Текст книги "Заметки аполитичного"

Но на этот раз на моём пути я почти не встречал людей, и лишь дойдя до каких-то невысоких строений, сильно уходящих в глубину от дороги, и заметив на вымощенной площадке перед ними нескольких капуцинов, перемотанных плетьми, понял, что, наконец, пришёл. И что это и есть знаменитые римские катакомбы.

Римские катакомбы

Итальянцы – очень симпатичный и дружелюбный народ, однако если с вами нет русскоговорящего гида, то общаться с ними вам придётся, скорее всего, исключительно жестами. Русского языка здесь, разумеется, не знают, да и ваш английский будет полезен разве что в Венеции – городе туристов и тех, кто их обслуживает.

Кстати о последних. Английский среди них не так популярен, как французский или испанский, хотя англоговорящих среди туристов – абсолютное большинство. Наших соотечественников здесь также немало, повсюду вы обязательно услышите русскую речь, повсюду, только не в римских катакомбах.

Катакомбы не пользуются популярностью Колизея или Пантеона, о которых знают даже те, кто никогда не бывал в Риме. Чаще всего тут собираются небольшие группки пожилых немцев или поляков, ведомые суровыми папскими экскурсоводами. Собственно, других экскурсоводов здесь и не бывает, сопровождать группы разрешено только им. Не будь со мной русскоговорящего гида, о котором я предусмотрительно позаботился ещё в отеле, мой вояж сюда оказался бы делом почти бессмысленным.

Эти подземные пещеры, соединённые многочисленными коридорами, образовались в результате выработок туфа, применяемого римлянами как материал для строительства зданий. Их начали использовать в качестве места для погребения ещё в I веке язычники, хотя среди приверженцев язычества чаще всего практиковалось сожжение. Первые христианские захоронения появились здесь во II веке, и официальный Рим никак не препятствовал этому, несмотря на то, что христиане находились вне закона и не пользовались никакими правами.

Что вы оказались в каком-то особом месте, отличающимся от всего, что вам до этого приходилось видеть в Риме, вы понимаете сразу, даже не особенно принимая в расчет то обстоятельство, что вы находитесь под землёй. Сколько раз мне случалось опускаться «под землю», но никогда я не ощущал такого контраста между тем, что «над» и тем, что «под». Понимаю, какие чувства мог бы испытывать тот, кто опускался сюда две тысячи лет тому назад, или хотя бы тогда, когда бывал здесь блаженный Иероним, проводя своё время в молитвенном бдении и созерцании. Пусть я не мог прочувствовать и воспринять увиденное так, как этот великий пустынник и аскет, но частичка его понимания так или иначе коснулась и меня. Мне, разумеется, было легче представить себя на месте беспечного Орфея, случайно забредшего в царство мёртвых без необходимости, но обещавшего заплатить за теперешнее любопытство и последующую свободу песней для подземного владыки – своенравного Аида. Да здесь никак нельзя было поступить по-другому, поскольку уйти безучастным из владений сына Кроноса и Реи не дано никому.

Впрочем, также уместно было бы примерить на себя ощущения ещё одного мифического героя – Тесея, блуждающего по лабиринту Минотавра, настолько катакомбы оказались сложными и запутанными, в которых очень скоро забываешь, где «право» и «лево» и где тут «вперёд» и «назад». Узкие неровные тоннели иногда приводили меня в сырые пещеры, с множеством чернеющих проёмов, за которыми ветвились всё новые и новые ходы, усеянные неглубокими погребальными нишами.

Я обратил внимание на миниатюрность этих выдолбов, которые редко превышали полутора метров. Дело в том, что в первые века новой эры средний рост женщин составлял всего 140–145 сантиметров, а мужчина считался высоким, когда его рост был около 160 сантиметров. Только мы не увидим мощей из первых христианских захоронений, такие крипты и ниши всегда оказывались пустыми, так как с высокой степенью вероятности в них находились христианские мученики, мощи которых вынесли из катакомб ещё задолго до нашего времени в качестве священных реликвий и объектов поклонения.

