала бойфренда скотиной (слово козел тогда еще не было в ходу) и сказала, что она нам не помешает:

– Тахта широкая, места всем хватит. Я сбоку пристроюсь, а вы занимайтесь своими делами, не стесняйтесь.

После первой же ночи втроем я сбежал в общагу.

Потом она уехала в фольклорную экспедицию куда-то на север, потом у меня началась преддипломная практика. После защиты диплома я получил распределение на Кольский полуостров, на комбинат «Североникель», где все мои знания, полученные в институте, оказались ну совершенно не нужными, даже вредными. Включая закон Ома.

Прошло лет шесть или семь. Я уже работал спецкором комсомольского журнала «Смена». Однажды во время командировки в Питер выдался свободный день, и я решил разыскать Эми. Телефона не знал, но адрес хорошо помнил. В доме с кариатидами позвонил в квартиру на втором этаже. Открыла женщина лет тридцати пяти:

– Вам кого?

– Когда-то здесь жила моя знакомая, ее звали Эми.

– Жила. Сейчас она живет в другом месте. Я ее сестра. А вы кто?

Я назвался.

– Надо же, – сказала она и с интересом на меня посмотрела.

– Много о вас слышала. Заходите.

Квартира была большая, ухоженная. Не коммуналка, как я почему-то думал. Хозяйка сварила мне кофе, рассказала:

– Отец умер четыре года назад. В пятьдесят шесть лет. Лучевая болезнь. Вы знали, что он был конструктором атомных подводных лодок?

– Не знал.

– А что был он академиком?

– Тоже не знал, Эми о нем ничего не рассказывала.

– Я догадываюсь почему. В этом она вся. Она хотела, чтобы вы женились на ней, а не на папе-академике. Если бы знали, женились бы?

– Вряд ли. Тогда я ни о какой женитьбе и думать не думал. Почему вы на меня так смотрите?

– Пытаюсь понять, что она в вас нашла.

– До сих пор не знаю, – признался я. – Заодно и спрошу. Если дадите ее телефон.

Телефон я получил, позвонил из ближнего автомата.

– Ты?! – поразилась Эми. – Не могу поверить! Ты где?

– Возле дома с кариатидами.

– Стой там, никуда не уходи. Я буду через двадцать минут.

Подкатило такси, Эми выпорхнула из него и повисла у меня на шее. Ее радость была такой искренней, что я даже растерялся.

Был июнь, белые ночи. Нагулявшись по парадному Питеру, который для меня так и не стал своим, зашли в ведомственную гостиницу обкома комсомола, где для меня был забронирован номер. Выпили шампанского. Я напомнил:

– В двенадцать постучат и попросит посторонних уйти. Комсомольцы заботятся о нравственности посетителей.

– Ну вот еще! – фыркнула она, достала из сумочки четвертной и вышла их номера. Вернувшись, успокоила: – Не постучат.

Спросила, помолчав:

– Ты женат?

– Да.

– Удачно?

– Не очень. А ты замужем?

– Замужем.

– И как?

– Послушай, о чем мы разговариваем? – почему-то рассердилась она. – Нам что, нечем заняться?

Нам было чем заняться. Этим мы и занялись. И занимались три дня, выбираясь из постели только для того, чтобы наскоро перекусить в соседнем кафе.

Проснувшись утром четвертого дня, я увидел, что Эми лежит с открытыми глазами и на ее щеках блестят слезы. Я встревожился:

– Что-то случилось?

– Нет, наоборот. Чего-то не случилось. Я подумала, что была бы тебе хорошей женой. Может быть… Мне пора, я отпросилась с работы на три дня. Они кончились.

– Где ты работаешь?

– В интернате на Петроградской. Хочешь зайти?

– Если успею, оставь адрес.

Она ушла. Я отметил в обкоме командировку и купил билет на поезд «Юность». Он отправлялся в три часа дня. У меня осталось немного времени, чтобы попрощаться с Эми. Интернат я нашел без труда. Он стоял в небольшом сквере, обычное школьное здание, только почему-то с широкими пологими пандусами, заасфальтированным двором и необычно широкими коридорами.

Завуч в учительской сказала, что у Эмилии Петровны урок, она освободится через двадцать минут. Я ждал на втором этаже в холле, примыкавшем к коридору. Прогремел звонок. Школа наполнилась шумом и гамом большой перемены. В звуках было что-то необычное: какие-то стуки, скрипы. Я выглянул. Коридор был заполнен детишками на костылях, инвалидными колясками. В них сидели дети с тоненькими, как спички, ногами.

