Текст книги "Паранойя"

Ты нажала на что-то, спрятанное у тебя в джинсах, и ворота стали разъезжаться, являя девственный лес и узенькую, крытую гравием, уютную дорожку сквозь него. Мы двинулись вперед, и не прошло и пяти минут, как фары высветили хорошую копию царского дворца в Павловске под Санкт-Петербургом, с трогательным шпилем наверху. Дворец был темен, вокруг – ни души. Я медленно приходил в себя от увиденного, а ты уже хлопнула дверцей, уже спрыгнула с подножки, с которой нужно было именно спрыгивать, а моя дверь не поддавалась – я безуспешно боролся с ней, двигая туда-сюда хромированную рукоятку, предположив даже, что ты специально заперла меня в машине, как непослушного ребенка, как заложника, но вспомнил тот удар дверью о машину во дворе, когда мы давали деру, и сообразил, что ее просто заклинило. Глупо было ожидать, что ты вернешься и поможешь своему медведю, – ты уже деловито ковырялась в двери дворца, целуясь с ней – нет, просто прикладывая глаз к сканеру. Я перебрался через похожую на лужицу ртути платформу вокруг рукоятки переключателя скоростей и вышел через водительскую дверь, под твоим неодобрительным взглядом осмотрев дверцу пассажира: несколько неглубоких вмятин и небольшой перекос, а «Жигули» ведь сложило от удара!

В доме уже загорались огни, иллюстрируя равнодушие фразы «страховка покроет». Вся эта сцена: мужчина, вздыхающий над поцарапанным джипом Porsche Cayenne, и женщина, ушедшая домой, не бросив ни единого взгляда на машину, – все это могло быть прекрасным сюжетом рекламного ролика страховой компании, не так ли, Дэн?

Была освещена лишь часть холла – та, которая нужна была, чтобы пройти вот тут, по коридорчику, отметив про себя, что во всех здешних интерьерах есть что-то неуловимо чеховское; вот в этом зальчике с жеманными полосатыми креслицами не хватает лишь кружевной салфеточки, и блюдца с вареньицем рядом, и графинчика с наливочкой – сами делали-с, клюквенная-с, – но ты нетерпеливо громыхала стаканами где-то дальше, показывая, что и здесь экскурсии не будет. Кухня, как и там, на Карла Марла, была решена в разительно отличающемся от общего ансамбля стиле, в нее вела глухая дверь. И да, я понял, отчего так, – ведь это помещение для прислуги, здесь работает кухарка, она готовит барину кофе, делает ему поесть, и все объяснилось так просто – ты никакая не дочь, ты просто домработница какого-то крупного – собственно, размеры резиденции и ее расположение отбивают охоту думать о том, насколько крупного, – чиновника МГБ, из приближенных, очень приближенных к самому. И вот отчего эти машины со специальными номерами, с которыми ты обращаешься, конечно, чересчур отвязно, отсюда же твое желание забыть меня – конечно, с моей «писаниной» тебя тут по головке не погладят за такого… Как же нас назвать? Вот: за такого сообщника!

– Я больше тут люблю. Тут человечней. – Ты села на обычный деревянный стул, пододвинула мне бокал с кровью и сделала глоток из своего. Нет, не кровь. Томатный сок. С водкой.

– Как ты понимаешь, у меня довольно много вопросов.

– Спрашивай. – Ты выглядела устало. Нам нужно было обняться. И дальше говорить – близко, по-нашему, вполголоса, и я даже потянулся к тебе, но оборвал себя. Нет. Не так. Сначала поговорим. Нужно во всем разобраться. Во всем.

– Вот смотри. Машина. Ты в прошлый раз была на Lexus RX 470. А сейчас – на Porsche Cayenne. Ты…

Я, вообще-то, сам не знал, что пытался спросить. Ситуация предполагала такую обширную область задавания вопросов, что я не знал, что спрашивать.

– Ты что, их всех бьешь? – не очень удачно свел я их на шутку, к тому же нервно, по-скотски хохотнув.

– Я и забыла, что на Lexus. Lexus стоит в спецгараже в Уручье. Нормально все с ним. Это все, что ты хотел спросить? Что стало с машиной?

Я скорчил идиотскую рожу, показывая, что мне нужна помощь:

– Ладно, давай на прямоту.

– Давай!

– Это ведь не твои машины, правда?