В те времена, когда Рим оставался языческим, да и некоторое время после официального принятия христианства, катакомбы использовались для собраний и богослужений верующих. Повсюду на стенах и сводах были выцарапаны христианские символы: рыбы, якоря, трилистники, а также кресты, христограммы и граффити на греческом, арамейском и на латыни.

Содержание надписей не вызвало у меня особенного удивления и интереса – они напомнили мне по стилю и содержанию граффити Софии Киевской, оставленные там недавними язычниками, которые, как истинные неофиты, скорее старались избыть из своей памяти сброшенных в Днепр идолов Перуна, Мокоши и Стрибога. Но вот что меня действительно удивило, так это то, что рабы были упокоены в криптах хозяев, что дало повод задуматься об их подлинных взаимоотношениях.

Во мне не было даже и доли того тяжёлого и неприятного впечатления, о котором писал Гёте в своём «Путешествии»; катакомбы, скорее, наполнили меня сиянием и торжеством веры, сродни той, которую испытывали первохристиане, оказываясь здесь, среди святых и мучеников. От сцен из Святого Писания, многочисленных фресок с изображением Оранты или Христа исходила такая намоленность, такая одухотворяющая сила, что была способна проникнуть даже в самые заповедные глубины души, о которых ты ранее не имел никакого представления.

Впоследствии, уже в отеле, разглядывая в путеводителях по Риму изображения, увиденные там, под землёй, я отчего-то не находил в них той убедительности, которая поразила меня в катакомбах, с их тяжёлым и сырым воздухом, тусклым светом желтоватых светильников и траурными мохнатыми тенями. Верно, надо это не только увидеть, но и почувствовать, для чего требуется не столько зрение, сколько большая внутренняя работа. Ну что ж, в этом-то Вечный город, как всегда, помогает своим гостям, не позволяя лениться душе.

Здравствуй, Флоренция!

Флоренция – это музей под открытым небом, не говоря уже о множестве музеев под её древними черепичными крышами. Какое всё-таки это красивое слово – Флоренция, оно чем-то напоминает прихотливое растение с крупными белыми и красными цветами, узкими изысканными листьями на упругих матовых стеблях, гордо устремлённых в небо. Имя города переводится как «цветущая», хотя по-итальянски звучит иначе, нежели по-русски: Фиренце. В гербе Флоренции – две алые лилии, разновидности ириса, на белом фоне в форме щита. Изначально лилии были белыми, но после победы гвельфов, приверженцев папского престола, над гибеллинами, сторонниками императорской власти, лилии преобразились и были перекрашены в алый цвет. До сих пор ежегодно во Флоренции проводится конкурс среди садоводов, в котором необходимо продемонстрировать цветок, наиболее соответствующий изображённому на городском гербе.

Скорый поезд «Евростар» уносил меня туда, во Флоренцию, в этот замечательный город, в один из самых красивейших и древнейших городов мира. А в широкие вагонные окна заглядывала солнечная Италия с её красивыми горами и цветными долинами, маленькими уютными городами и кудрявыми шелковистыми холмами.

Чем ближе я подъезжал к Флоренции, тем явственнее проступали в увиденных пейзажах черты живописной флорентийской школы маккьяйоли, названной так за свободную манеру письма, за сочные и выразительные цветовые пятна полотен, за присущие ей живые и выразительные сюжеты. И словно бы слышались в вагонном шуме слова великого флорентинца, автора «Декамерона», о прекрасной природе своих родных мест:

 
Среди цветов и трав земного лона,
У светлого ручья, что чуть шумит,
И медленно влечёт волну у склона
Чечер-горы, с той стороны, где вид
На солнце в полдень, в выси небосклона
Лицом к лицу слепительный открыт…
 

