Текст книги "Есть памяти открытые страницы. Проза и публицистика"

Алексей Мерзляков

Велизарий

Малютка, шлем нося, просил,

Для Бога, пищи лишь дневные

Слепцу, которого водил,

Кем славны Рим и Византия.

«Тронитесь жертвою судеб! —

(Он так прохожих умоляет), —

Подайте мальчику на хлеб:

Он Велизария питает.

Вот шлем того, который был

Для готфов, вандалов грозою;

Врагов отечества сразил,

Но сам сражён был клеветою.

Тиран лишил его очей,

И мир хранителя лишился.

Увы! свет солнечных лучей

Для Велизария закрылся!

Несчастный, за кого в слезах

Один вознёс я глас смиренный,

Водил царей земных в цепях,

Законы подавал вселенной;

Но в счастии своём равно

Он не был гордым, лютым, диким;

И ныне мне твердит одно:

“Не называй меня великим!”

Не видя света и людей,

Парит он мыслью в царстве славы

И видит в памяти своей

Народы, веки и державы.

Вот постоянство здешних благ!

Сколь чуден промысл твой, содетель!

И я – сиротка, в юных днях

Стал Велизарью благодетель!»

Владимир Раевский

Песнь природе

О музы кроткие, простите дерзновенью

Певца безвестного, летящего на Пинд,

Не лавры пожинать в награду песнопенью,

Но видеть ваш привет, улыбку пиерид!

Природе всеблагой слагаю песнь хвалебну.

В благоговении, с поникшей головой,

Объемлю таинство и стройность совершенну!

И духом возношусь – превыше тьмы земной!

Александр Измайлов

Наседка

– Куда как я ужасно похудела! —

Наседка хвастала перед сестрой своей. —

Подумать: двадцать дней

На яицах сидела, —

Всё время не пила, не ела,

Скажу, что много было дела!..

– А много ль у тебя, скажи, цыпляток всех? —

Подруга у неё спросила.

– Да нет ни одного, попутал как-то грех,

Все яицы передавила.

Как эта курица, точь-в-точь,

Иной твердит: «Сижу за делом день и ночь!»

И подлинно сидит, от места не отходит,

Да перья попусту с бумагой переводит.

Александр Мещевский

На смерть В. А. Габбе

Его уж для сердец осиротевших нет!..

Едва святая страсть зажгла светильник брачный,

Едва произнесла супружеский обет,

Как мирт любви упал под кипарисы мрачны!..

Судей таинственных незыблемый закон!

Вотще угрюмых парк друзья о нём молили,

Вотще был детский вопль; супруги горький стон —

Добычи роковой они не искупили!..

Давно ль в толпе смертей, чужбины на полях,

Ты лавры пожинал, храним благой судьбою?

Давно ли ты приник, по доблестных трудах,

У дружбы и любви под кровлею родною?..

Как зеркало ручья, светлел твой жизни ток!

Как пальма юная цветёт, краса долины,

Ты цвёл красой любви… Но грянул тайный рок:

Тоска безбрежная в семье – твой след единый!..

Так быстро пронеслись златые счастья дни!

Давно ль супруг, отец, ты взор подруги милой

Ловил, восторженный, в семейственной тени?

Давно ль?.. Но нет тебя! Ты ранней взят могилой!

Давно ль страдальцам нужд, с веселием очей,

Рукой незримою ты лил благотворенья?

Давно ль, вдовицы щит и матери детей,

Ты их отрадные внимал благословенья?..

Увы! Они теперь на гроб твой их несут!

О друг незримый их! Могилы за пределом

Обетами сердец они тебя найдут!..

Боготворившего и там – венец уделом!

Но здесь, в юдоли трат, что друга заменит

Супруге, матери… во цвете сиротою?

Что первой страсти жар, цвет жизни воскресит

В душе тоскующей, исполненной тобою?..

Вотще блестящую слезу в её очах

Стремится осушить завистливое время:

Ты спутником живым во всех её мечтах,

Тобой, печальная, подъемлет жизни бремя!

Безвестно ей, когда зарю её ланит

И тихий блеск очей отдаст воспоминанье!

