Текст книги "Повесть о чекисте"

Виктор Михайлов
Повесть о чекисте

© Михайлов В., 2024

© ООО «Издательство Родина», 2024

Книга первая. Тайное наступление

Герой – это человек, который в решительный момент делает то, что нужно делать в интересах человеческого общества.

Юлиус Фучик

В пекло!

В этот день Анна Гефт ездила с Курманбаем в Переменовку: дед сдавал молоко на маслозавод, а она меняла китель и фуфайку мужа на продукты. В Ауле, где она жила, базара не было. В тряской телеге, запряженной полинявшим верблюдом, двадцать пять километров туда и обратно.

Вернулись поздно ночью.

Вот и саманная хата, крытая камышом. Здесь в годы войны Анна с ребятишками нашла приют и тепло.

С тревожным чувством ожидания – она всегда чего-то ждала, к чему-то прислушивалась – Анна миновала пристройку, где корова хрустко жевала сено, открыла дверь на хозяйскую половину, прошла в свою комнату и зажгла керосиновую лампу. Разметавшись на постели, спали сыновья. На столе так, чтобы она заметила сразу, лежало письмо Николая из Ростова.

Как была, седая от пыли, только сбросив на плечи платок, дрожащими от нетерпения руками вскрыла конверт.

Письмо датировано первым июня.

Николай писал:

«Дорогие мои Анка, Вовик и Котик! Ну вот и кончилось мое вынужденное безделье. Отправляюсь в путь, в пекло, в суровое испытание!..»

Из Ростова-на-Дону до станции Аул, что почти на границе Алтая и Семипалатинской области, письмо шло тринадцать суток.

В час, когда в далеком казахском селении Анна Гефт вскрыла конверт, в тот самый час четырнадцатого июня тысяча девятьсот сорок третьего года с ростовского аэродрома поднялся с выключенными огнями «ЛИ-2», на борту которого был Николай Гефт.

В кабине самолета их четверо.

Валерий Бурзи – кряжистый крепыш лет двадцати пяти. Николай знал о Бурзи немного: инженер-электрик, работал до войны в отделе главного энергетика Судостроительного завода в Николаеве. Бурзи предстоит прыгать с парашютом под Херсоном.

Наталия Шульгина – интересная молодая женщина, похожая на грузинку, и Александр Красноперов – ей под стать, видный, рослый мужчина.

Шульгина и Красноперов в оккупированной Одессе будут изображать молодоженов. В вещевом мешке «молодого» угадывалась рация, чему Николай искренне завидовал.

Они были замкнуты и углублены в себя. Каждый скрывал тревогу и неизбежное чувство страха за исход ночного прыжка, за достоверность версии своего появления в тылу врага, за надежность документов…

Николай еще раз мысленно проверил свою легенду:

«В бою под Чугуевом, двадцать седьмого февраля, сдался в плен. Был в лагере военнопленных. Заболел брюшным тифом. Находился на излечении в немецком госпитале. После выздоровления, как лицо немецкой национальности, отправлен к месту постоянного жительства, в Одессу, о чем свидетельствует маршбефель с подписью и печатью».

«Достовернее не придумаешь. Документы в порядке, – думал Николай, – но поверят ли в эту легенду чиновники „Транснистрии“? А почему бы им не поверить? Меня, заместителя главного инженера Нефтефлота, четвертого октября сорок первого года, выселили с семьей в Казахстан. Инженер, специалист по судовым двигателям – механик пимокатной артели! Мог я затаить обиду? Конечно, мог! Только и ждал удобного случая… И вот, в бою под Чугуевом, двадцать седьмого февраля… Такая подленькая история может растрогать до слез даже офицера гестапо!» Николай не терял чувства юмора.

Он достал из бокового кармана гимнастерки госпитальное заключение и с досадой заметил, что оно просрочено. Должны были вылететь первого, задержала техника…

Это омрачило его настроение.

Тяжело ныли колени – осложнение после брюшного тифа. Он действительно болел брюшняком, но не в немецком госпитале, а в Энгельсе-на-Волге. За ним самоотверженно ухаживали и выходили, а вот ноги… Месяца два ходил с палочкой.