– Машины мои. Эти две. И еще пять штук. Разных. Там есть две спортивных, но мне больше нравятся джипы. Я на них себя чувствую уверенней. Ни одна сволочь не подрежет.

Ты становишься грубой, когда говоришь о машинах, но я думал о другом. Я, честно говоря, не верил и, кажется, даже позволил себе ухмыльнутся, когда ты сказала, что все они – твои, и это было уже совсем некрасиво, наверное. Ты порылась в сумочке и бросила перед собой книжечку с дорожными документами, которая была куда больше обычной, и я позволил себе ее пролистать, и там были сплошные техпаспорта: BMW Z4, Porsche Cayenne, Land Rover, – у всех номера, оканчивающиеся на «КЕ», у всех в строчке владельца – «Елизавета Супранович». Хорошая кухарка.

– И этот дом, и та квартира – твои?

– Анатолий, – ты была очень серьезной, а водка с непривычки быстро ударила в голову. – Анатолий, я хочу, чтобы ты понял раз и навсегда и больше таких вопросов не задавал. Я являюсь собственницей этого дома, трех квартир в столице, шести домов на кольцевой и трех – в других областях. У меня также есть недвижимость за пределами страны: в Италии, Германии, Франции и даже Латинской Америке. Общая стоимость – я уж и не знаю, больше миллиарда – точно. И давай на этом тему с собственностью закроем, ладушки?

Я ошеломленно качал головой, дисциплинируя свои губы. Я понимал, что если сейчас две эти дряни разъедутся в улыбочке, ты вывалишь передо мной документы еще и на дома, и это будет совсем уж некрасиво – разговор-то шел не о машинах, а скорее о номерах, о том – каким чертом, каким образом, я все равно ничего не понимаю!

– Откуда у тебя все это?

И ты ответила, и водки в соке, оказывается, было куда больше, чем я думал, потому что кухня тронулась и поплыла кругами, с каждым новым твоим предложением ускоряясь.

– Все это – подарок Николая Михайловича Муравьева. Председателя МГБ. Главы государства. По документам он ничем не владеет в этой стране, на него записана только старая двухкомнатная квартира в Малиновке, в которой он жил еще до того, как… Ну, ты понимаешь. Все эти дома, машины – его. Но записаны они на меня. Я являюсь их полноправной собственницей по документам, хотя не плачу здесь ни за газ, ни за свет, все происходит как-то само собой. А еще у меня есть кредитная карточка «Трастбанка» с неограниченным кредитом, гарантированным стратегическими золотовалютными запасами, – вещь вообще-то бесполезная, потому что в тех магазинах, которые меня интересуют, меня знают и всё, что я хочу, отдают просто так.

Ты внимательно смотрела на меня, и, если смотреть в твои глаза вот так, как бы глубоко, глубже, цепляясь за них, бросая якорь, – не так крутилось, еще можно было понять.

– Вот так, Анатолий. Такие дела.

И, поскольку этот вопрос уже был задан – моими глазами, был задан рассыпающимся мной, мной, который…

– Все это Николай Михайлович Муравьев подарил мне. Потому что. Потому что мы с ним. Мы с ним некоторым образом близки. Тебе понятно?

Да, мне было понятно – понятно, кто ты и что ты, понятно, что я выпил сок с водкой, купленный за его деньги, понятно, что он… Что ты… Понятно было, зачем тебе такая огромная связка ключей, тяжелая, занимающая полсумочки, понятно… И конечно, понятно, что с помощью несчастных, смешных Нурмамбековых Серый меня пытался предупредить отнюдь не о жалком рассказике, который я написал и уничтожил, рассказике, о котором никто и знать не знал. Понятно, что я связался с человеком, с которым… За которого… Понятно, почему ты просила меня забыть тебя, и пыталась сама, и не смогла, и назначила встречу, хотя нужно было – именно забыть, лучше – и для тебя, и для меня. Потому что он – не тот человек, чтобы…

Понятно, что значили твои слова – о его обещании, что за тобой никто и никогда ходить не будет, – и они ходили за мной. А потом – мы встретились, и сейчас на нас уже, возможно, смотрят из потайных камер – интересно, бывает ли он сам здесь? Да, конечно, бывает! И сидит здесь с ней, в этой кухоньке для прислуги, и хлещет водку, и я, быть может, сижу сейчас на его месте, и находиться здесь больше я не мог – ни секунды, ни секунды. Это не наше – не наше! Это проклято и черно, здесь – у томатного сока такой зловещий вид, что я не буду его больше, не буду пускать в себя, нам нужно прочь отсюда, прочь, прочь!