Ах! Сердце скорбное в могиле замолчит!

В могиле по тебе забудет трепетанье!

Младенцы сирые, залог любви святой,

Подобием твоим, быть может, оживятся…

Воскреснет в их устах и сладкий голос твой,

Воскреснет дар – душой прелестной возвышаться…

Быть может… Но тебя для матери их – нет!

Нет для тоскующей супруги – невозвратно!..

О, страсти пламенной отторженный предмет!

Когда взывание к тебе за гробом внятно,

Когда супруги вопль, сирот твоих младых

И горестных друзей – тебе ещё любезны,

Склонись с улыбкою на дол с зыбей святых,

Где праху твоему приносят дани слезны!..

Ударит и для них разлуки грозный час —

И в нём таинственно сокрыто съединенье!..

И если жар к тебе и здесь в них не погас,

Отшедший друг их! – там – безвестно измененье!

Тимофей Беляев

К старому и новому домам в деревне Ключи

Вот здесь от времени вокруг обросший мхом

По Русской старине построен был мой дом;

Родителем моим мне был благословенный,

В развалины теперь лежит преобращенный.

Истлевший памятник, где я в блаженстве жил,

Не красен видом был, но я в нём счастлив был!

Родителей моих я в нём покоил старость,

В семейственном кругу вкушал сладчайшу радость,

Лобзал свою жену, ласкал младых детей

И часто угощал любезных мне друзей.

Осеннею порой бывало птиц стреляя

Иль по полям зверей гоняя,

Трудом утомлены, обмочены дождём

С дружиною моей под ветхий кров идём,

Где пищей укрепясь, беседу начинаем

И по трудах дневных спокойно засыпаем:

Здесь дни мои текли как сладкие мечты!

A ты!

По чину зодчества построенный мной ныне

В невзгоде заложон и в злой скончан године,

Какие можешь мне утехи предложить,

И как мне одному в тебе спокойно жить?

Лишь двери отворя, на твой порог ступаю,

Вмиг вспомню, что один, опять их затворяю.

Вокруг тебя хожу, ищу моих друзей,

Супругу милую, дражайших мне детей,

И в роще меж дубов иду наполнен ими; —

Когда в душе туга, a в сердце теснота,

Всегда сопутствует нам мрачна пустота,

Влекуща за собой привязчивую скуку,

Подругу лютую, твердящу мне разлуку:

Она во мне грызёт остаток слабых лет,

Но вскоре, может быть, сей пищи не найдёт!

Пускай увяну я, когда судил Превечный,

Лишь только бы цвели друзья мои сердечны! —

О вы, которых я в младенчестве ласкал,

С веселием растил, с надеждой воспитал!

Отторгшись от меня, где подвиг свой ведёте?

Вы с нами иль с отцы днесь нашими живёте?

Иль боретесь теперь с завистливым врагом

Влекущим за собой Гоморру и Содом?

Воздайте убо дань Отечеству любезну!

С меня ж сугубу дань берёт судьбина слезну!

Ваш долг его любить, спасать, ему служить,

А мой в преклонный век Царя Царей молить!

О дети милые, всех благ, земных дороже,

Обнять их здесь пошли, о праведный мой Боже!

В. Капнист

Стихи на случай мимоходного дождя в самое время освящения знамён для Лейб-гвардии, в день воспоминания знаменитой победы под Кильмом

Когда для Кульмских храбрых воев,

Полтавы и Петра наследственных

Героев, Хоругви Александр святил, —

С высот небесных Сам Бог сил,

Святой водой их окропил.

Кошанский

На смерть графини Ожаровской

Ни прелесть, ни краса, ни радость юных лет,

Ни пламень нежного супруга,

Ни сиротство детей, едва узревших свет,

Ни слёзы не спасли от тяжкого недуга.

И Ожаровской нет!

Потухла, как заря во мраке тихой ночи,

Как эхо томное в пустыне соловья!

О Небо! со слезой к Тебе подъемлю очи,

И, бренный, не могу не вопросить Тебя:

Уже ли радостью нам льститься невозможно,

И в милом счастие напрасно находить,

Коль лучшим существам жить в мире лучшем должно,

А нам здесь слёзы лить? —

Увы! не будешь ты всех радостей душою!

