Текст книги "Озеро Радости: Роман"

Она читает газеты и ничего не понимает, так как в большинстве своем они заняты судорожным опровержением того, что написано в других газетах. Она читает интернет с единственного подключенного компьютера в факультетской библиотеке и убеждается, что там то же самое, что и в газетах, только больше мата. Она пробует найти ответ в книгах, но все книги тут – либо о «всестороннести», либо о «medium is the message», либо о «симулякрах и симуляции»; ничто из этого не может помочь ей понять, что делать дальше в жизни. Наконец она замечает на полке с исторической литературой артефакт из другой эпохи, в кожаном переплете с золотым тиснением и ятями на обложке. Автор, «проф. Куропатошкин» обещает рассказать о «Нравах, обычаях и верованиях восточных славян Малороссии, Белоруссии и Польши». Она раскрывает книгу, как обычно, на середине и вчитывается в написанное на толстых желтых страницах, поначалу с трудом разбирая дореформенное правописание, а потом просто переставая замечать странную орфографию и необычные окончания:

…одним из таких с большою сложностию искореняемых верований, прилежно распространенных огнепоклонцами и перунопочитателями по православным землям Северо-Западнаго края, является преклонение некой деве, которую эти темные люди видят заступницей местной земли. Корни этого предрассудка со всей очевидностью уходят в католическую и униатскую ересь, превозносившую Деву Марию в упрек и унижение Сыну Божиему. Связавшись с дохристианскими пережитками 6—10 веков, схожими с заблуждениями кельтских дравидов, видевших саму природу, с ее лесом и лугом Матерью Обережительницей, охранявшей народ от бед, эти верования вылились в тщательно разработанный культ Царицы Небесной и Земной, или Спящей Царицы (на местном диалекте ее также называют Спящей Князёвной).

Фрагменты этого культа мы видим повсеместно в провинциальной культуре этой территории. Небезынтересный, хотя и вторичный в сравнении с Пушкиным, поэт Адам Мицкевич упоминает про «святую Деву», которая «хранит Ченстахову» и «светит». Иллюминаторные свойства Девы подчеркивают ее сверхъестественный, потусторонний, характер. У поляка Яна Барщевского в странноватом четырехтомном этнографическом упражнении «Szlachcic Zawalnia, czyli Białoruś w fantastycznych opowiadaniach» Царица предстает нам уже в виде некоей Плачки, которая описана как «кобета» (т. е. женщина) «необычайно красивая», в «одежде белой, как снег», с «черным убором на голове». Давая нам внешность Плачки, Барщевский специально с восторгом останавливается на том, что глаза у нее – «живые», то есть сама эта являемая путникам фигура живой не отнюдь не является! Мертвая царица расставляема Барщевским в «покинутых домах, пустых костелах и на руинах», видели ее также «под деревьями и посреди поля», после заката «она садится на камни». У Барщевского Плачка играет несколько ролей: скорбит по умершим; напоминает о былых временах, когда край, обозначаемый им как «Białoruś», находился в расцвете; наконец, она указывает на клады, долженствующие пребывать в земле.

Старая книга напомнила Ясе о призраках из интернатного детства, о мимолетном разговоре, который когда-то растревожил воображение, так что гулявшее по коридорам памяти эхо успело наплодить в этих самых коридорах целый бестриарий волшебных существ. Здесь же про этих существ сообщалось четко, сухо и несколько саркастично, так что нарратор, при всех своих комичных старорежимностях, вызывал живой интерес. А потому она спустилась в столовую за стаканом какао, попыталась поставить напиток рядом с книгой, получила выговор от местной Крупской, которая оказалась не настолько погружена в газету «Жизнь», как Крупская санаторно-лесной школы, допила какао в коридоре и вернулась к чтению:

Этнографическая экспедиция Скоробогатова и Прозорова, снаряженная Императорским географическим обществом четыре сезона назад, выявила несколько разнородных и зачастую противоречащих друг другу легенд.