О благодатной природе Италии можно говорить бесконечно и любая превосходная степень будет уместна, так пленительны и чудесны её пейзажи. Но и город, куда я прибыл, сказочная Флоренция, под стать местной природе. «Отчего ж сказочная, – возразит мне некто, не склонный к воображению и никогда не читавший Базиле и Страпаролы, Буццати и Родари. – Дома как дома, а люди как люди, живут и как везде заняты только своим, насущным». Не буду спорить с такой точкой зрения, возможно, она и имеет право на существование. Но мне, так давно мечтавшему увидеть Флоренцию, представлялось совершенно иное. Мне казалось, что её тесные улочки утратили весь нынешний хрупкий рекламный макияж и обнажили свою брутальную средневековую суть, тускло отсвечивая шершавой каменной кожей в глади мощёных мостовых. А навстречу, словно вышедшие из иллюминированных манускриптов или готических фресок, двигались мужчины в расшитых камзолах и женщины в длинных платьях и остроконечных головных уборах с воздушными цветными пелеринками. Эти улочки выводили на неровные площади, окружённые зубчатыми смотровыми башнями горчичного цвета и нарядными фасадами дворцов, открывшими для меня все свои тяжёлые двери. Я проходил через них все дворцы и башни насквозь и выходил на громоздкие старинные мосты, изогнувшие свои массивные каменные спины над зелёной водой. Мосты были украшены многочисленными статуями и прилепившимися к ним скорняжными мастерскими, лавками жестянщиков и ювелиров. Небо, неспособное перекрасить бессильной лазурью цветущее русло своенравной реки, высыхало продольными бликами на горячей керамике оранжевых черепичных крыш и затекало в узкие жалюзи плотно закрытых оконных ставен. И на каком бы открытом месте я ни оказался, всегда передо мною возникал тяжёлый купол собора Санта Мария дель Фиоре, соединивший в себе черты позднего романского стиля и своеобразной тяжеловесной готики, характерной, пожалуй, только для Флоренции.

Собор горел на выбеленном зноем небе насыщенной красной охрой, высоко поднимаясь над скученным городом, притягивая к себе взгляды и будоража воображение. Невольно я задумался, отчего ж известный герой Достоевского был вечно преследуем куполом Исааки-евского собора; может быть, оттого, что сам Фёдор Михайлович, живший неподалёку, в непосредственной близости с Собором Санта Мария дель Фиоре, всечасно находился под его величественной властью, подчиняющей себе мысли и чувства писателя. Нечто похожее случилось и со мной. Собор возникал то здесь, то там, и, обходя его и наблюдая с разных ракурсов, я понял, что все улицы радиально сходятся туда, в центр, к Собору, к площади Святого Иоанна и ажурной башне Джотто, издали похожей на яркую фаянсовую статуэтку. Благодаря разным случайностям я кружил вокруг, дышал средневековой Флоренцией по примеру Чайковского, Бутурлина и Андрея Тарковского и медленно склонялся туда, к центру, подчиняясь неумолимой силе флорентийского притяжения, этому абсолютному закону центростремительного действия, неизбежно распространяющемуся на всех приезжих и путешествующих.

Флоренция. Центр притяжения

Считается, что между жителями Рима и Флоренции такая же разница, как между москвичами и петербуржцами. Убедиться в этом у меня не было возможности, но вот что я сразу заметил во Флоренции, так это отсутствие там современных «шарманщиков» – уличных музыкантов, ряженых, в одеждах кесарей и гладиаторов, певцов всех мастей и разнообразнейших живых скульптур, в недостатке которых сложно упрекнуть Вечный город. Не знаю, возможно, «шарманщиков» во Флоренции смущает теснота улиц, но только вот миму, в костюме белого клоуна, который устроил своё представление прямо между палаццо Веккио и галереей Уффици, она нисколько не помешала. Народ толпился у гигантских скульптур Давида и Геркулеса, свисал с Лоджии Ланци, наблюдая за действиями артиста, его ловкими трюками, выразительной мимикой и красноречивыми жестами. Было заметно, что публике это нравилось, аплодисментов не было, но то внимание, с которым люди следили за выступающим, говорило о многом. Мим обладал исключительной пластикой и культурой движений, изображая различных людей, он полностью перевоплощался. Я подумал, что этого всего должно быть слишком много для уличного артиста, но вспомнив, что даже римские «шарманщики» поражали меня своим артистизмом, убедился воочию, что творчество для итальянцев – родная стихия.

