Текст книги "Заметки аполитичного"

«Песня кварталов запылённых, песня бездомных и влюблённых»

Название живописной композиции Василия Милиоти

Как бы ни был привлекателен «блистательный Санкт-Петербург» с его великолепием, не менее интересен и другой Петербург, город, расположенный в тех же границах, но с совершенно непохожей историей и иной природой. Его архитектура, столь отличная от творений великих зодчих, представлена более разнообразно: от утлых завокзальных домишек до поражающих воображение индустриальных колоссов. Бесконечные ограды, стены, щитовые и бревенчатые сооружения, металлические конструкции из арматуры и листового железа расположены без всякого плана, сосуществуя с угрюмой городской флорой, стихийно заполонившей все клочки свободной земли. Здесь невольно вспоминается Даниил Андреев с его верой в живую природу стран и городов: только живым организмам свойственно так приспосабливаться к своему окружению, которым здесь является Петербург блистательный.

Удивительно, насколько переплетены эти два города – стоит чуть-чуть свернуть с центральных улиц одного, и вы уже на другой территории: ржавые ограды, трансформаторные будки, лавочки из подсобного материала, невзрачные дома, уродливые чёрные трубы, поддерживаемые металлическими тросами…

Несмотря на то, что по праву всё это принадлежит человеку, его роль здесь всё же можно отнести к второстепенной, не главной. Иррациональное начало, подчинившее себе эти территории, мало подходит для естественного течения жизни – случайность, непредсказуемость, многозначность неявно проступают на первый план, оставляя узкое пространство для человеческого произвола. Однако именно эта метафизическая основа, присущая описываемой части городской среды, является провокативной для фантазии, рождающей ещё более причудливые образы. Возможно, поэтому ни в один из бесчисленных закоулков города невозможно прийти дважды – всякий раз вы обнаруживаете там нечто другое, непохожее на виденное ранее. То же самое можно сказать и о городских маршрутах – повторение некоего ранее пройденного пути всегда затруднено по разнообразным причинам: будь то заколоченная дверь, неожиданно возникшая непроходимая топь или попросту исчезновение тех или иных объектов, некогда отмеченных вами в качестве ориентира.

Безусловно, своеобразным Невским проспектом этого города запылённых кварталов является самая узкая улица Санкт-Петербурга – улица Репина, место обитания художников с первых лет Академии. Это одна из немногих сохранившихся улиц с мощёной булыжной мостовой, которая, подобно доисторической рыбе, тускло отсвечивая замшелой синеватой чешуёй, пытается всё глубже и глубже погрузить своё тяжёлое тело, рискуя совершенно исчезнуть и оставить наверху только взмученную пыль. Дома, точно отвесные берега, нависая над пересыхающим руслом, тоже норовят исчезнуть, во всяком случае, в таком виде, в котором они предстают сейчас: облупившиеся стены, покрытые вековой коричневой жестью, обросшие всевозможными трубами крыши… Небольшие окна, почти сплошь без занавесей, начинаясь прямо от земли, стараются подобраться как можно ближе к верхушкам зданий, под самые деревянные перекрытия. По вечерам они засвечиваются жидким болезненным желтоватым светом и, как правило, гаснут к ночи, выдавая в обитателях этих домов преимущественно утренних жителей. Слуховые окошки, прижимаясь к водосточным трубам, слушают небо: крики птиц, неслышимые с земли; шум ветра в проводах, опутывающих город на уровне крыш; дребезжание антенн, которые, словно грибы, усеяли почерневшее кровельное железо. Никогда не закрываемые парадные населены сквозняками, обычно они служат проходом на соседнюю улицу: душный цементный коридор приведёт вас к ещё одной двери, открыв которую, вы попадёте в классический петербургский двор-колодец, окрашенный тёмной охрой.