В Быховском уезде опрошенные жители сообщили про Спящую Царицу, покоящуюся в хрустальном гробу под землей, но при этом не перестающую источать «радость» и «благодать» на всю «земельку» (то есть территорию этнического проживания белоросов). Селяне преклонного возраста демонстрировали якобы даже знание точного места захоронения, некоего «провала в земле» или «пещеры у реки», но показать его ученым категорически отказывались. Тут очевидно влияние русской сказки о спящей красавице, например – «хрустальный гроб». Кроме того, источаемая телом «радость» указывает на не вполне мертвый статус захороненной, на ее пребывание в том, что современными учеными называется «летаргией» – то есть состоянием, когда больные, большей частью женского пола, неподвижно лежат с закрытыми глазами, расслабленными членами, и ничем не удается пробудить их – самые сильные болевые раздражения остаются без результата.

В поселке Свирь рассказывается о дорого одетой красавице, будто бы погребенной предками в ледяной глыбе под землей – тут еще сильно языческое, совершенно не соответствующее новейшим научным находкам верование, что под покровом чернозема в земле покоятся вечные льды; как известно, напротив, земля в сердце своем наполнена магмой – кипящей субстанцией раскаленного камня и потому любая красавица совершенно в ней зажарилась бы. Быховская царица так же благодетельна в своей недвижимости. Она просто лежит, одетая в золото и парчу, и тем самым охраняет эту землю. Вместе с тем, вводится тут и мотив утраты, упущенного Золотого Века. Согласно Свирской легенде, люди забыли, где лежит их «Матерь», и перестали ее почитать, а потому «хорошие времена» сменились «гнетом» и «печалью». В Горецком уезде Могилевской губернии, в деревнях, расположенных на обнажениях меловой формации, распространено верование, что двухсаженный известняковый слой беловатого колорита является «периной», на которой спит «Царица Небесная и Земная», тут ее никто не видел, но есть похожее на саркофаг образование, в прихотливых изгибах которого местным примитивным людям видятся контуры плачущей девы – они приходят сюда поклониться.

Как видно, в культе Царицы сплелось множество мотивов, чем объясняется его поганская (так на местном диалекте именуется язычество) живучесть, несмотря на старания русской православной церкви и губернской администрации: тут и материнская забота, и мечта о замечательном прошлом, когда на территории Северо-Западного края было литовское Княжество, и культ мертвых, и атавизмы католицизма и униатства, трактующие Богоматерь некоей «Девой Марией», заступницей и объектом отдельного поклонения и помещающие ее между небом и землей, и даже сказочные мотивы с привкусом Эрота (хрустальный гроб, ожидание поцелуя).

Яся закрывает книгу, испытывая больше симпатии к Царице, чем к проф. Куропатошкину, попытавшемуся ее разоблачить. «Как ей сложно, – думает она, – нести добро и радость десяти миллионам равнодушных полудурков и при этом даже не просыпаться».

* * *

Актовый зал, по-церковному залитый ярким боковым светом из огромных окон. Окна выходят на оживленную улицу и потеряли способность открываться еще до того, как в этих стенах зазвучало слово «плюрализм». Оттого они настолько давно не мыты, что человек с воображением может разглядеть в разноцветных разводах грязи витражи с муками Господними.

Полторы сотни пар глаз, кто – испуганно, кто – со спокойной ненавистью, смотрят на сцену, где установлен накрытый кумачом стол. За столом – члены государственной комиссии по распределению во главе с целым министром, в ней председательствующим. Министр крупен, как заголовок газеты «Правда», которая уже пятнадцать лет как перестала выходить. Он весел, как пришедший на раскулачивание красноармеец, чувствуя свое абсолютное влияние на жизнь собравшихся.

С речью выступает декан, блеск фигуры которого слегка затмился присутствием в зале министра. В свою очередь, блеск фигуры министра слегка придавлен портретом президента, обозревающим сцену сверху и придающим ей неотвратимый вид приводимого в исполнение приговора.