Не встретишь каждого любезностью своей;

И другу не вместишь в себе одной весь мир —

Уже не сядешь ты в мечтанье за клавир,

Твой глас волшебный не прольётся

Через отверстое окно во мрак ветвей,

Где твой соперник соловей

С досадою не отзовётся,

И нежный твой супруг сквозь слёз не улыбнётся!

Умолкло всё с тобой!

Эроты слёзы льют,

Супруг и Грации венки на урну вьют,

И оросив твой прах слезою,

Почий, вещают: мир с тобою.

Н. Победин

К стихотворцам

Слава любимцам избранным

Светлого бога Деоса,

В коих небесные девы,

С первым биением сердца,

Жар поселили к гимнам согласным,

К гимнам – награде бессмертных героев!

Времени алчность ужасна!

Бог неумытный! – косою губящий,

Мрамор, булат сокрушает!..

Пали Афины!.. пало величие Рима!..

Грозные жертвы грозного Крона! —

Песни Омиров, Маронов

Яростной злости Сатурна смеются! —

Древние Барды звуками арфы

К славе, к победам могучих водили.

Тени умерших, в час полуночи,

Обворожённы сладостью лиры,

Светлой стезёю сходили на гробы,

Где сокрывались кости бесстрашных!

Часто причудливый бог дарований,

Пышны оставив чертоги,

В кущу смиренну нисходит! —

Се от туманных дубрав Колмогорских

Пламень лиётся, как Норда сиянье…

Гений стремится в хор Муз, Граций, —

Спорит с Невтоном, Франклином,

С Пиндаром делит венок Олимпийский;

Целым столетьем ход ускоряет

Знаний, наук, просвещенья! —

Се Ломоносов, Гений творящий,

Горестна участь врагов стихотворства! —

Злобны Тифоны от стрел Аполлона

Падают мёртвы! —

Юны Алкиды ещё в колыбели

Неукреплённою мышцей

Жизнь исторгают у змий ядоносных,

Низких зоилов таланта! —

Николай Шатров

Пожар Москвы в 1812 году

Пою пожар Москвы несчастной!

Нагрянул новый Тамерлан

И бранью тяжкою, ужасной

Вломился в Кремль, как ураган;

И нет от сильных обороны:

Повсюду страх, повсюду стоны,

Здесь горький плач, там страшный бой,

Везде насильство, притесненье,

Везде убийство, истребленье,

Везде грабёж, везде разбой.

Летят под небом с воем, с блеском

По грозным тучам смерть и гром,

И разливают пламень с треском

На каждый храм, на каждый дом.

Зияют страшные зарницы

Над высотами всей столицы,

И загорается Москва.

Дым чёрный стелется, клубится,

И се перестаёт светиться

Москвы блестящая глава.

Москва несчастная пылает,

Москва горит двенадцать дней;

Под шумным пламем истлевает

Несметное богатство в ней:

Все украшенья храмовые,

Сокровища их вековые,

Великолепие дворцов,

Чудесных редкостей собранья,

Все драгоценности ваянья,

Кистей искусных и резцов.

Ещё двенадцать дней дымилась

Столица славы и отрад,

Пожара искра в пепле тлилась,

Курился нестерпимый смрад.

Повсюду ужасы встречались,

От гибели не исключались

Ни хижины, ни алтари;

От переулка до гульбища

Всё претворилось в пепелища,

В развалины и пустыри.

Всё истребилось, и сожглися

Гостиный двор и Арсенал,

Сам Кремль с Китаем сотряслися,

И сам царь-колокол упал;

Взорвались башни, сокрушились,

Зубчаты стены развалились,

Скатилися с бойниц главы;

Повсюду ужас, разрушенье,

Пять взрывов – и в одно мгновенье

Не стало на земле Москвы.

Меж тем от голода и хлада

И от насилия врагов

На смрадном пепелище града

Толпы детей, толпы отцов

И сонмы матерей несчастных.