Услышав у себя на родине рыдающую гармошку где-нибудь в переходе или на улице, я стараюсь держаться от неё как можно дальше, ибо непременно связываю с ней низкий социокультурный статус владельца и его незадавшуюся жизнь. Предположить горение искры Божией в таком человеке совершенно невозможно.

Итальянцам, действительно, нельзя отказать в таланте. У них он проявляется абсолютно во всём, даже в самой заурядной траттории спагетти вам приподнесут словно настоящий шедевр; я уже не говорю о вкусе поданного блюда, изящество и совершенство будет явлено и в его внешнем виде тоже. А у талантливых людей свой кодекс поведения, нельзя представить их толкающими друг друга локтями – самоутверждение за счёт других явно не в их правилах.

Тут никто не залезет перед тобой без очереди; автомобилисты, включая владельцев «Феррари» и «Мазерати», будут терпеливо ждать, пока какая-нибудь старушка не преодолеет проезжую часть, и никто грубо не схватит тебя за грудки, предполагая, что ты прорвался без билета. В Италии принято доверять друг другу, и местные жители этим доверием никогда не злоупотребляют. Здесь отсутствует до боли знакомая бесчисленная армия охранников и контролёров, но её недрёманное око не столь и востребовано – люди сами всё аккуратно оплачивают и соблюдают правила, принятые в том или ином месте. Всему этому у итальянцев необходимо бы поучиться, как в своё время мы учились у них живописи и ваянию, музыке и архитектуре.

Если опять вернуться к вопросу о параллелях между Флоренцией и Санкт-Петербургом, то кроме их подверженности разрушительным наводнениям, оба города побывали столицами, правда, Флоренция была таковой совсем недолго, что и дало ей возможность сохранить свой неповторимый облик. Флоренцию не успели испортить новациями, и она сумела обойтись без «перестройки»; правда, появились отдельные классицистические сооружения в центре, приличествующие её столичному статусу. Но их оказалось немного и они не смогли преобразить город, подобно тому, как преобразился отягощённый своим величием Париж в наполеоновские времена. И в этом смысле Флоренция сильно отличается от Рима. Если в Риме многие здания постоянно перестраивались, став при папе Сиксте V почти полностью барочными, то во Флоренции существует лишь единственная барочная постройка. Вам её обязательно покажут, по какому бы экскурсионному маршруту вы ни пошли, благо она расположена в самом центре, прямо напротив здания городского суда.

Конечно, город – живой организм, и процесс его изменений и роста остановить невозможно. Но в истории Флоренции были периоды, когда всякое строительство было прекращено. Это случилось в 1348 году, когда чума выкосила десятки тысяч человек. Город почти опустел, а те, кто выжил, считали, что «нет более действенного средства уберечься от заразы, как спастись от неё бегством». Так писал Джованни Боккаччо, оставивший свои записки о «чёрной смерти» в предисловии к «Декамерону». Следы чумы сохранили и городские улицы: некоторые дома лишь частично выложены жёлтым песчаником, один или два этажа ещё принадлежат Средневековью, а надстроенное выше уже имеет признаки совсем иной эпохи. Но дух Средневековья всё же витает в городе, несмотря на то, что Флоренцию можно по праву считать колыбелью Возрождения. Когда ты идёшь по тесным улицам, у тебя имеется единственная возможность для того чтобы разглядывать здания – смотреть вверх, высоко запрокинув голову. Такой ракурс даёт совершенно неожиданные впечатления. Так, в первую очередь, в глаза бросаются детали, а целое так и остаётся полупрочтённым. Впрочем, порой достаточно и деталей, тем более, что сумма частей никогда не равняется целому, а всегда значительно его превосходит. Имей я возможность отойти от здания на десятки шагов, мне никогда не представилась бы возможность разглядеть готические терракотовые орнаменты, посиневшее дерево кровельных перекрытий, кованые витиеватые консоли уличных фонарей и изъеденные зеленью грибка края волнистой черепицы…