– Дорогие друзья! Теперь уже – коллеги! Вот и закончилось, получается, ваше плаванье на ледоколе знаний через льды невежества! Вот и отпускаем мы вас, родные вы мои, во взрослую жизнь! Пять долгих лет продолжалось ваше обучение, пять лет наши лучшие профессора… Что? – декан склоняется к министру. – Покороче? Ну ладно, покороче… Как известно, процедура выдачи дипломов у нас проходит в несколько символическом режиме, так как она совмещена с обязательным распределением студентов, учившихся на государственной форме дневного отделения с получением стипендии. Как вы знаете, каждый получивший бесплатное образование обязан вернуть свой долг государству, два года проработав по месту распределения. И именно туда, в сейф вашего будущего начальника, будет отправлен почтой ваш диплом…

По залу разносится недовольный гул, хотя все прекрасно знают эту процедуру.

– И я должен по процедуре тут озвучить, что будет в случае вашей неявки по распределению или уклонения от явки по распределению. Поймите меня правильно, это я не чтобы кого-то испугать, просто таковы правила. Так вот, если вы вообразите себе, что не обязаны отдавать свой долг государству, документы на вас будут переданы в суд, который обяжет вас компенсировать бюджету те расходы, которые были понесены на то, чтобы дать вам высшее образование. В настоящее время эта сумма составляет…

Министр протягивает декану бумажку, и тот зачитывает сумму, путаясь в нулях.

Все в зале тотчас же достают калькуляторы и начинают считать.

– Тринадцать кусков грин, – шепчут вокруг. – Нормально можно было в Сорбонне на бакалавра отучиться!

– Но мы переходим к самому приятному и волнительному! К заполнению вакансий! – выкрикивает декан, перекрывая гул, туманом ползущий над рядами дерматиновых кресел.

Встает министр – теперь начинается его соло. Вершить судьбы – занятие для чиновника, а не факультетского бригадира.

– Ну что, уважаемые дипломники! И особенно, так сказать, дипломницы! Поздравляю с выпуском! – усмехается он. – И первую просим к сцене Екатерину Шаршунову. Давайте, давайте, Екатерина! Не стесняйтесь!

Нарядно одетая девушка не успевает дойти до выхода из узкой ложбинки, ведущей через ноги сидящих к проходу, как сверху звучит:

– Ну что же, Екатерина! Вы неплохо успели на сайты всякие написать, мы это ценим. Но у вас слабый средний балл, семь всего. А потому государственная комиссия приняла решение удовлетворить вашей кандидатурой заявку Ветковского лесничества. Вы направляетесь в Гомельскую область, в редакцию журнала о природе для самых маленьких «Барсучок» начальником фототеки. Поздравляю!

Екатерина замирает посреди ряда. Несмотря на то что слово «Барсучок» звучит комично, зал не смеется, придавленный осознанием, что и такие варианты развития судьбы на ближайшие два года возможны.

– Следующий у нас… – министр берет новое личное дело, – Артем Скарбутан. Неплохая успеваемость, средняя – восьмерка, но вы сами из Старых Дорог, верно?

С места поднимается перепуганный паренек, он кивает министру. Паренек этот однажды половину пары рассказывал Ясе, чем синкопированные ударные лупы олдскул-джангла отличаются от драм энд бэйса и почему их нельзя путать.

– Ну вот, значит, Тёма, мы коллегиально вас решили вернуть поближе к родине, поедете по заявке Языльского сельсовета в деревню Верхутино, там вакансия молодого специалиста по пропаганде здорового образа жизни.

Артем опадает.

Яся внимательно наблюдает за происходящим и начинает понимать, что это ей напоминает. У Борхеса есть рассказ, где все мужчины Вавилона каждый лунный год тянут жребий: кто-то становится рабом, кто-то проконсулом. Кого-то объявляют невидимым и, как бы он ни кричал, его не услышат, как бы ни крал хлеб – не накажут. Кому-то нужно бросить в воды Евфрата сапфир из Тапробаны, другому, стоя на вершине башни, отпустить на волю птицу (и все). Кто-то по этому жребию судьбы должен насыпать или убирать песчинки на морском берегу. Кто-то должен умереть (соответственно, кто-то – убить его).