Этому городу вообще свойственна неопределённость: здесь чёрная лестница зачастую неотличима от парадной, и самым людным местом может оказаться совершенно заброшенная территория. Как и во всяком мегаполисе, тут есть и свои оазисы, и площади запустения. Говорят, что Лос-Анджелес – это конгломерат из сорока различных меж собой городов. Наш Петербург представлен гораздо пестрее: от неожиданных квазигородов до отчуждённой от всего остального промзоны. Сейчас, когда под новое строительство отводится любой участок земли, способный вместить многоквартирный дом, участь «города кварталов запылённых» предрешена: новый город на отвоёванных площадях уже сверкает равнодушным глянцевым блеском – и в этом городе не будет места не только бездомным, но и влюблённым.

Лирический Политехнический

Существуют здания, собирающие солнечный свет. Когда находишься внутри такого здания, то создаётся впечатление, что здесь ты уже когда-то был. Давно. Наверное, в детстве. Особенно, если оно приходится на солнечные счастливые шестидесятые. В этих домах не бывает стен, выкрашенных в холодные тона. Во всяком случае, их не удаётся вспомнить. А самый тёмный цвет – это цвет охры. В них много мраморных лестниц, на которых живут солнечные зайчики, и много окон, расместившихся по стенам точно картины с ярким солнцем и жёлтым небом на каждой.

Архитектор Виррих не мог знать, в каком окружении окажется его творение, но случилось так, что его Политехнический институт – единственное в городе здание, целиком выкрашенное в белый цвет, соседствует со зданиями, аккумулирующими свет солнечный. И сам комплекс зданий института, погружённый в ухоженный парк, наверное, выглядел бы гораздо более естественно, будь он построен в Одессе, Евпатории или Севастополе. Так много везде солнца и света.

Впрочем, похожее здание, действительно, существовало в пригороде Берлина. В этом смысле архитектурный комплекс Политехнического – предтеча первых типовых проектов, реализованных в России. Несмотря на основательность и внушительность конструкции, здание воспринимается так, будто бы целиком выклеено из бумаги и папье-маше; лёгкость, подвижность, текучесть – первые определения, приходящие в голову при попытке описания его внешнего вида. Набухая книзу крупным рустом, стены смыкаются с землёй, которая здесь, как нигде, покрыта цветами, деревьями и травами. Весною парк наполнен запахами сирени и черёмухи, летом цветёт жасмин и барбарис.

Да, сюда поздно пришёл город; до середины семидесятых это была тихая городская окраина, от которой до ближайшей станции метрополитена нужно было добираться около сорока минут на трамвае. А у деревянных домиков, натыканных тут и там, росли старые яблони, вишни и большие оранжевые георгины. Проспекты Тихорецкий и Мориса Тореза походили на улицы небольших городов, из которых приезжало большинство студентов института. А Политехнический, возвышаясь над деревьями, белел прихотливым декором и загадочными маскаронами антаблемента как символ светлого будущего – со времён его постройки до расцвета эпохи модерна было ещё лет десять, но витиеватые растительные формы лепки и ковки уже украсили его стены, потолки, решётки и светильники.

Возникший как рефлексия эстетического сознания на урбанизацию и промышленный бум, стиль модерн и оформился благодаря стремлениям разных архитекторов использовать природные формы в своих конструктивных и декоративных решениях.

Не был исключением и Виррих. Глядя издали на гидробашню института, её легко принять за фантастическое растение: тонкое стеблевидное тело поддерживает серо-зелёный бутон, весь покрытый красными прожилками узорчатого декора; дольчатая кровля сомкнулась к вершине, словно цветок с нераскрывшимися лепестками. Везде: в парке, в самих зданиях – можно увидеть большое количество элементов, отлитых из чугуна, выкованных из железа. Динамичные, словно живые, композиции из металла не стремятся перенести нас в мир буйной флоры за счёт копирования и буквального подражания растительным формам; тщательный отбор исключил всё случайное, оставляя структуры, близкие по красоте и совершенству к математическим формулам – оттого, наверное, их зрительные образы так долго хранятся в памяти. Вопреки организующему цвету главного здания и цвету его интерьеров большинство зданий-спутников, включая церковь Покрова, красного цвета, в них дерево такой же полноправный материал, как и кирпич кладки. Очень выразительно смотрятся системы балок, поддерживающие крыши. Глядя на них, вспоминается другое здание, располагавшееся по соседству, но уже окончательно потерянное в начале 2000-х годов – дача Бенуа.