И мы сняли квартирку – крохотную, как и мечтали, в районе одного из железнодорожных вокзалов, в похожей на башню многоэтажке, которую плотно обступили деревья и дома поменьше, она выглядела командиром, собравшим вокруг себя отряд, но – не для битвы, а для привала. Вдоль тротуара, петлявшего между пятиэтажек, тянулись газоны с альстромериями, стрелициями, анемонами, орхидеями и камелиями – так мы их называли, не разбираясь, конечно же, в этих цветастых, глазастых, пупырчатых, порой неприличных в своей раскрытости, бутонах и соцветиях, и мне порой удавалось незаметно скрутить одному из них голову и, едва мы вступали в подъезд, украсить твои волосы, а ты называла меня медведем и говорила, что я только и умею – топтать красоту, и мы ехали в лифте (когда он работал), и я смотрел на тебя, и гладил по ладоням, а то – не выдержав, мы, как две бабочки, стараясь не осыпать друг с друга пыльцу, обнимались и стояли так, и ничего больше нам просто не нужно было – твое тело дышало под моими пальцами, а дверь уже давно была открыта, и кто-то озадаченно, но беззлобно покашливал на выходе из лифта.

Мы вступили в нашу квартиру торжественно, мы шли по ней как к алтарю, мы шли затаив дыхание – это был наш первый дом, наш первый приют, наше первое свое место, и прихожая была украшена рогами, а прямо напротив – полочка для телефона с обрезанным проводом. Хозяйка думала, провод обрезан для того, чтобы мы не смылись, пообщавшись пару суток с Парагваем или Колумбией или Венесуэлой. Но мы-то знали: телефон потерял свой хвост, чтобы обозначить, что эта квартирка – наш мир, и никого другого, никаких звонков, здесь нам не нужно. Коридор, ведущий на кухню, заканчивался призрачным тупиком, проходимой стеной – здесь висела занавесь из тростниковых палочек, на которых еще, кажется, при Мао было нарисовано что-то неуловимо китайское, но краска стерлась со временем (ты дурачилась, оборачиваясь в эти рассыпчатые шторы, и они вряд ли могли прикрыть твою наготу в этот момент, а впрочем, изображала ты из себя, кажется, невесту). Люстры, текущий неуклюжий кран, керамический башмак, полный отгоревших спичек, вытяжка с остановившимися часами, кухонные шкафчики с лавровым листом, кориандром и черным перцем, готовые в любой момент помочь нам сварить пельмени, холодильник «ЗИЛ», похожий на часть интерьера машины «Победа», с прилипшей к нему совсем уж автомобильной ручкой, часы, которые тикают, оконные рамы с форточкой, которую ввиду ее допотопности хотелось называть фрамугой, – все это было столь же мило допотопным, как надпись «Райпищеторг» на покосившемся продуктовом магазине у входа во двор.

Наша башня, безусловно, была раем, равно как и кущи альстромерий вокруг нее, и мы были не против пищеторга, примостившегося у райских ворот. Мы шли через двор под клекот далеких вокзальных громкоговорителей, мы обнаруживали, уже здесь, под анемонами, что опять случайно сперли в райпищеторге красную решетчатую корзинку, которую полагалось оставлять на выходе, и в корзинке к этому моменту были в основном обертки от шоколада, который ты поглощала с невероятной скоростью, и мы оставляли корзинку у выхода, чтобы потом снова ее унести и поставить в столбик таких же, как она, вложенных друг в друга, возле отдела, где торговали забытым словом «бакалея», и знакомые глазу гречка, рис, пшено не могли никак объяснить его. Мы садились друг напротив друга, и я даже ставил чай – как будто он мог нам понадобиться в эти наши первые дни, – и мы просто дышали одним воздухом, изучая лица ладонями, запястьями, щеками, а внизу, под нами, шелестели прибоем деревья, и мы плыли над ними в нашей башне, и приближалась осень, которая почему-то нас обоих пугала.