Вот же вам, двадцать первый век, та самая лотерея в Вавилоне! Ценителя драм энд бэйса, способного отличить ритм на 140 ударов в минуту от ритма на 170, делают на два года пропагандистом здорового образа жизни в деревне Верхутино.

Сама Яся спокойна и скорей заинтригована: именная стипендия и девятка в качестве среднего балла гарантируют, что ее оставят в Минске, причем скорей всего – со свободным дипломом, ведь вакансий в столице не так много.

На протяжении четырех томительных часов разворачиваются сцены, драматизмом могущие дополнить прозрачные витражи с муками Господними: жизни ломаются с эффектным хрустом: сына диссидента шутки ради определяют в газету МВД, с гарантированным присвоением звания майора милиции, Лялю Гуринович, комичную факультетскую красавицу, прописывают в Клетное, причем в названии вакансии звучит что-то связанное с коровниками; квадратноголовый лопух, прославившийся авторским произношением слов «эстренный вызов» вместо «экстренного вызова» и «микстер» вместо «миксера», уходит на телевидение; кого-то берут даже на киностудию.

И вот в зале звучит ее имя. Яся встает, выходит к проходу, к ней поворачиваются. Кейс интересен в контексте ее фамилии, всем хочется знать, на какие вершины карьеры занесет ее воля отца. Министр считывает титул личного дела слишком быстро, без привычной остановки и вопроса «Не дочка?» То есть он в курсах. То есть поставлен в известность.

– У вас хороший балл, – говорит он напряженно. – И вы были именным стипендиатом. – Он делает паузу и вздыхает, как бы не зная, как произнести то, что ему произнести надлежит. – Но у вас – не минская прописка.

По залу несется вздох. Однокурсники, конечно, знают, что Яся живет в Тарасове, как знают и то, что Тарасово во многих смыслах больше Минск, чем Минск, во всяком случае уж точно больше столица, чем Минск, так как все люди, которые управляют этой страной, продают этой стране и контролируют эту страну, обретаются именно там, в пяти километрах от кольцевой.

– М-да, так вот, с учетом не минской прописки… И большого количества неудовлетворенных заявок из регионов… Которые нашей комиссии надо ведь кем-то закрывать… Мы решили направить вас в город Малыги… Ой, секундочку… Малымыги! Нет, не так: Мал-мы-ги! Это возле Вилейкского района Минской области. Вы поступите там в распоряжение идеологического отдела Малмыжского райисполкома и будете устроены на ту вакансию, которые отдел посчитает нужной.

Над залом несется «О-о-о-о!» Соседка по ряду явственно и отчетливо произносит: «Ну ни хера себе», не позаботившись снизить голоса, а министр опустил голову – он как бы сам понимает, что сказал что-то странное. Ясины ноги продолжают нести ее к проходу, и декан замечает это и обращается прямо к ней: «Все! Спасибо! Садитесь!» Маленькая девочка в Ясе хочет поддаться этому волевому распоряжению и испуганно устроиться в кресло, но что-то, какая-то сила, та самая сила, которая отвечает в нас за формирование характера, толкает ее вперед, толкает, несмотря на то, что уже и министр поднял на нее непонимающий взгляд, и методистка шипит: «Сядьте на место!»

Яся прорывается через такие тернистые чужие ноги, добирается, спотыкаясь, до прохода, вырывается в него, идет, прожигая глазами явно пугающееся пухлое лицо чиновника – он боится, что она вцепится в него ногтями? ударит? Ведь он наверняка осознает, что, с учетом фамилии, и то и другое сойдет ей с рук. Потому что роли этого вот пухлого бобика и ее папы, чья фамилия стоит за половиной государственных инициатив, включая фонд того, чей портрет висит над сценой, – несопоставимы. Так вот, Яся выходит к сцене, поднимается по ступеням к самой трибуне, наклоняется к министру и, клокоча от бешенства, шепчет ему в лоб: «Это он распорядился? Он попросил? Он?»