Вошла Эми, просияла, чмокнула меня в щеку. Я спросил:

– Что это за интернат?

– Для детей, больных полиомиелитом.

– Давно тут работаешь?

– Сразу после института. Сколько уже? Шесть лет.

– Трудно?

– Бывает. Но я им нужна.

– Эмилия Петровна, педсовет, – напомнила завуч, заглянув в холл.

– Иду. Спасибо, что пришел. Спасибо, что нашел меня. Больше мы не встретимся.

– Ну почему? – не очень уверенно возразил я.

– Не нужно. У нас уже все было. Ничего лучше не будет. Прощай, милый.

Поцеловала меня в губы и ушла, не оглядываясь.

В поезде я долго курил в грохочущем тамбуре, смотрел на пролетающие полустанки и думал о том, что что-то очень важное я проглядел в жизни.

Большое, настоящее. Неподдельное.

Если не считать первого неудачного брака, в семейной жизни мне, можно сказать, повезло. Со второй женой я прожил двадцать пять лет. Всего месяц она не дожила до нашей серебряной свадьбы. Через некоторое время, почувствовав, что еще немного и меня раздавит тяжелая пустота дома, я позвонил молодой женщине, которая помогала мне ухаживать за больной женой. Нашел я ее по объявлению в газете «Из рук в руки». Она была на двадцать три года моложе меня, разведена, растила восьмилетнюю дочь. На лето хотела вывезти ее за город, но снять дачу денег не было, мое предложение ее устроило.

– Хочу съездить в Крым, – сказал я ей. – Не составите мне компанию?

– Составлю, почему нет?

Было начало октября, но дни в Москве стояли сухие, солнечные. А в Крыму еще теплее. Но до Крыма мы не доехали. Километрах в шестидесяти от Курска я не обратил внимания на знак «Ремонт дороги», и на скорости под сто двадцать в лобовое стекло моего «мерседеса» влетел камень, поднятый встречной машиной. Триплекс мгновенно покрылся трещинами, будто на стекло накинули марлю, потом очень медленно, как показалось, осыпался, и мы оказались наедине с русской природой, ничем от нее не отделенные. Неслабое ощущение.

Кое-как доехали до Курска, где у меня жил друг, у которого мы всегда останавливались по пути на юг. Стали думать, что делать. Нечего было и пытаться раздобыть в Курске лобовое стекло для «мерса», да еще для модели двадцатилетней давности. 92-й год, стекло и для «Жигулей» не сразу достанешь. По всему выходило, что Крым отменяется. Одолжили у друга пыжиковую шапку, пару шарфов, утром укутались и двинулись в обратный путь. На наше счастье, погода не испортилась, дождя не было. Аэродинамика у машины была на редкость удачная, в салон задувало только поверху. Но шум, конечно, стоял тот еще.

Часа через три я обратился к спутнице, почти прокричал:

– Времена наступают трудные. Вы одна, я один. Давайте попробуем вместе. Не получится – значит, не получится. А вдруг получится? В мой дом вас привела судьба. Такими знаками нельзя пренебрегать.

Потом прибавил:

– Наверное, сейчас не самое удачное время для этого разговора. А, может быть, как раз удачное. Потому что если вы не захотите меня услышать, то не услышите.

Она услышала. Мы уже восемнадцать лет вместе.

А Эми я больше никогда не видел. Но часто о ней вспоминаю.

Эмилия – вот как ее звали. Да, Эмилия.

Давно это было.

Литературные былички

Поэма запоя

И, с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

А.С.Пушкин

Запой подкрался незаметно. Он всегда подкрадывается незаметно. Начинается с малости, с безобидного облачка на горизонте – с беспричинного томления духа, похожего на томление природы перед грозой, когда ничто еще не предвещает грозу, а в воздухе уже копится невидимое электричество. Докучают близкие, раздражают мелочи быта, обесценивается работа, даже любимая. «Погода зависит от настроения народа». Вчера еще радовался этой фразе, предвкушал, как она распустится пышным июньским пионом. Сегодня смотришь на нее с отвращением. И лишь бутылка пива или стопарь снимают дурное напряжение, позволяют расслабиться. Все, первый шаг к запою сделан.

Чаще всего второй шаг не заставляет себя очень долго ждать. В этот период выпивка становится основным организующим началом жизни. Все крутится вокруг нее. Все меньше места она оставляет работе и домашним обязанностям, властно определяет круг общения, заменяя друзей собутыльниками.