Сейчас здесь стою я, и вокруг меня снуют быстрые итальянцы и неспешные туристы. А некогда по этим улицам бродили весёлые ваганты и сумрачные сторонники Савонаролы, аристократы, владельцы родовых флорентийских башен, мастера и ремесленники, руками которых и создан этот великолепный город. Средневековое общество было очень неоднородно. Эпитет «мрачное» прилип к этому времени исключительно благодаря неутомимой деятельности таких теологов, как святой Бенедикт или папа Григорий I, считавший, что человеку совершенно ни к чему вся «тщета мирских знаний». В своих сочинениях он писал: «Какую пользу могут принести нам разъяснения грамматиков, которые способны скорее развратить нас, нежели наставить на путь истины? Чем могут помочь нам умствования философов Пифагора, Сократа, Платона и Аристотеля? Что дадут песни нечестивых – Гомера, Вергилия, Менандра – читающим их?» К счастью, в то время существовало и иное течение мысли, такое, например, как традиция Кассиодора, утверждавшая становление светской культуры в обществе.

Не будь этой традиции, не было бы и эпохи Возрождения. Не было бы и таких её подвижников-флорентинцев как Микеланджело, Леонардо да Винчи, Боттичелли, Гирландайо, Верроккьо, Данте, Боккаччо, Петрарка, Макиавелли, Галилей. И тысяч и тысяч других, известных широко и известных не очень.

Всякому туристу, оказавшемуся во Флоренции на день или два, я настоятельно рекомендую не тратить драгоценные часы пребывания здесь на толкучку у галерей Питти или Уффици, а просто подышать воздухом средневековой Флоренции, побродить по её мощёным улочкам и мостам, постоять на древних площадях и чаще смотреть вверх, в небо, туда, где смыкаются многовековые черепичные крыши. Обещаю, что вы никогда не забудете эту прогулку. А картины и скульптуры вы посмотрите потом, дома, для этого купите у местных книготорговцев альбомы о сокровищах флорентийских галерей и откройте их уже у себя на родине. А сейчас ходите пешком по древнему городу, впрочем, никак иначе по нему и невозможно передвигаться, разве что взять напрокат скутер или велосипед.

Нет другого места во всей Италии, где бы так близко сошлись две эпохи – Средневековья и Возрождения, спорили друг с другом и перекликались, и ничто не мешало им слышать и видеть друг друга. Посмотрите на флорентийские коричневые башни. Средневековые, они, ощетинившиеся изъеденной временем неровной каменной чешуёй, неприветливо рассматривают вас через вытянутые глубокие окна. Они просты, и память сразу же захватывает их целиком. Возрожденческие башни уходят далеко в небо, их украшают керамические ожерелья и балконы, которые тянутся по всему их периметру и очень напоминают изящные кружевные воротники. Эти башни запомнишь не сразу, то слева, то справа выпадет из памяти какая-нибудь стрельчатая арка или лёгкий замысловатый декор. Интересны даже крыши. Если внимательно на них посмотреть, то сравнительно легко угадать, какие трубы принадлежат Средневековью, а какие – эпохе Возрождения. Такими же красноречивыми будут и фасады зданий, и дверные проёмы, и оконные ниши.

И обязательно поднимитесь на башню Джотто. Да, ротонда собора Дуомо несколько выше, но и с башни вы увидите всю Флоренцию с высоты птичьего полёта и сумеете досконально рассмотреть Собор Санта Мария дель Фиоре, а для этого стоит преодолеть четыреста с лишним крутых башенных ступенек, винтообразно уходящих на верхнюю открытую площадку.