Линии на наших ладонях пришли в движение, и я уже ясно различал себя – в твоей линии жизни, тебя – в своей, и часто, часто, очень часто держал тебя за руку, не отпуская, так как верил, что от этого мои черты отпечатаются в твоей судьбе, а линии с твоих рук отразятся в моей ладони, и наши судьбы, наши жизни переплетутся настолько, что мы станем взаимными отражениями, с одним слепком судьбы на двоих, а чайник выкипал и чернел, обугливаясь от жара, и мальчишки во дворе играли в футбол, а средняя температура августа была двадцать семь градусов.

Appendix 2

Муравьев Николай Михайлович (материал из свободной Интернет-энциклопедии) – министр государственной безопасности, Верховный главнокомандующий, гарант конституции и законов.

Родился в Москве, в семье военнослужащего. Отец был офицером снабжения частей советских войск, расквартированных в Дрездене (ГДР). В ГДР Муравьев учился в школе для детей высшего командного состава, выучил немецкий и французский языки. После переезда семьи в СССР был определен в музыкальную школу, где проучился пять лет. По отзывам учителей, делал особенные успехи в игре на фортепиано, имел большой концертный потенциал, который не захотел развивать.

После службы в армии окончил Высшее командное училище, в чине подполковника служил в Афганистане, где получил контузию и легкое ранение. После распада СССР оставил военную службу, активно участвовал в политической жизни, поддерживал т. н. «силовой клан», завершивший становление государственности событием, которое пропаганда называет «наведением порядка», оппозиция – «военным переворотом». Находясь на службе в секретариате Совета безопасности, успешно играл на противоречиях Комитета государственной безопасности и Министерства внутренних дел, последовательно ослабляя ключевых представителей двух враждующих ведомств. В итоге, публично раскритиковав неэффективность прежней системы, добился объединения их в одно, включив туда также погранвойска, Совбез и армейскую разведку. Назвал новую организацию Министерством государственной безопасности, «МГБ». Те, кто осмеливаются шутить на эту тему, в частности – сетевой писатель Невинский, расшифровывают аббревиатуру как «муравьевская госбезопасность».

Предотвратил т. н. «бархатный бунтик». Три ключевых его фигуранта: самопровозглашенный глава парламента Зигмунд Сераковский, самопровозглашенный премьер-министр Валерий Врублевский, кандидат в президенты Ярослав Домбровский – исчезли ноябрьской ночью во время совместной пьянки на правительственной даче у Сераковского. По официальным данным, они «выкрали» себя сами, для того чтобы бросить тень на Муравьева, собрать силы и организовать новую «революцию». По другим данным, все трое были убиты одним из спецподразделений МГБ.

Муравьев утверждает, что в момент их исчезновения разучивал фортепианные ноктюрны Шопена. На пресс-конференции он предложил журналисту, задавшему вопрос, где был Муравьев в ночь исчезновения, сыграть ему лично эти ноктюрны, после чего журналист спешно покинул страну и в настоящее время проживает в Норвегии.

Патриарший экзарх, во время вручения иконы архистратига Михаила, публично назвал Муравьева «палачом и людоедом», после чего был смещен с поста церковью, и с тех пор его никто не видел (по официальным данным, стал монахом-затворником в монастыре в д. Жировичи).

Семейное положение: женат, сын учится в Лондоне.

Часть вторая
Они

Министерство госбезопасности

Протокол аудиодокументирования объекта «Жилая квартира по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7». 2 сентября

Ст. оперуполномоченный Цупик Е. П.

Наблюдаемые Гоголь, Лиса появились в 18.36, квартиру открыли ключом. В 18.45 проследовали в спальню (микрофон 1), откуда доносились звуки животного, страстного происхождения. В 19.30 началась беседа.

Микрофон 1

Гоголь. Мы дышим в ногу.

Лиса. Левой, левой!

Гоголь. А давай теперь на твой выдох – мой вдох. Вот так, да. Вот так.

Лиса. Как тихо. Здесь все это время было так тихо? Так интимно тихо? Нас, наверное, слышно.

Гоголь. Кому интересно нас слушать? Давай включим свет.

Лиса. Не надо, не надо. У меня при свете ощущение, как будто мы на виду, а когда в темноте, есть только ты и я.

Гоголь. У тебя нос горячий.

Лиса. А у тебя губы сухие.

Гоголь. Губы сухие. Как кора дерева?