Там это художественно-конструктивное решение получило своё гениальное воплощение. Сильно перестроенное, с утраченными частями, уникальное деревянное сооружение смогло перешагнуть рубеж тысячелетия, но как всё идеальное не смогло пережить столкновение с грубой реальностью нового времени – его уничтожили либо халатность, либо бесхозяйственность или же всё-таки злой умысел. «Политеху», пожалуй, не грозит такая судьба, тысячи его выпускников считают себя здесь у себя дома, а собственный дом принято содержать бережно, всегда заботясь о нём и помогая ему быть.

Размышления после дождя

Никогда невозможно предопределить, чем обернётся будущее время. Наверняка, Пётр, устраивая «русский Амстердам» на равнинных берегах Невы, видел его чем-то похожим на голландский образец, во всяком случае, в каких-либо характерных чертах образа – например, господства вертикалей: шпилей, башенок и остроконечных крыш над спокойной водной стихией.

Пётр хорошо знал, что такое русская стихия в смысле прямом и переносном. Возможно, поэтому роль случая и самопроизвольного развития с самого начала сводилась к минимуму, город строился, и его культурная среда формировалась строго по «человеческим» предписаниям. Но вышло так, что сменивший барокко классицизм предполагал иные средства организации среды – и на смену островерхим сооружениям с лёгкой руки Ж.-Б. Валлен-Деламота в городе стали появляться арки.

Город принял и вобрал в себя этот извечный архитектурный сюжет от монументальных, веющих Древним Римом арок Валлен-Деламота, до очеловеченных, уже без Олимпийского величия, арок Сюзора. Арка трансформировалась и меняла декор, приспосабливаясь к запросам любой эпохи, выживала в любом архитектурном стиле, путешествуя во времени и переселяясь в новостройки. Облик исторической части города всегда формировался с учётом особенностей существующей архитектурной среды. Поэтому во вновь возводимых зданиях появлялись элементы соседних сооружений, возрождаемые в новых формах.

Дугообразную структуру обрели многие петербургские мосты, контуры дверей, окон, нередко и самих фасадов – достаточно вспомнить здание Генерального Штаба или Первый жилой дом Ленсовета. В результате, город приобрёл единственный, ни с чем не сравнимый, облик. И если Москва – это замысловатость и полифония неправильных форм и лишь в последние десятки лет тяготение к прямоугольности, как в большинстве российских городов, то Петербург – это торжество элементов окружности: полукружий, радиусов, секторов, сегментов… Элемент круга как нельзя лучше соответствует городскому «genius urbo» – в нём, при всей своей правильности, какая-то зыбкость и неравновесность.

Естественная завершённость арки, несмотря на свою простоту, таит в себе много загадочного, заставляющего сильнее прочувствовать все смысловые установки, заложенные зодчими. Вероятно, это заключено в ассоциативности человеческого восприятия – дуга почти всегда воспринимается отвлечённо, абстрактно; взгляд скользит по её поверхности, останавливаясь лишь в зените, где обычно находится декоративный рельеф – растительный узор или маска. Наполненность петербургской архитектуры правильными криволинейными формами особенно заметна после того как над городом прошумит ливень: блестящие от воды мостовые зеркалят полукружия, превращая их в круги, отражают в реках и каналах мосты свои потемневшие изогнутые спины, а навстречу солнцу восходит радуга – самая большая городская семицветная арка. И как к лицу она Петербургу!

«Мы наш, мы новый мир построим…»

Конечно, прав был архитектор И. Жолтовский, понимавший под задачей зодчих не просто организацию пространства, но и организацию человеческой психики. Но верно, пожалуй, и то, что способность воплотить в жизнь те или иные идеи во многом зависит от общественных настроений, также как и их содержание. Уставшее от эзотерических концепций и мистики рубежа XIX–XX веков, общество качнулось в другую сторону в своих предпочтениях, всё более тяготея к ясности и простоте. Согласно версии искусствоведа С. Хан-Магомедова, наибольший интерес в такой ситуации представляют «позавчерашние» ценности, и десятые годы прошли под знаком поиска стиля. А уже к середине двадцатых годов повсеместно утвердился функционализм, за которым в России закрепился более понятный термин – конструктивизм.