И, ничего не видя от ярости, движется через трибуну и выходит парадной дверью, от души шарахнув полотном о косяк и понимая, что в ней что-то изменилось навсегда, навеки, и что так облегчающий жизнь талант возражать молча ей больше недоступен.

* * *

В кафе «Лондон» она берет себе генмайча, на два года прощаясь с уютным интерьером, с картонной моделью Вестминстерского дворца, с книгой Туве Янссон, лежащей на буккроссе, с парящими под потолком надувными шарами, со впечатанными барельефами в стену лондонскими такси, увенчанными разноцветными стеклышками вместо фар – теми самыми стеклышками, которые она когда-то собирала в лесной школе. Яся пьет пахнущий болотом и костром генмайча и приходит к грустной мысли, что прощаться с «Лондоном» нужно не на два года, а навсегда, ведь этот город, ее родной город, не терпит, когда что-то хорошее, что-то действительно любимое живет в его центре слишком долго, и она обращается к бармену:

– Можно, я тут у вас поживу? Можно спрячусь от всего мира? Меня хотят отдать в идеологический отдел Малмыжского райисполкома…

Тот соглашается сразу:

– Конечно! Ты можешь жить в корзине воздушного шара. Но там тесно. Так что лучше забирайся в такси – там сзади черный кожаный диван, сможешь спать, поджав ноги.

– Лучше я спрячусь между страницами «Мумми троллей».

Через полчаса она рассчитывается за генмайча и с трудом закидывает на плечо старую сумку «Cobra», в которой папа перевозил клюшки для гольфа, пока не купил полагающийся настоящему джентльмену воловий бэг «Lоuis Vuitton». Длинная и неожиданно вместительная «Cobra» забита до упора, запакован даже рулон туалетной бумаги, взяты пачка макаронов и банка тушенки – на тот случай, если Малмыги оправдают ее худшие ожидания. Яся, щурясь, выходит на стерильный солнечный свет проспекта Франциска Скорины. До автобуса на Вилейку остается полчаса.

Часть вторая

У крашенных в цвета свадебного торта блочных пятиэтажек на Мэйн-стрит Малмыг – всего два этажа. О том, что Яся забралась глубоко, очень глубоко в провинцию, свидетельствует размер телевизионных антенн на крышах: местами эти ветвистые хвощи превышают высоту хибар, на которых стоят. Прием тут плохой, это явно. Здания вросли в палисадники так, будто в Малмыгах у земли большее притяжение, чем в целом по планете. Это сказывается на походке многих малмыжан – она нетвердая с самого утра.

Из Вилейки в Малмыги автобус ходит один раз в день – в девять утра. Яся прибывает в Вилейку из Минска в половину одиннадцатого. В час дня в забитой детьми пиццерии (как будто едят в Вилейке исключительно дети) на ее мобильнике раздается звонок с неопознанного номера.

– Ну как, ты добралась, доча? – как ни в чем ни бывало спрашивает голос отца.

Она молча вешает трубку. После этого сверяется с картой, проходит шесть километров, минуя заброшенные железнодорожные пути, стихийный рынок, где ей то ли в шутку, то ли всерьез предлагают купить поплавковую камеру для карбюратора на ГАЗ-24, минует раскоряченную пушку времен Великой Отечественной войны, когда-то явно бывшую памятником, а теперь скорей выглядящую как трофей, отвоеванный местными гопниками у военных, но так и брошенный на перекрестке, проходит магазин «Нежность», где торгуют чернилами и сигаретами, и оказывается на до такой степени бесперспективной двухполоске, что, при всем отсутствии минимального опыта автостопа, понимает: нужно возвращаться обратно в центр города и искать ночлег.