Под сумраками дней ненастных,

Скорбей сердечных не стерпев,

Без всякой помощи страдают

И разной смертью погибают,

Приютной кровли не имев.

Между развалин закоптелых,

Карнизов падших и колонн,

Домов и лавок обгорелых

Глухой, унылый слышен стон:

Там умирающий и мёртвый,

Меча иль глада ставши жертвой,

Одни под ветрами лежат;

Никто им не закроет очи,

И только звёзды полуночи

Тела усопших сторожат.

Все стогны полны мертвецами

Различных полов, лиц и лет;

Враги с железными сердцами —

И никому пощады нет;

А там толпы полуживые,

Главы седые, вековые,

Как тени с Стиксовых брегов,

Без обуви и без одежды,

Без помощи и без надежды,

Рабами стали для врагов.

И помня доброе былое,

Свою свободу и покой,

Клянут плененья время злое,

Томясь под страшною рукой

Ужасного Наполеона;

И полны пепелища стона,

И камни смочены слезой;

Страшна спасенья невозможность!

Всё превратилося в ничтожность,

Как под содомскою грозой.

Москвы под пеплом погреблися

Седьми веков и труд, и ум,

По всей вселенной раздалися

Её паденье, треск и шум.

Все вопрошали в удивленье,

Кому Москва себя в забвенье

Такую жертву принесла,

Которой не было примера,

И страшная такая мера

Кого и от чего спасла…

Отечество? Но без пожара

Великой из земных столиц

Довольно смелого удара

Бесчисленных её десниц

На пораженье супостата:

Россия храбрыми богата,

Полки её богатырей

Видали в поле Тамерлана.

Ужель Европу от тирана

И от бесславия царей?

Тебе венец и почитанья,

Царица русских городов.

Твой плен, твой пепел и страданья

Есть тайна божеских судов;

Нечеловеческой злой воле

На бранном, кроволитном поле

Была должна ты уступить;

Но Бог, казня Наполеона,

Хотел Европу от дракона

Твоим пожаром искупить.

Узря Европы сотрясенье,

Ты длань ей дружбы подала,

Охотно для её спасенья

Себя всю в жертву отдала;

От уз постыдных искупила;

Но чем Европа заплатила

Союзнице своей Москве?

Москва сама собой восстала,

И снова слава заблистала

На царственной твоей главе.

И следствием твоих страданий

Есть мир и царство тишины.

Уже вулканы всех мечтаний,

Завоеваний и войны

Твоим пожаром потушились,

Ужасных силы сокрушились,

Исчез, исчез всемирный трон:

Надежды гордых перестали,

Кумиры слепоты упали,

И пал наш враг Наполеон.

Свобода! Пойте гимн свободы,

Европы славные певцы,

И вы, германские народы,

Сплетайте в честь Москвы венцы;

Сроднитесь с русскими сердцами

И будьте все её певцами:

Пускай векам передадут

Пожар московский песни ваши,

И поздние потомки наши

Венец для ней, как вы, сплетут.

Я духом речь потомков внемлю,

Как отклик радостной молвы:

«Подвигнем океан и землю

Для прославления Москвы,

И в память жертвы незабвенной,

На поклоненье всей вселенной,

Как всех столиц земных главе,

Воздвигнем памятник!» – сказали,

Воздвигнули – и написали:

«Спасительнице царств Москве».

Минервы подданы ко всем делам способны…

«Лесной царь» – Иван Шишкин

…что в имени тебе моём?.. Александр Пушкин

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовётся, —

И нам сочувствие даётся,

Как нам даётся благодать…

Фёдор Тютчев

Строчка поэта, которую смогла запечатлеть наша память и над которой сумела потрудиться наша душа, принадлежит уже не только автору, но и всем нам, кто посчитал необходимым её заметить, по-своему прочувствовать и осмыслить.

То же самое можно сказать и о произведениях живописи. Мы можем ничего не знать о художнике, но если его работы пробуждают наши мысли и чувства, то вряд ли нас стоит упрекать в том, что мы ощущаем к ним сопричастность. Такова логика творчества – подпитываясь от традиций народа и его истории, художник возвращает этому народу то, что тот по праву может почитать своим.