Весной 1970-го года я вернулся в Москву из Норильска, где проработал ровно три года, от звонка до звонка (приятели шутили: как за злостное хулиганство). Снял дачу под Москвой, составил список неотложных дел, было в нем пунктов десять. Первая же деловая поездка в редакцию закончилась встречей с друзьями, которых не видел три года, и, понятное дело, пьянкой. Вторая и последующие – так же. Месяца через два список неотложных дел удвоился, потом утроился. К осени я в него уже и не заглядывал. Утром 10-го октября я вылил в умывальник содержимое всех бутылок, оставшихся после вчерашнего, и объявил, что завязываю. На пять лет. И представьте себе, завязал, выдержав мощный напор недоумений, сочувствий, насмешек и призывов завершить пятилетку в три года. В Москве к моей дури постепенно привыкли, а для Норильска, куда я прилетал в командировки, это было полнейшей неожиданностью. Каждый мой приезд был хорошим поводом для полнометражной пьянки, которую не останавливало мое в ней неучастие.

Впервые в жизни я получил возможность наблюдать дружеское застолье со стороны: как образованные и остроумные люди постепенно превращаются в косноязычных пошляков с идиотскими шутками, беспричинным хохотом, бессвязными разговорами. На другой день они говорили: «Как душевно мы вчера посидели!» А я думал: видели бы вы себя, слышали бы себя! Неужели и я бывал таким? Конечно, таким, а каким же еще?

10-го октября 1975 года в Сандунах я выпил первую за пять лет кружку пива. И не понравилось. Потом ничего, привык, снова вошел во вкус. Так что воспринимайте эти заметки как свидетельство из первых рук. Была такая газетная рубрика: «Проверено на себе».

Следующая стадия запоя начинается в одно прекрасное утро, когда перед жестокой необходимостью немедленно опохмелиться безоговорочно капитулируют и сила воли, и чувство долга, и стыд перед домашними. Про работу и говорить нечего. Ни хрена, перебьются (если работа требует ежедневного присутствия). Ни хрена, подождут (если речь идет о сроке сдачи рукописи). Трубы горят – это непреодолимо.

Удивительно выразителен алкогольный фольклор. Как еврейские анекдоты или подзабытое сегодня армянское радио. Почему бы это? Его создают остроумные люди, в большинстве своем народ пьющий? Или выпивка растормаживает сознание обычных людей и делает их остроумными?

Трубы горят – еще не запой, но уже очень близко к нему. Пожар гасится тем, что есть дома. Если же ничего нет или есть маловато, что чаще всего и бывает, тогда – вон из дома, на волю, к людям, которые тебя поймут.

Лет тридцать назад, когда я окончательно сменил Москву на ближнее Подмосковье, на платформах всех электричек стояли деревянные буфеты, неказистые снаружи и очень уютные внутри. Открывались они за полчаса до первой электрички, примерно в половине пятого утра. Продавали там бочковое разбавленное пиво и портвейн неизвестного происхождения, неразбавленный, потому что в стеклянные конусообразные емкости его наливали из трехлитровых банок на глазах у публики. Торговали здоровенные, как на подбор, бабищи, быстрые на слово и дело, усмирявшие дебоширов без всякой милиции. Недостатка в посетителях не было. Рабочий люд приходил заранее, пропускал перед электричкой по пиву или по стакану бормотухи, выкуривал по беломорине и ехал трудиться. Те, кто трудиться были не в состоянии, зависали в буфетах до закрытия.

Потом буфеты с платформ убрали. Но спрос никуда не исчез, инфраструктура организовалась поблизости от станций, как говорят сейчас – в шаговой доступности. У нас в поселке пивную построили на песчаном косогоре над платформой – на горке. Так и говорили: «Ты куда? На горку». Она была кирпичная, просторная – не то, что закуток на платформе. И сразу стала клубом для страждущих. Торговали тем же пивом и бормотухой, своим наливали и водку.

Поразительно, как пьянка стирает все различия между людьми. Нередко за одним столом или на бревнышках возле пивной оказывались профессор-лингвист, за душой которого целые библиотеки прочитанных книг, слесарь-сантехник с составами выпитого за предшествующую жизнь агдама и солнцедара, молодой литератор (это я про себя). И им всегда было о чем поговорить – о том, как и от чего горят трубы. А потом и вовсе наступало единодушие, каждый говорил свое, и все были уверены, что они прекрасно общаются. При этом не имело значения, есть ли у человека, дошедшего до горки, деньги или нет даже «рваного».