И тем не менее она пытается поймать машину до Малмыг, и, конечно, ничего не получается – трафика нет, а тот, что есть – какой-то зловредный: едут машины со скотом, молоковозы, где есть место лишь для водителя и экспедитора (в первом остановившемся молоковозе ей это сообщает экспедитор, во втором – водитель; третий молоковоз не останавливается, так как оказывается возвратившимся на маршрут первым), едут редкие легковушки, которые шарахаются от нее так, будто она Плачка. В девять, запылившаяся, как деревенская кошка, она возвращает себя и груженую сумку «Cobra» в центральный парк, вскрывает банку тушенки с гранатным кольцом на крышке, пытается есть тушенку, сделав из крышки ложку, ранит губы, выкидывает банку, возвращается в пиццерию, обнаруживает, что вместо детей на закате пиццерию захватили алкаши, и поэтому тут с восьми не готовят пиццу, есть только сомнительные бутерброды и еще более сомнительный чебурек, съедает второе, подавляет желание взять сто водки, чтобы не умереть от острого пищевого отравления, отбивается от желающего познакомиться водителя такси, который про себя сначала сообщает, что он водитель такси, и лишь затем имя, – как будто водитель такси – самая престижная работа в Вилейке, которую за два часа можно пройти пешком. Наконец абсолютно измученная, овеваемая ароматом чебурека и оставляющая за собой пыльные следы на потемневшем ночном асфальте, она возвращается к вокзалу, планируя поспать в зале ожидания, и обнаруживает, что вокзал заперт на ночь, с 23.00 до 6.00 – как раз чтобы в нем не отирались такие вот сомнительные бомжары, как она.

Она устраивается на лавке за вокзалом, мгновенно засыпает, ее будит холод через два часа, она расстегивает куртку, надевает все теплые вещи, которые при ней были, испытывает острое желание устроиться в самой сумке, как в спальнике, и так дотягивает до шести, после чего перемещается внутрь вокзала и дремлет на пластиковых стульях, в окружении суетливых отъезжающих.

В Малмыги она прибывает в половину одиннадцатого: за те сутки с небольшим, которые потребовались, чтобы преодолеть сто двадцать километров, она могла бы долететь до Нью-Йорка или Джакарты, переместившись в соседнее полушарие или за экватор.

Плохо соображая после полной тревог и холода ночи, она спрашивает у прохожих, где находится райисполком, и от нее снова шарахаются: как можно идти по Мэйн-стрит Малмыг (конечно, называется она Советская) и не знать, где находится райисполком? Через десять минут она подходит к свежепостроенной церкви, в которой стрельчатые готические окна соседствуют с византийскими куполами, а барочные витые колонны опираются на ренессансные арочки – архитектор, не иначе из местного ДРСУ, объединил все известные ему стили буквально в одном фасаде. По церкви она понимает, что уже близка и вот-вот выйдет к памятнику Ленину, и он действительно оказывается рядом, да что там – сразу за.

Исполком – точная копия минского горисполкома: такой же серый советский функционализм, за одним исключением – четыре этажа здания куда-то делись, возможно ушли под асфальт в связи с уже упомянутой проблемой усиленного притяжения. Над поверхностью Малмыг торчат два ряда окон и огромный флагшток с государственным флагом, по всей видимости тоже играющий роль антенны, транслирующей – нет, не телевизионный сигнал, а стабильность, порядок или что там еще может быть транслируемо через государственные флаги.

Яся, оробев из-за флага, неуверенно заходит внутрь, где ее встречает лихой вахтер с ветеранскими планками и совершенно золотыми устами. Он хмурит чапаевскую монобровь и склонен все категоризировать.

– Я из Минска, – начинает Яся.

– Так тебе в гостиницу нужно! – отрезает он. – В гостиницу, мил барыня! А у нас гостиницы нет! Ближайшая – в Сосенках. Двадцать кэмэ. Но и там гостиница закрылась, кажется! Потому что зачем нужна гостиница в Сосенках?