А для художника вопрос, что он должен признавать принадлежащим себе, имеет совершенно особое ценностное измерение, к которому лучше всего подходит максима Иоанна Златоуста: «Подлинно твоё только то, что ты отдал другим». Но чтобы что-то отдать, должны найтись те, кто готов этот дар принять, признать необходимость этого дара и его уместность. А это не всегда достижимо: чтобы художнику быть «услышанным» нужно помимо неустанного совершенствования в своём мастерстве, иметь ещё и толику везения – общественного признания, столь же необходимого для него, как и виртуозное владение кистью. Действительно, художник способен обходиться без материального преуспеяния, не обращать внимания на пристрастия и моду своего времени, может даже вовсе не иметь биографии, однако ему сложно смириться с отсутствием у него возможности непосредственного обращения к своему зрителю. Что, собственно, равносильно произнесению его имени всуе, или, расшифровывая этот устаревший термин, быть замеченному в «суете людской». Не замеченный, не представленный «в миру» художник, безусловно, не может рассчитывать ни на приятие, ни на понимание своего творчества. И дело тут совсем не в честолюбии. Вот что писал по этому поводу один из самых замечательных литераторов-шестидесятников, тонкий ценитель и знаток искусства Лев Валерианович Куклин: «Картина… по-настоящему рождается только тогда, когда на неё смотрит зритель, – ценитель ли живописи или простой любитель.

Конечно, хорошо быть автором “Явления Христа народу” или “Бурлаки на Волге”, – когда ты точно знаешь, что картина висит на музейной стене, и перед нею проходит вечная череда любопытствующих посетителей!

Но ведь чаще всего случается так, что картина – в единственном, замечу, числе! – увозится покупателем из мастерской художника в неизвестность, а автор, живописец, её продавший не может дать гарантии, что на его детище смотрит ещё хоть кто-нибудь, кроме её владельца…

Какая же, в сущности, странная и печальная судьба у большинства полотен!»

Общественное признание позволяет художнику избежать для своих творений такой незавидной участи и воспринимать свою деятельность как значимую и полезную.

Во времена Средневековья практически все мастера оставались безымянными. Это и понятно: искусство подчинялось духовным предписаниям и канонам, и авторство, как таковое, значения не имело. Хотя к мастерам, выполняющим работы для клира, и предъявлялись особые требования, они, по сути, так и оставались простыми ремесленниками. На заре Возрождения, когда вновь, со времён Античности, появляется общественный запрос на возвращение значимости человеческой личности, у художников, наконец, появляются имена, а, чаще всего, прозвища, согласно каким-нибудь характерным для них особенностям внешности или происхождения. Так мы знаем итальянских художников Гверчино (guercino – косоглазый, итал.) и Тинторетто («маленький красильщик». Tintore – красильщик, итал.), Мабюза (Мобежский – из Мобёжа, Нидерланды) и Эль Греко (greco, исп. – грек)… И, разумеется, всем нам хорошо знакомы имена Рафаэля, Тициана, Рембрандта, Джотто и Леонардо. Отметим при этом, что это всё-таки всего лишь только их имена. В русском искусстве такой участи среди живописцев удостоился Дионисий – один из немногих светских мастеров иконописи, продолжатель живописной традиции Андрея Рублёва.

Позже, когда численность цеха живописцев значительно возросла, в качестве обязательного уточнения авторства у художников появляются ещё и фамилии. Но сути явления это не изменило – самых значительных и известных художников мы всё равно обозначаем кратко: Репин, Куинджи, Левитан, Шишкин… Это те имена, без которых мир не то что неполон, а без которых невозможно представить целостность мировосприятия каждого из нас, поскольку во внутреннем диалоге с ними формируется наша личность и наш отдельный, особенный взгляд на мир. Эстетическое переживание всегда уникально, в силу исключительности личного опыта и особенностей восприятия увиденного. Художник дарит зрителю мир своих ощущений и ассоциаций, но как его слово отзовётся, в значительной степени зависит от зрителя. Однако художник вправе рассчитывать на созвучие в понимании, если в его образах присутствует та «правда земли», то глубинное проникновение в суть изображаемого, которое непосредственно обращено к коллективному бессознательному, призванному будоражить память и давать простор для воображения. Творчество Шишкина как никакое другое подходит под такое определение.