Лиса. Скорей как песок в жару на линии прибоя после того, как волна убралась, лениво так, и побелело, выгорело, но она уже шелестит, шелестит обратно, и сейчас он…

(Наблюдаемые издают звук поцелуя «взасос».)

Гоголь. Я стою посреди влажного луга, тронутого росой. Надо мной – первобытное небо, ультрафиолетовое, в белесых перьях, это – начало мира, нас с тобой только что слепили, сначала меня, потом – тебя. И повсюду роса, как капельки неба, ногам мокро, но это легкая, блаженная влага. Закрой глаза, я покажу тебе этот луг.

Лиса. Веди меня. Я вижу радугу.

Гоголь. Только что был дождь. Это не роса, а капли дождя. Так хорошо дышать. Если тебе будет грустно, давай встречаться на этом лугу. Вот на этом месте, под радугой.

Лиса. Под радугой. Я запомнила.

(Судя по всему, сцена, следующая ниже, описывает ощущения бредового характера, сопровождавшие т. н. «оргазм» у Гоголя.)

Гоголь. Когда мы шли за ним, я как будто видел вдали какое-то присутствие. Притягательную красоту, сначала просто намеком, как облако над далеким горизонтом в незнакомой местности, и не понимаешь – это в небе или на земле, это заснеженная вершина или атмосферный фронт? Но приближаясь, приближаясь, распознаешь – подушку освещенного верха, иссиня-черное подбрюшье, уже прорвавшееся дождем, и нечто самое главное – радуга, наша радуга, – в том месте, где на косую муть дождя упали солнечные лучи. И я летел к ней, я видел эту мелодию из нескольких цветовых нот, и каждый цветок во мне распускался и тянулся вперед, а я – не успевал, не успевал за цветками, и их стебли рвались и падали, и становилось жарко, и хотелось пить, я думал, что моя цель – добежать и увидеть радугу над собой; я тянулся к радуге, а она висела на одном месте, как прибитая к небу, мой путь был усеян лепестками осыпавшихся, сгоревших от жары цветов. И вот вдруг я понял, что дело не в том, чтобы ее догнать, а в том, чтобы ее понять, и, когда это у нас случилось, ощущение было, будто я понял, как это – быть радугой. Через меня заструились все цвета, все цветы, все света и светы.

Лиса. Я тебе сейчас Светы заструю один раз!

Гоголь. Какая ты агрессивно неромантичная. Ой. У нас кажется проблема!

Лиса. Что такое?

Гоголь. Видишь ли. Выражаясь твоим агрессивно неромантичным языком, в какой-то момент защищенный секс у нас внезапно превратился в незащищенный. Оказывается. Вот ведь. Я и не почувствовал ничего.

Лиса. И я тоже.

Гоголь. Есть два выхода из ситуации. В аптеке…

Лиса. Нет.

Гоголь. Это безвредно.

Лиса. Нет.

Гоголь. Тогда будем надеяться, что овуляция… Блин, больно же! Я ударился, между прочим.

Лиса. За слово «овуляция», медведь, в приличных домах сбрасывают с кровати! У нас – приличный дом.

Гоголь. Я, между прочим, ударился.

Гоголь. А я тебя укушу.

Лиса. Ой ну!

Гоголь. Черт, ну что ж ты так дергаешься.

Лиса. Пододеяльник порвал, медведь!

Гоголь. Это ты порвала, когда дернулась!

Лиса. Что ты все время что-нибудь рвешь?

Гоголь. Там, в парке, сама за гвоздь зацепилась!

Лиса. Так. К следующей встрече берем ниточку, иголочку и зашиваем.

Гоголь. Я вообще-то не умею.

Лиса. Научишься. Говорить же научился, медведяра косолапый!

Гоголь. Ладно-ладно.

Гоголь. Слушай. У тебя есть пятьдесят слов. Опиши свое сегодняшнее утро. Представь, что пишешь рассказ, и нужно показать утро героини. Выпукло так, но не перегружая деталями. Походя. Вот у нее утро, а потом она встретится с возлюбленным, а после этого их застукают и убьют.

Лиса. Дурак.

Гоголь. Романтик!

Лиса. Это представление о романтике стало неактуальным примерно во времена великого курфюрста.

Гоголь. Не увиливай.

Лиса. А пятьдесят слов – это много?

Гоголь. Небольшой абзац. Пять предложений.