– Нет, вы не поняли! – объясняет Яся. – Я по распределению!

– Распределение? Значит, в отдел сбыта! Там вся статистика!

Яся начинает пугаться: тут, в Малмыгах, возможно, говорят на каком-то другом языке, которым она не владеет. Языке, в котором значения у слов примерно такие же, но с легким сдвигом.

– Я по распределению! Из Минска! Молодой специалист!

– А, молодой специалист! Так тебе в БРСМ! Это раньше комсомол у нас был, а теперь БРСМ, – объясняет он ей. – Только у них свое здание, вместе с отделом молодежи.

Яся понимает, что, возможно, она ошиблась, заговорив с дедом. Есть такие привратники, которые стоят у дверей просто для того, чтобы умные люди их обходили. Она широко улыбается ему и пятится спиной к лестнице. Но вахтер чуток, его не проведешь.

– Э, секундочку, мил барыня! Ты куда это? Тут режимный объект! Тем более с гранатометной сумкой!

Тогда Яся кладет «гранатометную сумку» на пузырчатый пол исполкома, расстегивает ее (дед, фронтовик или нет, заметно напрягается, ожидая появления не иначе как фауст-патрона) и достает предписание о распределении.

– Вот! У меня документ! – предъявляет она.

Дед вчитывается в напечатанные в Минске строчки, зачем-то проверяет печать на просвет, как водяные знаки, и удивляется:

– Так что ж ты сразу не сказала? Что молодой специалист из Минска по распределению? Тебе на второй этаж в первый кабинет, к председателю. Чечуха Виктор Павлович.

Яся поднимается на второй этаж, понимая, что сейчас тот странный сон, в который ее забросила Вавилонская лотерея, достигнет кульминации и что окружившая ее вдруг действительность также пронзительно экзотична, как культура ковбоев американского Техаса, но совершенно не изучена – ни антропологами, ни астрономами, ни психиатрами. В коридоре на стенах портреты победителей конкурса «Властелин села» – перепуганные загорелые люди в одинаковых пиджаках; всмотревшись, она обнаруживает, что пиджак на самом деле один – его, похоже выдавали перед съемкой фотографы, так что на некоторых «властелинах» костюмчик висит, на других – едва сходится, и что-то это ей напоминает, что-то из детства, но на тонкую игру ассоциаций нет времени.

Она ожидает увидеть секретаршу из разряда мстительных провинциальных красавиц, но приемной нет – за обычной дверью с табличкой (номер кабинета, но не фамилия) – кабинет, в котором на компьютере набирает что-то одним пальцем мужчина. И Яся с порога начинает лепетать, повторяя уже отрепетированную перед золотозубым вахтером речевку, но мужчина встает, делает несколько энергичных шагов и протягивает ей руку:

– Да, да, мне звонили из Минска, я вас дожидаюсь! Чечуха Виктор Павлович! Председатель Малмыжского районного исполнительного комитета! Присаживайтесь!

Она устраивается на лавке напротив конторского стола и протягивает документы. Местная власть изучает их внимательно, доходит до графы с фамилией и крякает:

– Не дочка? – спрашивает Виктор Павлович. Потом бросает на нее быстрый взгляд и усмехается. – Устала, наверное, отвечать на эту глупость. Ну какая ты дочка – нормальная девушка! Была бы дочка, не приехала целину поднимать, правда?

Закончив читать, он захлопывает личное дело и кладет его на стол. Затем устраивает обе свои ладони по бокам от папки, энергично склоняется вперед и спрашивает, официально, вернувшись к обращению на вы:

– Так чем я вам могу помочь, Янина Сергеевна?

Яся вскидывает брови:

– Что вы имеете в виду? Это меня вам в рабство прислали, не вас – мне!

– Так, секундочку, – председатель морщится. – Давайте без этого вот диссидентства. Министерство распоряжается вас здесь разместить и трудоустроить сроком на два года, я должен принять к исполнению.