О том, какие чувства и эмоции пробуждает у зрителя упоминание имени нашего знаменитого пейзажиста, можно судить по рецензии в одном из московских изданий 1898 года:

«… яснее сказать просто: И. И. Шишкин. Даже совсем не требуется пояснения имени, все его хорошо знают… Один мой знакомый уверяет, что у него всегда при имени И. И. Шишкина тотчас же сразу возникает в уме яркое впечатление большого, преимущественно соснового леса и даже чувствуется характерный сосновый запах, так что всегда хочется глубоко вздохнуть. Оно и понятно – ведь кто же не надышался вволю этими лесными ароматами около его бесчисленных картин…»

И сейчас, полтора века спустя, имя Шишкина любимо народом и всё, сделанное им, воспринимается как неотъемлемая и наиболее ценная часть национального художественного наследия.

Художник без наук ремесленнику равен… Яков Княжнин

Одна судьба, одна задача —

Рисуй, играй или пиши,

Но непременно что-то знача

Для человеческой души.

Константин Ваншенкин

Иван Шишкин родился в Елабуге в 1832 году в небогатой купеческой семье потомственных торговцев хлебом. В 12 лет мальчика определили в 1-ю Казанскую гимназию, ближайшую из двенадцати имеющихся на тот момент в России подобных образовательных учреждений. Несмотря на то, что официальной целью гимназии было «приготовление юношества к университетским наукам», в ней бытовали грубые нравы, чуть ли ни ежедневно происходили драки между учениками, процветало истязание малолетних и новичков. С первых же дней своего пребывания будущий художник подвергся разного рода моральным и физическим унижениям, которые очень тяжело переживал и о которых не мог спокойно говорить даже спустя долгие годы. Кроме всего прочего, уровень преподавания обязательных дисциплин совсем не отвечал заявленным высоким образовательным стандартам. Такой стиль обучения вкупе с дефицитом настоящих знаний никоим образом не мог удовлетворить юного гимназиста, тем более, если учесть его самозабвенное стремление к живописи. Отучившись четыре года из положенных семи, будущий художник оставил ненавистную им гимназию и вернулся домой, в Елабугу.

В известном смысле ему повезло с родителями: несмотря на недовольство матери «пачкотнёй бумаги», его отец был человеком весьма образованным и рассудительным. Он не раз избирался доверенным лицом горожан – Градским главой, при его содействии была издана книга, посвящённая истории края, благодаря его усилиям в городе появилась сеть водоснабжения вкупе с общественными портомойнями. К решению сына стать художником он отнёсся с пониманием, хотя предпочёл бы, чтобы живопись оставалась для отпрыска таким же невинным увлечением, как для него самого история и изобретательство.

Представим на минуту, что на месте отца художника, Шишкина Ивана Васильевича, оказался бы какой-нибудь невежественный самодур, каковых в середине XIX столетия было немало в торговой среде. Художественная литература оставила нам яркие образы таких представителей купеческого сословия, вспомним хотя бы Савела Прокофьевича Дикого из «Грозы» Островского или горьковского Лупа Резникова, ничем не брезговавшего ради наживы… Наверное, не было бы тогда и великого русского пейзажиста Ивана Ивановича Шишкина. Справедливости ради надо заметить, что большая часть тогдашнего купечества вообще не имела образования, а нередко активно противодействовала как просвещению, так и светской культуре вообще. И только желание ни в чём не уступать дворянству, постепенно превращало эту мужицкую стихию «аршинников», «самоварников», «протобестий» и «надувал морских» в могучую силу, со временем сумевшую преобразить патриархальное русское общество, создав условия для его индустриального развития.

Художнику жизненно необходима внутренняя гармония, умение обосабливаться от внешней среды, которая так или иначе стремится подчинить всех своему уставу, навязать собственную систему ценностей и придавить бытом. Какое-то время Иван Шишкин был вынужден жить двойной жизнью и чтобы не раздражать домашних, скрывал от них своё увлечение, рисуя по ночам или пребывая в уединении, где никто не мог застать его за работой.