Однажды коллега-писатель, снимавший на лето дачу неподалеку от меня, абсолютный трезвенник (бывают и такие, но очень-очень редко), спросил у моей жены, удивленный ее спокойным отношением к моим загулам (спокойствие было, конечно, внешним):

– Зачем вы покупаете ему водку?

– Чтобы не выходил из дома. Свалится по дороге. Или попадет под электричку.

– А если не давать денег?

– Для писателя вы плохо знаете жизнь. Когда человеку нужно выпить, он всегда найдет, где и с кем выпить. Сегодня ты мне нальешь, завтра я тебе.

Я невольно перескочил промежуточный этап, когда еще хватает сил дотащиться до горки или до ближайшего магазина. Но он короткий, быстро наступает момент, когда Его величество Запой встает перед тобой в полный рост и распахивает свои черные крылья, заслоняя весь белый свет. Любое вторжение извне, даже самое безобидное, кажется катастрофой, от случайного телефонного звонка вздрагиваешь всем телом, как лошадь от укуса слепня, и даже знакомая ворона за окном зловеще кричит с туманной сосны: «Блядь! Блядь! Блядь!»

В моей бурной молодости был случай, который я даже сейчас не могу вспоминать без ужаса. В общественно-политической редакции Норильской телестудии мы затеяли цикл публицистических программ. Каждая состояла из двух частей: из драматической композиции на местную тему и обсуждения ситуации юристами, педагогами и психологами. Одна из передач была посвящена нашумевшей в городе истории. Пятнадцатилетний мальчишка, учащийся ПТУ, влюбился в сверстницу. Она отвечала ему взаимностью, но ее отец был резко против дружбы дочери с пэтэушником, держал ее под замком, даже бил. Однажды, защищая подружку от рукоприкладства отца, парень пырнул его самодельным ножом и угодил за решетку. Эту историю, разыгранную актерами городского театра, и обсуждали за круглым столом. Эксперты встали на сторону парня: он, конечно, неправ, но и отцу не хватило педагогического такта. Я вел передачу, и уже в начале обсуждения обратил внимание на отчаянные знаки, которые подавала мне помреж из-за спины телеоператора. Но живой эфир не позволяет ни на что отвлекаться. Наконец она вошла в кадр и положила передо мной записку. В ней было: «Все спрашивают, откуда такой нож?» В конце передачи я вслух прочитал записку и процитировал уголовное дело: «Нанес легкое телесное повреждение самодельным ножом, изготовленным обвиняемым в мастерской ПТУ».

Передача закончилась. Едва погасли софиты, на меня обрушился начальственный гнев: «Вы куда смотрели? Все телефоны разрываются от возмущенных звонков! Мы защищаем бандита!» Я все еще не понимал, в чем дело. Мне показали нож. Я посмотрел, и мне стало нехорошо. На репетициях актер вертел в руках отвертку, а на передачу принесли устрашающего вида финяру. Я не обратил на нее внимания, было не до того. Не отреагировали и участники обсуждения, все их мысли были заняты предстоящим выступлением. Прокол. Ну, бывает. Досадно, конечно, тем более что сложная постановочная передача прошла гладко.

Мы спустились с горы, на которой стояла студия, в кафе и с устатку и после всех треволнений нарезались болгарской «Плиски» так, что я не помнил, как оказался дома. Разбудил меня грохот в дверь. С трудом разодрал глаза, открыл. Вошел молодой водитель директора студии Валера:

– Ну и спать вы горазды. Одевайтесь. Шеф вызывает. Срочно.

– Валера, посмотри на меня.

– Ну?

– Могу я куда-то ехать?

– Понял. Так и скажу?

– Так и скажи.

Он ушел. А через десять минут в дверь снова загрохотали. Но это мне показалось, что через десять минут, прошло уже часа два. Валера смотрел на меня с сочувствием:

– Придется ехать. Шефа вызывали в горком к первому. Скандал жуткий. Шеф приказал доставить вас в любом виде.

Директор студии сразу перешел к делу:

– Город бурлит. Звонят всем. Первый вне себя. Поразительная безответственность!

– Это вы мне говорите?

– Это он говорил мне! С вами я потом поговорю. Сейчас нужно выпутываться. Сегодня после новостей устроим продолжение передачи. Выгородка вчерашняя, круглый стол. За столом вы один. Текст такой: да, отец девушки не во всем прав, но мы не оправдываем бандита, бандит должен сидеть в тюрьме.

– Парня посадят, – предупредил я.

– Посадят значит посадят. Я не хочу из-за него положить партбилет!

– Что, настолько серьезно?

– Вы даже не представляете, насколько серьезно! Идите пишите текст. И мне на визу.