– Погодите, – Яся хмыкает, – то есть вы не присылали заявку на молодого специалиста? В отдел идеологии?

– В настоящий момент отдел идеологии в райисполкоме укомплектован полностью, более того, ввиду дефицита ставок он объединен с отделом культуры. В отделе работает опытный специалист Скоробей Ирина Павловна, трудовой стаж – тридцать пять лет, замещать ее вами я не имею морального права.

Яся слушает все это и мучается ощущением, что она попала в душный производственный роман из журнала «Знамя» годов эдак 1980-х – его подшивку она как-то листала в школе. Там, на тех пыльных страницах, – такие же вымученные диалоги, такие же надуманные проблемы, такие же лексемы «идеология», «ставки», «стаж», «разместить» в предложениях. В середине между двумя молодыми специалистами обязательна романтическая линия. Которая заканчивается браком и перевыполнением прогнозных показателей на двенадцать процентов.

Ее поражает даже не тот простой факт, что все это повторяется – спустя двадцать лет после крушения системы, стилистически выстроенной на всех этих «стажах», «ставках» и «идеологиях», но то, что взрослые энергичные люди с горящими глазами осознанно натягивают на себя именно эту лексику, осязаемо наслаждаясь произнесением выуженных из нафталиновой коробочки с Лениным слов.

– Вы понимаете… э… Виктор Павлович. Тут какая-то фигня, – пытается она вырваться за рамки этого демонического порядка слов. – Какая-то полная ерунда. Я к вам ехать не хотела. Я нормально себе жила в деревне Тарасово под Минском, в уютном флигеле со старыми занавесками. Мне в принципе, если честно, плевать и на Малмыги, и на Малмыжский райисполком, и на отдел идеологии, объединенный с отделом культуры, – вы не обижайтесь только, ладно? Ну просто на распределении, на этой идиотской борхесовской лотерее, меня почему-то решили наградить двумя годами в вашем этом СИЗО. И сказали, что вы меня очень ждете. Но если вы меня не ждете, если я вам не нужна – пишите открепление, я поеду обратно и пришлю вам открытку с видом на Национальную библиотеку.

Председатель выслушивает ее очень внимательно, потом открывает ящик стола, достает оттуда стеклянный графин, крышкой которому служит граненый стакан, наливает из графина в стакан прозрачной жидкости на три пальца и протягивает девушке.

– Это что, водка? – недоумевает она.

– Ты сдурела? – восклицает он, снова переходя на фамильярное ты. – Чем, думаешь, мы тут занимаемся? Бухаем с утра до вечера? Вода это! Вода!

Он быстро берет себя в руки и возвращается к тарабарскому языку, которым начал:

– Район наш, Янина Сергеевна, оскорбили совершенно напрасно. В нашем районе родились дважды герой Советского Союза Степан Алексеевич Почухало и знаменитый в масштабах области физик, лауреат конкурса «Наука – промышленности 2008», Степан Борисович Моль. На территории района проживают три ветерана войны, один из них занят непосредственно на работе в исполкоме. Так что вы напрасно так, Янина Сергеевна. Но эмоцию вашу я могу понять. Дорога, стресс.

– Слушайте, давайте не начинать… э… Виктор Павлович. Просто напишите мне открепление, и я почухаю домой.

Председатель исполкома думает. Потом говорит «секундочку», берет со стола сотовый телефон и, зажав его в руке, как хромой палку, выходит из кабинета. Яся ждет долго, успевая изучить бесхитростную обстановку, выцветшие офисные обои, папки с надписью «Показатели» и изнанку желтого от времени тяжелого монитора. Председатель возвращается озадаченный, садится напротив нее, упирает глаза в стол. Яся знает это выражение лица. С таким выражением в Минске обычно произносят фразу «Вы же сами понимаете», которая обозначает, что говорящий ничем помочь не может и причины должны быть интуитивно понятны тому, кому отказывают в помощи.