«Госпитальное заключение мне придется продлить в Одессе. Да, Юля! – вспомнил он. – Она же в мединституте, у нее знакомые врачи…»

Зная место своей выброски, Николай попробовал представить себе весь предстоящий путь по Одесщине, но мысль снова вернулась к Юле Покалюхиной.

Николай Гефт

«Как она там, – думал он, – в оккупированной Одессе? Хрупкая, тоненькая Юля, с ее неуемной энергией и нетерпимостью ко всякой несправедливости, ко всякому злу?»

Познакомились они в тридцать третьем. Николай учился в Институте инженеров водного транспорта и преподавал в школе физику и технологию металлов. Тогда он и приметил ученицу восьмого класса Юлию Покалюхину. Он руководил школьной агитбригадой, а Юля успевала всюду: она была артисткой, администратором и даже автором пародий и скетчей.

Самолет сильно тряхнуло. Погасла лампа в плафоне. Бурзи приподнял шторку и увидел в иллюминаторе яркие вспышки зенитных орудий.

– Пересекаем линию фронта, – пояснил Бурзи.

Они шли с набором высоты. Альтиметр, висящий над дверью в летную кабину, показывал четыре тысячи триста метров.

Плафон снова загорелся, освещая тусклым светом кабину, скамьи по бокам и четверых людей, таких неуклюжих и малоподвижных, с парашютами и вещевыми мешками. Мерно гудят моторы, свистит ветер в закрылках.

«Интересно, получила Аня мое письмо от первого июня? – снова думает Николай. – Теперь не скоро я смогу написать…» Закрыв глаза, он пытается представить себе жену, такой, как видел ее в последний раз перед расставанием. Сыновья спят. Аня уложила волосы. Нарядная, в шелковой клетчатой блузке, совсем девчонка… и не скажешь, что она мать двоих пятилетних ребят… Прощаясь, они пьют брагу – хозяйка варила, – закусывают холодцом. Совсем не военного времени пиршество!.. Давно это было, в январе сорок второго… Должно быть, ребята выросли, вытянулись…

Самолет ложится на крыло, и кажется, что моторы работают не синхронно: один звучит низко, натужно, другой переходит на высокую звонкую ноту…

Некоторое время Николай, так же как и остальные, прислушивается, но самолет выравнивается, и снова плывет ровный, успокаивающий гул моторов. И снова его мысли возвращаются к дому.

«Я выполняю особое задание, лечу в самое пекло, – думает он, – а моя жена ничего об этом не знает, она даже мысленно не может быть со мной… Ну что ж, я сам избрал этот нелегкий путь чекиста-разведчика… Самое тяжелое еще впереди… И конечно, не опасность быть разоблаченным, нет! Самое страшное, если, считая тебя подлецом и предателем, отвернутся друзья, хорошие, честные люди…» От этой мысли его пронизал холодок страха, но, вскинув голову, он сказал вслух:

– Что ж! Пусть!.. – и упрямо повторил: – Пусть!..

Самолет начал резко снижаться. Стрелка альтиметра падала.

На переборке вспыхнула сигнальная лампочка.

Валерий Бурзи поднялся, проверил лямки парашюта, вещевого мешка и молча простился.

В кабину вошел бортмеханик, открыл замок люка и выжидательно стал смотреть на сигнал.

Наступила томительная пауза. Но вот лампочка мигнула и погасла.

Сквозь откинутую крышку люка вместе с ревом моторов в кабину ворвалась упругая волна воздуха.

Бурзи шагнул в открытый люк, и тьма поглотила его…

Бортмеханик закрыл дверку и ушел.

Самолет развернулся и, набирая высоту, лег на новый курс.

«Теперь уже недолго», – подумал Николай.

Он зримо представил себе карту Одесщины, в этих местах он когда-то бывал. Широкая, нисходящая к морю равнина между Тилигульским и Куяльницким лиманами.

Некоторое время самолет шел с набором высоты, но вот стрелка альтиметра снова начала падать: две тысячи двести… две тысячи… тысяча восемьсот…

Вспыхнула сигнальная лампочка.

В кабину вошел бортмеханик.