Никогда не писали с дичайшего похмелья идеологически выверенный текст? Когда в голове ни одной мысли, а перо вываливается рук? Мне пришлось. Один Бог знает, чего мне это стоило. Шеф внес правку и текст завизировал. До передачи оставалось часа три. За это время я слегка оклемался, ассистентка отпаивала меня кофе. Перед эфиром еще раз прочитал текст и понял, что не смогу его произнести. Велел помрежу принести финку и отвертку, с которой артист репетировал.

– Это зачем? – испуганно спросила она.

– Для антуража.

Началась передача. Вступительные фразы я прочитал с листа, потом отложил текст и спросил в камеру (севшим голосом и обливаясь похмельным потом):

– Вы хотите спросить, почему так получилось? Попробую объяснить.

Я рассказал все, как было. Закончил так:

– Мы не оправдываем бандитов. Но герой нашей передачи не бандит. В том, что сложилось такое впечатление, вся вина только на мне.

Я вышел в коридор. Двери редакций были раскрыты. Все телефоны молчали. Директор студии стоял на пороге своей приемной. Кивнул:

– Зайдите.

В кабинете зачем-то запер дверь на ключ, достал из тумбы письменного стола початую бутылку польской «Выборовой» и два граненых стакана. Налил мне полный, себе на палец.

– Кажется, пронесло. Будем здоровы!

Пронесло. Парень получил год условно. Директору на бюро горкома поставили на вид. Мне хотели объявить выговор по партийной линии, но не смогли этого сделать, так как я (к недоумению членов бюро) был беспартийным.

Для меня эта история послужила уроком на всю жизнь. Напился – сиди дома, никуда ни шагу. Это стало хорошей привычкой. Благодаря ей я ни разу не попал в вытрезвитель. Даже странно, все попадали.

Принято думать, что человек в запое – такой грязный тип, валяющийся под забором в собственной блевотине. Это не так. Однажды по какому-то делу мне срочно понадобился приятель, молодой писатель-сатирик. Дома его не было, телефон не отвечал. Я начал обзванивать всех, у кого он мог оказаться. Отозвался довольно известный драматург Саша М., пьеса которого шла в новом МХАТе:

– Да, у меня. Дрыхнет.

– Я подъеду?

– Давай. Только я не совсем в форме.

К человеку, который не совсем в форме, неприлично приезжать без бутылки. С этим делом уже были проблемы, пришлось купить у таксиста. Саша жил в новом доме на Каланчевке, с консьержкой и чистым лифтом. Я ожидал увидеть обычный в таких случаях срач, но в квартире было прибрано, в комнате под батареей на старой шубе валялся сатирик. И одного взгляда на него хватило, чтобы понять, что никакого дела не будет. Саша был слегка небрит, в остальным выглядел нормально, даже респектабельно: большой, спокойный, в свежей крахмальной рубашке, в бордовом барском халате с атласными отворотами. На мою бутылку глянул равнодушно, так же равнодушно кивнул на кухонный подоконник:

– Поставь туда.

Я отодвинул занавеску и ахнул: весь подоконник был заставлен водкой. «Столичная» с винтом, «Лимонная», «Посольская», «Пшеничная» с золотыми медалями. Бутылок было штук пятнадцать, купленных явно не у таксиста, а в «Березке». Моя «Русская» выглядела среди них нищенкой.

Между тем Саша усадил меня за стол:

– Употребишь?

– Спасибо, нет. Я на машине.

– А я, пожалуй… – Выпил, закусил ветчиной из заграничной банки и продолжил как бы давно начатый разговор: – И вот представь себе: эта сука, которая мне всем обязана, не подписывает приказ! Как тебе это нравится?

Не без труда выяснилось, что речь идет о назначении его директором одного из московских театров, как шутили – не Большого, но и не Малого. И один из начальников главка в Минкульте вдруг решительно воспротивился. Пока мы разговаривали, появился молодой человек студенческого вида, немного посидел с нами. Как оказалось – дворник. Он с молодой женой следил за холостяцким хозяйством драматурга.

– Зачем тебе этот театр? – спросил я, когда дворник ушел. – Одна головная боль.

– Зачем?.. Не знаю. Наверное, чтобы вернуться в свою деревню генералом.

Деревней он называл школу-студию при этом театре, которую когда-то закончил. А директор театра – да, пожалуй, что генерал. Забегая вперед, скажу, что генералом он так и не стал, какое-то время возглавлял иллюстрированный журнал, в постсоветские времена затерялся, сошел на нет.