Собор Дуомо, притягивающий своим оранжевым куполом ваш взор со всех городских перспектив, вблизи кажется ещё более прекрасным и загадочным. Чем выше я забирался на башню и осматривал окружающее с её прямоугольных ярусов, расположенных один под другим, тем меньше верил в материальность того, что представало перед моими глазами. Разумеется, меня поражал и сам город, с нижних площадок наблюдаемый на уровне верхних этажей, потом крыш, затем башен и колоколен близлежащих базилик, но когда дома и колокольни стали едва различимы, всё моё внимание было отдано только ему – собору Дуомо. Сверху собор казался ещё интереснее, нежели снизу. С площади не видны были тончайшие кружевные узоры, венчающие крышу; искусный каменный декор стен; поразительные, словно живые, барельефы ризалитов, невидимые никем и соприкасающиеся только с небом. Лишь отсюда можно было увидеть то, что обычно называют флорентийской мозаикой. Она выполняется из крупных природных камней, вырезанных по контурам предметов и изображений. Всё это предстаёт перед вами впервые, но создаётся ощущение, что нечто подобное уже хранится в вашей памяти. В детских книжках про злых королей и прекрасных принцесс, в фильмах про отважных рыцарей и страшных чудовищ вы, возможно, уже видели похожие сказочные замки, ослепительный блеск резного мрамора, замысловатые готические узоры, странные ниши на высоте птичьего полёта и многочисленные лестницы с воздушными парапетами.

Я стоял на самом верху башни Джотто и любовался уже не только всей Флоренцией, но и дальними горами и долинами, слегка подёрнутыми прозрачной вуалью знойного августовского воздуха. Здесь, где до неба можно легко дотянуться рукой, отчего-то кажется, что все люди, какая бы ни досталась им история, страна и религия, каким бы ни был их язык и обычаи, должны стремиться к такой же красоте и гармонии, так же раскрывать Божий дар своего таланта, присущего всем людям, но не всеми и не всегда правильно понятого, и пытаться достичь в нём такого же совершенства. И это будет тем общим делом, которое объединит всех нас. Это достойно стать тем смыслом, ради которого стоит трудиться и стоит жить.

Венецианские миражи

Я прибыл в Венецию вечером, когда последние солнечные лучи стекали малиновой акварелью с её башен и с дворцовых крыш прямо в воды Большого канала, устраивая там цветные дорожки на зелёной морской воде.

Взобравшись на дугу привокзального моста, я остановился, замер и погрузился в чистое созерцание, полагаю, что с не меньшим отрешением от посторонних мыслей, чем то полагается настоящему последователю учения Будды.

Город выстроился передо мною разомкнутым полукругом непосредственно по дуге обзора, так, что я мог видеть и дальние колокольни, и купола ближних базилик, и стены зданий, составляющие единое целое со своими водными отражениями, и висячие сады с цветущим плющом и виноградом, ниспадающим до самой воды. Состояние было такое, что впору было протереть глаза, чтобы убедиться, что это не сон. Вертикальная подсветка, пока едва заметная, лишала здания объёма, и вся городская панорама казалась вырезанной из тонированной бумаги, наклеенной на огромный оранжевый плафон. И эта, подсвеченная спереди и сзади, аппликация жила как полноценная городская среда. Подо мной пестрели разноцветные блики и огоньки, устроившие свой красочный карнавал прямо на трепещущей ряби Большого канала. Они, по примеру расположившихся над мостом зданий, выстраивались на поверхности воды в сказочные дома, соборы и дворцы, устремлённые в гаснущее небо, перевёрнутое в отражении вверх тормашками и оттого находящееся прямо у меня под ногами.