Прощаясь, Николай поднял руки в пожатии. Шульгина и Красноперов ему ответили.

Лампочка, мигнув, погасла.

Николай вдел руку в резинку кольца и шагнул в бездну…

Воздушный вихрь ударил его, стремясь опрокинуть навзничь…

– Раз… Два… Три… – считал Николай.

Автомат сработал безотказно. Гефта основательно тряхнуло – парашют раскрылся, и падение замедлилось. Но при рывке лопнула лямка вещевого мешка, скользнув по спине, мешок сорвался вниз… Земля еще не проступала из мрака. Под ним ни огня, ни отблеска… Что ждет его там, на земле?

Черная громада возникла неожиданно и стала надвигаться все быстрей и быстрей. Он чувствовал идущее навстречу ему теплое дыхание земли, запах сена…

Последние метры были мгновенны…

Он попытался встать на ноги, упал, больно ударившись коленями, но тут же вскочил и, погасив парашют, оглянулся. Где-то затявкала собака, лениво ответила другая. Недалеко было селение. Он сложил парашют, туго стянул его стропами и, отгребая ладонями, стал ножом ковырять землю: саперная лопата осталась в мешке.

«Не могу же я бродить по полю до самого света?! – думал Николай. – А что, если не найду? В мешке личные вещи, черт с ними, но деньги! С собой только пятьдесят марок…»

Надежно закопав парашют, он встал, но, сделав несколько шагов, почувствовал боль в коленях.

«Ничего, разойдусь, – подумал он. – Надо искать в радиусе километра, не больше», – и двинулся полем. Но уже через несколько минут Николай понял, что в этой кромешной тьме искать вещевой мешок по меньшей мере бессмысленно, а к рассвету надо быть как можно дальше от места приземления.

Он набрел на узкую колею проселочной дороги и пошел по обочине в южном направлении. Плетень, а за ним кусты мальвы проступили из тьмы внезапно. Из-за закрытого ставня дома под черепичной крышей чуть теплился свет. Осторожно Николай подошел к палисаду, перелез через плетень и заглянул за ставень. Он различил на столе керосиновую лампу с прикрученным фитилем, возле – палаш и пистолет. Рядом на лавке под серой немецкой шинелью спал человек.

Опасаясь того, что собаки поднимут всех на ноги, он снова подался в поле, нашел небольшой стожок, зарылся в одуряюще пахнущее сено и закрыл глаза, но уснуть не мог… В эти минуты он мысленно был в Одессе… Вытянутый по фасаду двухэтажный дом с балконом над воротами, первая дверь налево в подворотне, ступеньки… Дерибасовская, три… Дом, в котором он вырос… Как-то там его родители? Сумели ли они сохранить честь и достоинство советских граждан? Или сдался старик «на милость победителя»? Да нет, не может быть, чтобы батя, старый рабочий-наборщик, сдался, сподличал!..

Одна за другой гасли звезды. На востоке розовело небо Легкий ветерок перебирал листы корзинок подсолнуха.

Николай выбрался из сена, отряхнулся и зашагал по проселочной дороге на юг. Колени ныли, но, стиснув зубы, он шел быстрым, энергичным шагом. За поворотом дороги Николай нагнал мальчугана, ведущего на поводу тощую кобылу с выпирающими мослаками.

– Мальчик! – остановил его Николай. – Как называется во-он то село? – Он указал позади себя на теперь уже хорошо видные черепичные крыши.

– Катериненталь.

Николай ушел далеко, а мальчик с лошадью все еще стоял и смотрел ему вслед. Запомнилось выражение лица мальчугана; тогда оно удивило, потом Николай приметил что-то общее во многих встречавшихся ему лицах – настороженное выражение глаз, суровая складка у линии рта.

Примерно через час Николай вышел к хутору немецких колонистов Карлсруэ. В доме примаряон застал румынского жандарма и предъявил свои документы.

Маршбефель и немецкая госпитальная справка вызвали почтительное отношение, жандарм даже показал по карте маршрут на Одессу.

Только к вечеру он добрался до села Любимовка, пошел к примарю и попросил устроить его на ночь.