Иван Фомин, не будучи приверженцем этого направления, но всё же испытавший влияние конструктивизма, писал: «Архитектура наша должна быть лишена изнеженности, роскоши, мистики и романтизма. Стиль наш должен быть простой, здоровый, со строгими, чёткими лаконичными формами, но вместе с тем бодрый, яркий и жизнерадостный». Насколько конструктивизм опирался на предшествующий опыт? Ведь, если принять на веру утверждение Хан-Магомедова, то стиль, пришедший на смену модерну, должен быть, по крайней мере, родственен классицизму. Но время неоклассики наступит позднее – к середине тридцатых, а пока безраздельно доминировали рационалистические принципы построения архитектурных форм.

И могло ли быть иначе?

В общественном сознании двадцатых годов преобладали совершенно иные ценности, нежели десятилетием раньше. Кроме того, большое значение и влияние начинает приобретать наука и материалистическое мировоззрение. Вряд ли подобное содержание способно было отлиться в иную форму.

Но даже этот, безусловно, интернациональный стиль имел и свою местную специфику. Ленинградский вариант отличался учётом ландшафта и сложившейся среды, а также учётом природно-климатических особенностей, что, например, исключало тотальное остекление фасадов.

Время совершенно непостижимым образом запечатлевается в архитектурных формах, говоря компьютерным языком, прописывается в реестре. Конструктивистские строения насквозь пронизаны предвосхищением великого будущего, чего-то большого, светлого, ранее небывалого. Несмотря на свою кажущуюся простоту, они всё же допускали возможность образного прочтения, особенно, если принимать в расчёт время их создания. Как для них, так и для эпохи, их породившей, характерна некая двойственность: с одной стороны – устремлённость в будущее, безусловное наличие нового, непривычного; с другой – присутствие как откровенной архаики, так и форм, стилистически соотносимых с далёким архаическим прошлым.

Изменившийся статус города сохранил многие памятники от исчезновения и разрушения – бережное отношение к культурному наследию до сих пор явление довольно-таки редкое. Нехватка средств и ресурсов стала мощнейшим фактором в сохранении исторической среды. Да и к тому же особняки и дворцы, а также дома, которые можно отнести к бывшей «полковой канцелярии» (А. Бенуа), были очень нужны победившему классу. В них полным ходом шла коммунизация, ставились и ломались перегородки, уничтожались камины, разбирались витражи. Дома строили только для новой элиты, например, такие как дом политкаторжан у Троицкой площади или жилой дом Ленсовета на Карповке. Но большинство советских руководителей жили в гостиницах в условиях, схожих с условиями нового быта, утверждавшегося повсеместно. Дома эти не имели личных обособленных зон, включая кухни или подсобки, и были созданы исключительно для жизни коммуны.

Нельзя сказать, что задача «создать новый организм – дом, оформляющий новые производственно-бытовые взаимоотношения трудящихся и проникнутые идеей коллективизма», была спущена властями сверху. Достаточно просмотреть журналы и газеты тех лет, в которых велась открытая полемика с читателями, чтобы понять, что тема о новых формах коммуникации и организации отдыха трудящихся, задачи освобождения женщин от вынужденной общественной пассивности находились в центре общественного интереса. Архитекторы-конструктивисты первыми поставили человека и его удобства в качестве определяющей ценности. Десятилетиями позже на этих принципах, но уже без максималистских устремлений и радикализма первопроходцев, были застроены все городские окраины.

Этот исторический период можно сравнить с детством человечества, но не в биологическом, а в социальном смысле, когда человек дерзнул выстраивать вокруг себя мир по своим законам, подчас противоречащим природным началам. И этот мир, едва обозначивший свои контуры и полный внутренних конфликтов, обрушился, увлекая за собой сооружения из стекла, фанеры и других блиц-материалов, которые так широко использовались проектировщиками в те годы. И как бы ни старались сейчас представить это детство тяжёлым и беспризорным, оно всегда будет дразнить нас своей озорной и счастливой улыбкой, манить нас своими надеждами, мечтами и верой в то, что можно и на земле построить для людей Город Солнца.