Для того чтобы стать художником не всегда обязательно иметь на себе печать избранника, порой достаточно упорства и умения раскрыть в себе скрытые возможности, которые в той или иной степени присутствуют в любом человеке, небезразличном к творчеству. Да и счастливое стечение обстоятельств тоже подчас способствует этому. А вот сделаться пейзажистом по случаю нельзя, им необходимо родиться. Для пейзажиста нужен не столько особый тип живописного таланта, сколько особый психологический типаж, более взаимодействующий со своим внутренним миром, нежели с миром внешним. Любому художнику свойственна высокая степень самоорганизации, но пейзажисту она потребна до крайности, равно как физическая выносливость и терпеливость. Если портретист обязан быть тонким психологом и обладать умением легко коммуницировать с окружающими людьми, то пейзажист должен отличаться качествами натуралиста, исследователя, а также обладать исключительным живописным «слухом», способным в многоголосом природном хоре «слышать» голоса даже самых «малых сих».

У юноши Шишкина все эти качества были. Но и ему, впрочем, тоже помог случай, а он, как известно, с необходимостью преследует достойных. А случилось вот что. Расписывать местный храм прибыли иконописцы из Москвы. Приезд настоящих художников из древней столицы в Елабугу не мог не заинтересовать молодого человека, мечтавшего о том, чтобы целиком посвятить себя творчеству. Информация от иконописцев об учебном заведении в Москве, выпускающем из своих стен профессиональных живописцев, стала для провинциального юноши, не ведавшем о таких вещах, настоящим откровением. Он загорелся идеей поступить туда, и отец, Иван Васильевич Шишкин, рассудив, что сына отговорить никак не получится, отпустил его в Москву в сопровождении своего родственника Дмитрия Ивановича Стахеева.

В августе 1852 года Иван Шишкин был зачислен в «Училище живописи и ваяния» Московского художественного общества. Его первым учителем стал Аполлон Мокрицкий, блестящий портретист сентиментально-романтического направления и автор итальянских пейзажей, пользующихся большой популярностью. Он приучил своего воспитанника к достоверному выстраиванию предметных форм, их внимательному изучению, нахождению в частном типического, а в единичном – общего. Начинающий живописец прекрасно усвоил эти принципы организации изображения, которые впоследствии станут базовыми в его творческом методе. Шишкина ещё в училище отличало стремление к максимальной приближённости к естественным формам, которые он воссоздавал в своих пейзажах. Одних такая особенность восхищала, других – коробила, хотя, надо признать, первых было значительно больше. Шишкин всегда предпочитал работать на природе, чего до него не делали ни учащиеся, ни преподаватели училища. Но вскоре, видя его успехи в живописи, такую практику переняли и другие.

В кругу сверстников Шишкин получил прозвище «Семинарист». Возможно, свою роль тут сыграл его внешний облик, его провинциальный костюм и большая, медведеподобная фигура. Однако, скорее всего, дело здесь было не во внешности. Как было записано в его юношеском дневнике: «Свойства художника: трезвость, умеренность во всём, любовь к искусству, скромность характера, добросовестность и честность». Прочие воспитанники вряд ли предъявляли к себе подобные высокие требования. Как настоящие студенты-бурши они не гнушались выпивкой и праздношатанием, были верны дружеству и сибаритству. Шишкин, вне всякого сомнения, сильно выделялся из этой весёлой среды, которая приписывала ему если не религиозное отношение к избранному делу, то идейно обусловленное – точно. Ведь как там сказано в положениях Стоглавого Собора, повлиявшего практически на все стороны русской жизни: «Подобает быть живописцу смиренну, кротку, благоговейну, не празднословцу, не смехотворцу, не сварливу, не завистливу, не пьянице, не грабёжнику, не убийце, наипаче же всего хранить чистоту душевную и телесную со всяким опасением…» А будущие художники середины XIX века такие вещи знали так же хорошо, как таблицу умножения школьники века XX.