Примарь, маленький, хлипкий мужчина, надев на длинный нос сапожком старинное пенсне с тесемочкой, придирчиво проверил документы, покашливая в ладонь, сложенную лодочкой, задал несколько вопросов на плохом немецком языке. Видимо удовлетворившись ответами, он постучал в окно проходившей женщине и послал ее за Максимом Лузгиным, который оказался высоким, плечистым стариком с бородкой, пышными усами и умным, проницательным взглядом.

– Вот, Максим Фадеевич, – примарь кашлянул в ладонь. – Принимай постояльца. Накорми, как водится, ну и… Добрый немец идет в Одессу…

Лузгин молча постоял у порога, затем пригласил не то с усмешкой, не то с радушием:

– Пойдем, господин хороший! В аккурат к ужину…

Дом Лузгина каменный, на высоком фундаменте. В просторной комнате на столе аппетитно парит большой чугун молодой картошки и полкаравая хлеба.

За стол сели вчетвером: их двое, старая Лузгина и Мария – красивая молодая женщина с золотисто-бронзовой косой, уложенной короной вокруг головы.

«Королева!» – подумал о ней Николай.

Из скупого разговора за столом он понял, что Мария – невестка Максима Фадеевича, она назвала себя солдаткой.

За ужином Лузгин задавал Николаю обстоятельные вопросы и, помолчав, словно бы подвел итог:

– Стало быть, из армии ты убег?

– У меня с Советами свои счеты… – неопределенно сказал Николай.

– Стало быть, обижен ты крепко на Советскую власть?

– Обижен. Крепко обижен, – согласился Николай и поднялся из-за стола.

Мария быстро взглянула на него и отвернулась. Лузгин взял с сундука подушку, серое шинельного сукна одеяло и сказал:

– Ну что ж, господин «добрый немец», пойдем на сеновал.

На сеновал вела узкая деревянная лестница прямо из коровника.

Николай уже засыпал, когда внизу, в коровнике, загремели ведрами. Он увидел Марию: подоткнув подол, она взглянула наверх, подумала и решительно полезла на сеновал.

Слыша ее тяжелые шаги на лестнице, Николай с досадой думал:

«Жадная до жизни баба! А я ее – в королевы!»

Мария поднялась на сеновал, остановилась над ним молча, тяжело дыша.

– Стало быть, из армии ты убег? – повторила она вопрос свекра. Голос у нее был низкий, грудной. – Ты убег, а за тебя, сволочь такую, мой Василь бьется! – Женщина сказала это с такой уничтожающей силой, что Николаю стало не по себе.

Утром, чуть свет, он ушел, даже не поблагодарив за ночлег и ужин.

Николай шел весь день. По пути дважды проверяли документы, но ни маршбефель, ни госпитальная справка подозрений не вызвали. В одном из сел удалось купить кринку молока, ломоть хлеба, и он основательно подкрепился. Поблизости от Поповки на мосту через лиман стоял румынский пикет. Караульные драли с живого и мертвого. Николай подсчитал свои ресурсы – оставалось двадцать семь марок. Не густо.

Он подошел к мосту и остолбенел от удивления: прислонив карабин к будке, солдат играл на скрипке. Рыжая, облезлая скрипчонка в его руках издавала пронзительные звуки, то быстрые, плясовые, то протяжные, заунывные…

Словно заслушавшись, он ступил на мост и подошел ближе. «Молодое дарование», как мысленно окрестил он румына, никого не замечал.

Николай сперва привалился к перилам, потом перекинул одну ногу, другую, ступил на карниз и не спеша обошел сторожевую будку. Он уже миновал мост и шел по колонии Найзау, а со стороны лимана все еще звучала скрипка.

На шоссе ему повезло: попалась попутная машина, на которой он добрался до Великого Кута, но здесь полоса удачи кончилась. Румынский патруль обратил внимание на просроченную справку. Николай вылез из машины и долго уговаривал солдата. Исход дела решили пятнадцать марок.

До Лузановки он доехал без приключений. Здесь снова проверка документов, но все обошлось благополучно.