Лиса. Проснулась, почистила зубы.

Гоголь. Я одеваюсь и ухожу жить к великому курфюрсту. Он хотя бы романтик.

Лиса. Яркий свет в глаза разбудил ее…

Гоголь. Можно что-нибудь более искреннее? Не обязательно связное? Но настоящее? А? Или ты все-таки Иван Мележ?

Лиса. Кто?

Гоголь. Ну, Василий Шукшин.

Лиса. Ты Шукшина не трогай. Тебе до Шукшина еще писать и писать. Ладно. Такой хороший сон, много света, кэрролловский сад, я иду, я хихикаю, но – дуновение реальности, пробуждение и легкий привкус грусти во рту. Мне грустно, так грустно, что, чистя зубы, еще ищешь в своих глазах отголоски своего смеха, и не находишь, и долго смотришь на стакан с соком…

Гоголь. Это уже много. Не пробуждение, а все утро, пожалуйста. Еще один такой удар, Елизавета, и я начну отвечать. У меня синяк останется!

Лиса. Так. Занавески, которые колышут ветер, позволяют ему, ветру, существовать. Дуновение прохлады сквозь них, как первый, еще преждевременный, шепот осени. Блеск солнца на боку кофейника и мои разговоры со стаканом сока, в глубине которого спрятан ты. Легкий шелест по паркету, о да – ведь это мои ступни. Здравствуй, утро! Зачет?

Гоголь. Зачет. Но крови мало.

Лиса. Дурак.

Гоголь. Слушай.

Лиса. Ну?

Гоголь. Ты не видела зажигалку для свечей? Той, в форме факела.

Лиса. Вообще-то нет. С момента, как мы переехали.

Гоголь. Так долго выбирал. Там еще в форме чертика была, но я решил, что не нужно нам чертей.

Лиса. Что? О чем ты думаешь?

Гоголь. Ни о чем.

Лиса. Ну?

Гоголь. Да про зажигалку.

Лиса. Да забудь.

Гоголь. У меня дома тоже иногда вещи пропадают. Не очень важные, а такие… Гаджеты. Открытка там какая-нибудь. Или ложечка для обуви. Ощущение от этого какое-то. Какого-то присутствия ощущение. Как будто рядом с тобой кто-то постоянно есть, и он живет своей жизнью в твоем доме. Ну или наблюдает за твоей жизнью. А ты ешь, спишь, читаешь книги и ничего об этом не знаешь, и только стул иногда где-то не там себя обнаружит. Или вилка грязная в раковине – не в той позе, в какой ты ее оставил. Или ложечка для обуви исчезла. Или зажигалка для свечей.

Лиса. Ты выбросил ее просто. Никто не живет рядом. Никто не следит за тобой. Это, я тебе скажу, вообще невозможно – жить с тобой рядом. Ты пододеяльники рвешь и некрасиво выражаешься. Только я, медвежище мое, и смогу тебя терпеть.

Гоголь. И то правда.

Лиса. Ты спишь?

Лиса. Эй?

Лиса. Я пойду, милый, мы скоро увидимся.

Министерство госбезопасности

Протокол аудиодокументирования объекта «Жилая квартира по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7». 9 сентября

Ст. оперуполномоченный Скрыган Л. Л.

Наблюдаемые Гоголь и Лиса встретились в 19.00, при этом Гоголь пришел в квартиру ок. 16.30, дверь открыл ключом, наблюдаемая Лиса явилась в 19.00.

До 21.07 часа они предавались телесным наслаждениям (микрофон 1), затем вели маловразумительную беседу, обсуждая пережитое соитие. В 21.30 они завели зашифрованный разговор, содержание которого может заинтересовать Управление внешнего контроля и надзора Пятого отдела. Представляется, материалы этой беседы могут в будущем облегчить отслеживание внешних контактов наблюдаемых:

Лиса. Милый, а назначь мне встречу.

Гоголь. Давай встретимся на кухне через десять минут. Возле вытяжки. А лучше давай через двадцать – полежим еще.

Лиса. Нет, ну вот смотри. У нас может в будущем возникнуть ситуация, когда нам нельзя будет говорить в открытую.

Гоголь. Мы будем молчать в открытую.