Зелёное солнце

Когда солнце закатывается за горизонт, и гаснет ясный и прозрачный день, иногда случается редкое природное явление, называемое «зелёным лучом». Горизонт на мгновение ослепительно вспыхивает, освещая всё вокруг ярким изумрудным сиянием. И, несмотря на то, что «зелёное солнце» имеет понятное и несложное физическое объяснение, люди, видевшие его, обычно ничего не желают слушать про дисперсию и рефракцию солнечного света, благодаря которым и происходит это феерическое зрелище.

Существует примета, что люди, осенённые «зелёным лучом», будут счастливы или, по другой версии, им будет дарована неожиданная и взаимная любовь. Да и что, собственно, можно было придумать, ибо и то, и другое может принести лишь счастливый случай, встречающийся так же нечасто, как ясный и чистый день с прозрачным и неподвижным воздухом.

Один питерский литератор рассказывал, как впечатление от освещённого «зелёным солнцем» прибрежного городка совершенно вытеснило все прочие впечатления юга: остались только зелёные фонари, ослепительно яркие зелёные стены, зелёное море и изумлённые остановившиеся люди, похожие на жителей изумрудного города.

В Петербурге почти всегда дует ветер и над городом постоянно висит смог из пыли и выхлопных газов, но когда мы влюблены и счастливы, нам всегда светит «зелёное солнце». Сколько неприметных и невзрачных городских уголков было освещено его светом, которые навечно сохраняет наша память! Вот городская окраина парящей майской ночью, залитая жидким маслянистым светом фонарей, наполненная неспешным и влажным дыханием светофоров. Или улочка Петроградской стороны, с ажурной лепниной и многочисленными маскаронами на фасадах, чьи таинственные каменные лица смотрятся в наши судьбы, словно застывшие Парки. Это после мы во всех этих вещах не найдём тех поэтических метафор и тех метафизических значений, которыми щедро наделило их «зелёное солнце», а увидим просто либо источники света, либо прихотливый архитектурный декор.

Эти впечатления идут за нами по жизни и удивляют внезапностью, краткостью и случайностью. Видно, не набирается за долгие годы тех ста часов счастья, о которых писала известная поэтесса. Слишком недолгая и зыбкая жизнь у «зелёного луча», и так много должно совпасть случайных чисел во времени и пространстве и на циферблатах наших судеб, чтобы своенравный бог счастливого случая позволил поймать себя за волосы.

Время, с которым согласуется наша жизнь, редко совпадает со временем вовне: некоторые мгновения растягиваются так, что мы успеваем увидеть и радугу в нарушивших свою аморфную структуру столетних стёклах, и бурую ржавчину старинных карнизов, и заросшие шелковистым мхом слуховые окна, и ажурное плетение проводов над городом, и там, у самых крыш, глянцевые листья герани на седьмом этаже в окне под деревянными перекрытиями, навсегда погружённые в вечную тень. Город, под световым дождём отражающийся в нашем воображении многообразием криволинейных поверхностей, предстаёт живым и подвижным, утратившим свою прямоугольную природу, каковой она и представляется непосвящённым. Смещаются вертикали, расходятся углы, сжимаются параллельные линии, находя точку пересечения. Таким представляется город, мысленно возвращающий нас туда, куда невозможно вернуться.

С чем, безусловно, согласились бы субъективные идеалисты, так это с утверждением, что реально только то, что представляется нашему сознанию. Петербург может оказаться солнечным Зурбаганом, где голубая морская волна, накатываясь с необозримого горизонта, прячется в розовых прибрежных камнях или весёлым Гель-Гью, погружённым в величественный и таинственный карнавал; даже сумрачным Макондо, из единственного окна которого виден только серый дождь, стекающий по белой стене.

Такого города вы не найдёте в путеводителях по Санкт-Петербургу, как нет там и упоминания о «зелёном солнце», но именно такой город живёт в каждом, кому случилось увидеть его в свете изумрудного луча своего воображения, то есть в любом из нас.