Возле магазина «Бакалейные товары господина Гаука» граждане «Транснистрии» дожидались попутной машины в Одессу. Николай зашел в магазин господина Гаука и, потратив марку, купил газету «Молва» за тринадцатое июня и присоединился к ожидающим.

Отпечатанная на скверной бумаге «Ежедневная информационная газета директора Ал. Н. Боршару» была удивительной смесью дезинформации и злобной антисемитской пропаганды, провокационной клеветы и слащаво-христианской сентиментальности. Газета прославляла предателя Власова и беззастенчиво рекламировала частную инициативу. Многочисленные хироманты, френологи, гадалки, астрологи, предсказатели по звездам и планетам, предлагали за скромную плату свои услуги. Явный, но предприимчивый шарлатан, чувствующий себя вольготно под солнцем «Транснистрии», взывал к читателям «Молвы»: «Перпетуум мобиле! Вечный двигатель изобретен мною! Ищу лицо с небольшим капиталом для сооружения модели. Московская улица, 87, квартира 26, Г. И. Ставский». Кинотеатр «Европа» предлагал зрителям сверхбоевик «Клад острова пиратов». «Спешите видеть! – надрывалась реклама. – Смертельная борьба за обладание кладом!». Газета оповещала читателей о том, что «торжественное богослужение состоится в Свято-Троицкой церкви с хором господина Мушенко». Военный преторат объявлял приговоры за хождение по городу позже установленного часа. Дирекция кафе «Лото» приглашала зайти – Ришельевская, сорок пять, – сыграть партию, или на «блины с джазом» пожаловать в ресторан «Гамбринус». Русский театр Вас. Вронского рекламировал пьесу украинского националиста Винниченко «Черная пантера». Походя, между прочим, специальный корреспондент «Молвы» из «верного источника» сообщал, что «Советы продали англичанам на сто лет Баку и Мурманск»! Рейхсминистр Заукель на страницах газеты занимался подсчетом человеческих резервов. Из ставки фюрера гремели победные реляции, а «тонкая, лирическая поэтесса», некая Пантелеева, уверяла в том, что:

 
Вдали от глаз людских Христа ученики
Ждут утешителя, в молитвах пламенея…
 

Словом, антонеско-гитлеровский новый порядок в Одессе был установлен, он выл и кричал каждой строкой этой чудовищной газеты.

Пока Николай знакомился с «Молвой», к бакалейной лавке господина Гаука подошла грузовая машина с пустыми баллонами из-под углекислоты. Люди бросились к машине.

Когда они немного отъехали от Лузановки, шофер остановил машину и собрал с пассажиров плату за проезд.

Минут через тридцать Николай слез на Пересыпи: дальше машина не шла.

По заданию он должен был явиться к сестре своей жены, Зинаиде Семашко, но от Пересыпи до Малороссийской, где она жила, было далеко, ходить по городу небезопасно, да и по-прежнему ныли колени.

Подумав, он решил, что самое разумное – отправиться на Большую Арнаутскую, тринадцать, к Юле Покалюхиной.

Николай шел по городу, избегая оживленных улиц, при виде жандармских патрулей сворачивал в подворотни, пережидал… С каким-то странным чувством неверия в реальность того, что он видел, читал названия улиц: короля Михая I, Гитлера, Антонеску, вывески с фамилиями частных владельцев… Ему встречались сверкающие галунами румынские офицеры с дамами и денщиками, несущими покупки. Какие-то шумные, верткие дельцы времен Фанкони… Смешение языков и наречий… Он шел по своей родной Одессе, городу, где прошли его детство и юность, зачастую не узнавая улиц, так они изменились…

Уже подходя к дому тринадцать по Большой Арнаутской, он почувствовал волнение, но подумал о том, что тринадцать – число счастливое.

Окна в квартире Покалюхиных были открыты, горел свет, Юлия читала книгу, полулежа на диване… Николай остановился у окна – словно ничего не произошло, и войны не было, и лихолетья, сегодня концерт бригады, и он заехал за ней на машине…

Николай потянул дверь – она оказалась незапертой, – вошел в комнату…

Юля молча опустила книгу.