Преподаватели много раз склоняли талантливого ученика оставить пейзаж и заняться исторической живописью, считавшейся более достойным занятием для художника с таким истовым трудолюбием и столь редким дарованием. Но Шишкин не считал, что пейзаж может в чём-то уступать иным жанрам живописного ремесла. Как бы не наоборот! «Пейзажист – истинный художник, – запишет позже Шишкин в своём дневнике, – он чувствует глубже, чище (…) Природа всегда нова и всегда готова дарить неистощимым запасом своих даров, что мы называем жизнь. Что может быть лучше природы!»

После окончания училища в 1856 году, Шишкин поступает в Императорскую Академию художеств в Санкт-Петербурге в пейзажный класс Сократа Воробьёва и поселяется на Васильевском острове, недалеко от Академии. Город не понравился художнику, что, в общем-то, понятно, если учитывать его замкнутый характер и любовь к уединению. Столица кажется ему ярмаркой тщеславия, сосредоточием «утончённого разврата и пустой фланёрской жизни». Даже само архитектурное обличье города представляется Шишкину холодным и пугающим, с пёстрыми грохочущими мостовыми, высокими глухими стенами, зимой упирающимися в серое небо, а летом – подсвеченными болезненным румянцем бутафорских белых ночей.

Петербург середины XIX века уже не пушкинский ликующий град с «тёмно-зелёными садами», с «отдалённым стуком дрожек» и «дремлющей рекой», отражающей в своём «весёлом стекле» божественный лик Дианы… Это имперская столица, которой было суждено первой ощутить противоречивость реформ Александра II, с обнажившимися социальными контрастами и пугающими крайностями в воззрениях людей и их поведении. Петербург этого периода хорошо показан в романах Достоевского, Крестовского, поэзии Некрасова и творчестве других российских литераторов. Здесь «кроме фонаря всё дышит обманом». Трудолюбивому, основательному и благорассудительному Шишкину такой город представлялся неуютным и тяжёлым, лишённым элементарного порядка и трезвости. Как там у Достоевского: «Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершали отвратительный и грустный колорит картины».

Зато пригороды Санкт-Петербурга стали для Шишкина самой настоящей отдушиной и творческой лабораторией. Он много рисует и пишет, и уже через несколько месяцев обучения в Академии получает две малые серебряные медали: одну за картину «Вид в окрестностях Петербурга», другую за рисунки, исполненные летом в Дубках под Сестрорецком.

Обучение в Императорской Академии художеств строилось на следовании академическим образцам, проникнутым духом романтизма, с его идеализацией действительности, театральностью и внешней красивостью. Многие талантливые сотоварищи Шишкина по обучению в пейзажном классе так и не смогли выйти за эти академические рамки, опираясь в своём творчестве исключительно на хорошо усвоенные приёмы и правила. В числе этих выдающихся пейзажистов можно упомянуть Юрия Клевера, Николая Абуткова, Александра Киселёва, Арсения Мещерского, Виктора Резанова…

Летняя практика воспитанников Академии проходила на Валааме и с пейзажей, выполненных Шишкиным на этом ладожском острове, пожалуй, и следует вести счёт работам, отмеченным его особым авторским стилем, когда запечатлённая природа живёт на холсте независимой от человека жизнью, являясь к нему как неколебимая стихия, во всей своей мощи и монументальном величии. Все внимательно выполненные детали не дробят изображение, а собираются в единый целостный ландшафтный портрет, где всякая подмеченная частность рассказывает о характере изображаемого места, формирует его неповторимое и живое обличье.

За работы на Валааме Шишкин получает множество наград и поощрений, а за картину «Вид на острове Валааме. Местность Кукко», экспонированную на академической выставке 1860 года, удостаивается Большой золотой медали, дающей ему право на заграничный пансион. Совет Академии был немало удивлён запросу Шишкина разделить своё пансионерство надвое: одну половину посвятить загранице, а другую – работе в России и изучению русского пейзажа. Среди всех выпускников Академии, удостоенных Большой золотой медали, о такой просьбе администраторы и преподаватели Академии слышали впервые.