Оторваться от панорамы Венеции стоило мне усилия воли. Темнота, наступающая со стороны суши, выталкивала небесный свет в сторону Адриатики, а свет городских огней, напротив, разгорался ярче, пока, наконец, не превратил город в самый настоящий распустившийся фейерверк. Заказанный накануне отель горел голубыми и розовыми огнями неподалёку, и я, как зачарованный тронулся с места, так и не в состоянии смотреть себе под ноги.

Мой город часто называют Северной Венецией, не всегда понимая, что это не вполне удачное сравнение. Настоящая Венеция вовсе не похожа на Санкт-Петербург, я бы, пожалуй, сказал, что эти два города – антиподы. Нет города более материального, нежели Петербург. В нем всё весомо, надёжно и прочно. Его гранитные набережные похожи на бастионы, каналы и реки сильны и полноводны, мосты, словно уверенные руки, крепко держат вас и ни за что не позволят упасть. В Петербурге столько всего рационального и понятного, что он, несмотря на всю свою изысканную красоту, удивительно прост и предсказуем. Совсем иное Венеция. Её набережные почти нигде не имеют парапетов, только лестницы, зачем-то уходящие в воду; её каналы похожи на кружевную паутину, сотканную морем, поверить в рукотвор-ность которых – невозможно. Её мосты принадлежат чему угодно, но только не суше, а лабиринты улиц ещё более запутаны и переплетены, нежели ходы и тоннели в пещере мифического Минотавра. Сложно представить более фантастический и иррациональный город, нежели Венеция, чем-то отдалённо напоминающий воплощённую заумь с восхитительных листов «Каприччи» непобедимого романтика Джованни Баттисты.

Слава богу, что заказанный отель не нужно было искать. В Венеции найти какой-нибудь адрес проблематично даже днём и уж совершенно невозможно – ночью. Отель ещё издали показывал мне свой характерный и узнаваемый профиль, запечатлённый в туристической памятке, а вблизи оказался трехэтажным палаццо эпохи Возрождения, все стены которого были украшены потускневшими фресками и мозаиками с весьма значительными утратами. Впрочем, я заметил это не сразу, отсутствующие ячейки были обнаружены лишь при внимательном изучении, настолько убедительно матовые пятна серой мастики вписались в окружение мутноватой смальты, совершенно почерневшей по краям. Лестницы и залы отеля дрожали переливающимся венецианским стеклом, и это мерцание повсеместно поддерживали золотые рамы и зеркала, в превеликом множестве заполнившие всё внутреннее пространство. Бронзовая винтовая лестница вела меня на второй этаж по крутым узорным ступеням, накрытым жёлтыми ковровыми дорожками, мимо подсвеченных ярких оконных витражей и прекрасных росписей стен, изображавших не то мадонн, не то сказочных принцесс с венецианского карнавала. В руках моих был тяжёлый ключ с брелоком в виде латунного крылатого льва и куча различных карт Венеции, которые мне любезно предоставил дежурный портье. Здесь, в Венеции, даже портье разговаривали на английском.

Окна моего номера выходили непосредственно на Гранд-канал. Между окон имелась очень высокая полуовальная дверь, за которой чернели чугунные перила балкона и низкая стрельчатая арка, закрывающая небо и верхние этажи зданий, находящиеся на другой стороне канала. Комната также была уставлена зеркалами и картинами в золотых рамах, а мебель была такой, что я сначала даже не знал, куда мне поставить свой чемодан. Белые, причудливо изогнутые столы и тумбочки, этажерки и стулья, очевидно, принадлежали эпохе рококо, и к ним страшно было приближаться. Они блестели своей матовой позолотой и шёлком сидений, насмешливо призывая меня располагаться и быть как дома. «Человеческим» был только платяной шкаф, представляющий весьма значительный объём, со всех сторон блистающий встроенными зеркалами. Сюда я и поставил все свои вещи, твёрдо решив не прикасаться вообще к остальным предметам.