Лиса. Ну, допустим, мы оба будем на прослушке. И времени у нас будет – на один звонок по телефону. За нами, допустим, кто-нибудь гонится. И нужно срочно назначить встречу. Так, чтобы поняли только мы. Ну, например, вместо того чтобы «на кухне» говорить, сказать – «у постсолнечных часов», понимаешь?

Гоголь. Да ты обязательно сама все разрулишь, без всякой предварительной договоренности. Как с медведем-то, который «мёд ведь», придумала!

Лиса. Ну давай перестрахуемся!

Гоголь. Так. Давай с тобой встретимся там, где мы покоряли Дарданеллы (резюме Управления внешнего контроля и надзора Пятого отдела: место неизвестно).

Лиса. Вот! Хорошо! Давай встретимся там, где я пила макиато в тот первый день, когда мы встретились (резюме Управления внешнего контроля и надзора Пятого отдела: возможно, речь идет о кафе «Шахматы» на ул. К. Маркса, 36).

Гоголь. Мне кажется, у тебя есть отвратительная привычка пить макиато в одном и том же месте, так что не канает, нас вычислят.

Лиса. Давай там, где стреляли танки (резюме Управления внешнего контроля и надзора Пятого отдела: место неизвестно).

Гоголь. Вот, так получше, хотя все равно догадаться можно.

Лиса. Чем дольше мы будем вместе, тем больше у нас будет таких потайных, только наших, мест. Мы сможем назначать встречи так, что топтуны головы сломают, но не найдут.

В 22.00 наблюдаемые переместились на кухню (микрофон 3), обсуждали планы эмиграции (идею подала Лиса), но совместным решением решили, что эмиграция для них не подходит. Гоголь рассказал об арестованном чиновнике (Желудеве? Дебежеве? – было нрзб.), без которого «будет тяжелей». Хотели купить вазу для цветов (проверить: возможно, схрон). Ушли в 23.00, дверь закрыли ключом, на объекте больше не появлялись.

Министерство госбезопасности

Сов. секр.

Министру Муравьеву Н. М. лично

Во исполнение Вашего поручения представляю Вам полную стенограмму встречи наблюдаемых объектов Гоголь и Лиса 16 сентября. Стенограмма предоставляется без хронометража. Наблюдаемые появились на квартире в 17.30, дверь открыли ключом. Всего встреча на объекте жилая квартира по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7 длилась 45 мин., большую часть времени наблюдаемые были вовлечены в связь телесного характера. В связи с этим значительная часть реплик не воспроизводима и представляет из себя междометия, кряхтенье, стоны, не поддающиеся расшифровке и документированию. Сведений, составляющих государственную тайну, а также относящихся к общественно-политической ситуации, в ходе встречи на объекте сообщено не было.

Начальник управления аудирования Пятого отдела МГБ,

полковник Соколов М. П.

Прихожая (микрофон 2)

Лиса. Ты не закрыл дверь.

Гоголь. Да, да…

Лиса. На два оборота.

Гоголь. Да что с тобой такое сегодня?

Лиса. У меня опять это поганое чувство, что за мной следили.

Гоголь. Ты видела кого-то?

Лиса. Я чувствовала. Милый, давай не будем сегодня?

Спальня (микрофон 1)

Гоголь. Не будем конечно! Подними, пожалуйста, вот здесь.

Лиса. Я серьезно.

Гоголь. А я как серьезно! Ни в коем случае не будем! Вот сюда, ближе. Ага, дай я стяну.

Лиса. Прекрати, ну что ты делаешь… Ох.

(Ок. 5 минут доносятся какие-то трущие, хлюпающие звуки, происхождение которых установить сложно.)

Гоголь. Сейчас мне хотелось бы положить тебя на бочок и вот так, отсюда.

(Объект Лиса стонет.)

Гоголь. Мы не будем спешить, не будем, я потрогаю тебя здесь.

Лиса. О да, здесь вот сильней.

Гоголь. Боже, ты вся как струна.

Лиса. Не останавливайся, вот так двигайся и не останавлива. Не останавливавайсяааа!

(Некоторое время микрофон 3 молчит.)

Гоголь. Было бы преступно удовлетворяться достигнутым?

Лиса. Милый, просто обними меня вот так, крепко, прижмись, давай побудем вместе.

Гоголь. Я обниму тебя и поцелую. В эту нежную ложбинку… Знаешь, мой нос утыкается сюда, когда мы это делаем. Поцелуй тебе за это. А что это у нас?

Лиса. Милый, можно, я тебя одновременно, тут?

Гоголь. Идем ниже. Здесь, в предгорьях, пасутся стада диких баранов и растет виноград, здесь…

Лиса. О господи!

Гоголь. Здесь, на плато нашего животика, прячется маленькое озерцо пупа.

Лиса. Ниже, ниже! Твоя щетина! О нет, не смей! Господи, как, что ты там делаешь?

Гоголь. Можно, мы станем так?

Лиса. Вот так, да?

Гоголь. Выгнись тут немножко. Да, да, вот так. Мы будем делать это вот так…

Лиса. Да, делай это так, да, ой, немножко больно, так не надо… Но ох… Не прекращай, туда, да…

(Замеч. протоколиста: громкие, несдержанные звуки свидетельствуют о наступившем коитусе, перешедшем в оргазм.)

Лиса. Ты па ба ба ба бам па бам?

Гоголь. Я – да! А ты? Ты захватила его?

Лиса. Да, самым краешком, но очень сильно и даже теперь, когда ты вот так делаешь, видишь, вздрагиваю.

Гоголь. Это было. Это было!

(Гоголь производит громкие, ликующие звуки на мотив французской народной песни «Марсельеза».)

Гоголь. Алонзенфант де ля патри ле жур де глерэ арив!

Лиса. Там ариве, там «е асаграв» (неразб.), медведина!

Гоголь. Не мешай! Оарм ситоен форме мо батайо, маршо, маршо, кэнсаипуу!

(Лиса подпевает, исправляя ошибки.)

Гоголь. Вот так это было, вот так, вот как «Алозенфант де ля патриии».

Лиса. Ох, а я не умею так описать. Я дышу. Он был как дыхание. После долгого удушья.

Гоголь. Дыши, милая. Я – твои легкие. Давай дышать вместе.

(Замеч. протоколиста: прошло 12 мин.)

Гоголь. Золотая осень. Ты как определяешь, что приходит осень?

Лиса. Холодно становится.

Гоголь. Листва. Опавшую листву начинает гонять по дороге. Начинается еще в августе, но в сентябре листвы становится больше, прибавляется эта погребальная дымка – в частном секторе складывают листья в кучи и жгут. Золотая осень. Я брожу в эти дни и думаю о том, что «золотая» – не от листвы, а от света. Ты замечала, какой он золотистый? Золотая… Слушай, а может быть, в этом сочетании «золотая» – не прилагательное, а – деепричастие. «Залатая осень». Осень, которая еще пытается залатать, спасти нас от зимы, но – листья сыплются, и по ним ездят машины, и их жгут дворники, и потом – голые ветви, первый снег…

Что случилось? Эй, что случилось такое? На тебе лица нет!

Лиса. Милый. Милый… Мне тревожно… Я не знаю, почему, но мне страшно. Во время нашей… близости это отпустило, но теперь – как будто на фоне красивой нашей с тобой мелодии кто-то этажом выше лупит по клавишам Пугачеву. И эта вторая, страшная, мелодия – едва слышна из-за стен, но она становится основной, пугая…

Гоголь. Успокойся, милая… Мы – вместе…

Лиса. Милый, можно, я сейчас уйду?

Гоголь. Да что ж это с нами? Давай я обниму тебя крепче. Это пройдет! Полежи так…

Лиса. Мне страшно, страшно, и, когда ты обнимаешь меня, мне страшно еще и за тебя. Я уйду. Я не прошу, я просто уйду, хорошо!

Прихожая (микрофон 2)

Гоголь. Это пройдет. Помни про наш луг с радугой.

Резолюция министра государственной безопасности Муравьева Н. М.: «Инф-я исчерпывающа. Больше не надо».

Министерство госбезопасности

Протокол аудиодокументирования объекта «Жилая квартира по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7». 23 сентября

Сотр. оперупра мл. лейт. Мовсейсюк П. Д.

Квартира взята на аудирование в 9.00. Объекты появились в 17.00. Сначала удовлетворяли свои эротические запросы, объект Лиса конч. 2 раза, объект Гоголь – 1 раз. В ходе сексуально-интимных отношений разговоров по существу ими не велось, обсуждались преимущественно позы и повороты эротических действий. После окончания сексуальных процедур проследовали на микрофон 3, где начали обсуждать некую третью фигуру.