Комната в плане была вытянутой, длинной; в её конце имелась ещё одна лестница, выходящая во внутренний дворик, в котором был оборудован настоящий висячий сад с цветущим центральным газоном, пальмами и драценами по всему периметру, посаженными в большие мохнатые бочки.

Оттуда открывался ещё более изумительный вид, чем с моего балкона, ибо обзору тут ничего не мешало, и я без проблем мог наблюдать плывущие гондолы и катера, снующие туда-сюда вапоретто и моторные лодки. Я стал прямо у края этого небольшого садика, и мной вновь овладело оцепенение, случившееся со мной на привокзальном мосту. Я был похож, наверное, на то каменное изваяние крылатого льва, которое уже полтысячелетия смотрело на Гранд-канал с крыши этого дворца и никак не могло наглядеться на чарующую красоту фантастического города. В реальность происходящего со мной сложно было поверить. Эти странные цветы на газоне, ярко-красные, на высоких, чуть зеленоватых стеблях; приземистые густые пальмы, зажатые между городских стен и никогда не знавшие твёрдой надёжной почвы; лодки и суда, плывущие то ли по воде, то ли по воздуху – всё это было похоже на сон или цветной мираж, который никак не желал рассеиваться. И ещё одна странность никак не давала мне покоя: отель имел двадцать номеров, но, похоже, сегодня я был здесь единственным постояльцем – мне так и не довелось увидеть ни единого человека, кого я мог бы считать своим соседом. Было даже как-то странно идти к себе в номер и ложиться спать, поскольку если это не был уже начавшийся сон, так что же?

Венеция. Псевдореминисценции

В венецианских музеях есть немало живописных работ с аллегорическим изображением города. Венеция там предстаёт в виде круглолицей светловолосой девушки с чуть заметной полуулыбкой на кончиках губ, которая смотрит прямо в глаза зрителю, и тому, кто стоит рядом и тому, кто отошёл в сторону. Это обстоятельство особенно удивляет непосвящённых, хотя здесь нет ничего загадочного: художнику для этого нужно всего лишь по центру разместить зрачки у модели.

Честно говоря, я до сих пор не видел таких итальянок, обычно они смуглы и черноволосы, но Венеция – город особенный, и тут, пожалуй, может быть всё что угодно.

Именно этого «чего угодно» я и ожидал в Венеции более всего. Хотя всякое место может быть по-своему интересным и исключительным, всё дело только в нашей открытости новым впечатлениям и готовности замечать, слышать и видеть. Любой посещаемый город всегда вызывал во мне неподдельный интерес, я пытался побывать на всех экскурсиях, посетить все музеи и выставки и обязательно старался увидеть то особенное и неповторимое, что и отличало это место от всех прочих. В Венеции это, безусловно, прогулки по воде, гондолы и вапоретто. С этого-то я и решил начать своё знакомство с городом.

В свои студенческие годы я водил экскурсии по Петербургу, стараясь, чтобы туристы сумели проникнуться духом городской истории и архитектуры и, как смогли, полюбили мой город. Именно это я и считал своей главной задачей, поскольку, по моим наблюдениям, обычно никто ничего не помнил из того, о чём я говорил и рассказывал: ни упоминаемых дат, ни названий, ни имён, ни знаменательных событий. Сейчас такой экскурсовод был бы совершенно необходим, только теперь уже для меня самого. Случайно познакомившись в траттории на набережной «Фондамента Кроче» с молодой греческой парой, ищущей спутников для двухчасовой прогулки на гондоле, я решил, что мне сильно повезло. Во-первых, это путешествие не ограничивалось стандартным часом нахождения на воде, а, во-вторых, сопровождалось экскурсионным обслуживанием, пусть и на английском языке. С нами в компании оказался ещё один молчаливый грек и пожилой японец со страшно дорогой фотокамерой, кучей съёмных объективов и совершенно бесполезным для такой прогулки штативом. Цена получилась вполне приемлемой, и мы поспешили к полосатым шестам, которые здесь обозначают стоянку гондол.