Николай увидел то же настороженное выражение глаз, ту же суровую складку у рта… Она изменилась…

– Какими судьбами? – наконец спросила Юля, ступив к нему навстречу.

– Добрым ветром! – улыбнулся Николай.

Минутная неловкость прошла, но все же прежней сердечности не было.

Пытливо заглянув в глаза, она сказала:

– Николай Артурович, плохие времена для шуток. Вы в моем доме, и я должна знать все, понимаете, все!..

– Всему свое время, Юля. Я хотел бы помыться. Если есть во что, переодеться и получить бинт…

– Вы ранены?

– Нет. Я разбил колени, надо перевязать…

С кухни вернулась мать Юли, она также была поражена появлением Гефта, но ни о чем не спрашивала.

– В прошлом году умер Тимофей Филиппович, муж, после него кое-какая одежонка… Правда, жить тяжело, только за тряпки и можно добыть немного продуктов, но кое-что осталось… – поливая ему на руки, сообщила Юлина мать.

Николай переоделся в свободные ему брюки и рубашку, расчесал еще влажные волосы, побрился и почувствовал себя, что называется, в форме.

Ответив на вопросы Юлии о жене и сыновьях, он спросил сам:

– Как старики? Ты давно их видела? Что делает отец? Работает?

– Родители живы. Со дня оккупации, месяцев восемь, Артур Готлибович не работал. – Юля улыбнулась. – Он говорил: «Пусть я сдохну, если стану на них работать!» Старики меняли на продукты вещи, жили трудно, но независимо. Через полгода тряпки кончились. Предложили ему портовые грузчики войти в артель, организовать питание рабочих. Старик подумал и согласился. Теперь он получает в день одну марку двадцать пфеннигов и обед. Грузчики им довольны, и у него хорошее самочувствие: трудится не на оккупантов, на рабочий класс.

– До наступления комендантского часа мы успеем сходить к родителям? – спросил Николай.

– В нашем распоряжении два с лишним часа…

Они шли по Канатной улице.

Николай видел, что Юля ему не очень-то доверяет.

В это время Юля думала, искоса поглядывая на Гефта:

«Откуда и зачем он появился в Одессе? Николай Артурович – немец. Советская власть поступила с ним круто, выселив его с семьей в Казахстан. Правда, это можно понять: где уж было в самом котле войны проверять и отсеивать людей! Да и немало местных немцев оказалось в пятой колонне… А он немец, и такой же норовистый, как его отец… Но отец же не сподличал!»

Словно прочитав Юлины мысли, он взял ее под руку и сказал:

– Юля, я такой же, как был. Ты можешь мне верить.

Миновав мост, они вышли на Дерибасовскую. Николай остался за углом, на спуске Кангуна, а Юля направилась к родителям, чтобы подготовить их встречу.

Стариков она дома не застала и хотела было предупредить Николая, но увидела Гефтов, спускавшихся вниз по Дерибасовской.

Покалюхина поздоровалась и поднялась со стариками по ступенькам. Материнское чутье подсказало Вере Иосифовне, что Юля пришла неспроста, она заволновалась и только хотела выспросить ее, как в комнату вошел Николай.

Вера Иосифовна всплакнула, что же касается Артура Готлибовича, он встретил возвращение «блудного сына», как подобает мужчине, сдержанно. Сын, хоть и «блудный», все-таки сын! При встрече не было сказано, как в библейской притче, «станем есть и веселиться, ибо этот сын мой… пропадал и нашелся», но Вера Иосифовна сберегла несколько зерен настоящего кофе, он был смолот и сварен.

За чашкой кофе Артур Готлибович рассмотрел документы сына. В результате семейного совета было решено, что Юля возьмет на себя продление госпитальной справки, а отец организует прописку в полиции и свяжется с «Миттельштелле», где у него есть один знакомый из местных немцев, некий Нолд.

К тому времени, когда, миновала радость первой встречи, наступил комендантский час. Пришлось обоим ночевать у стариков, хотя и было решено, что оставаться Николаю у отца до получения прописки опасно и первое время он будет жить у Покалюхиной.

Рано утром Николай и Юля ушли на Большую Арнаутскую.

Юля чувствовала, что Николай Гефт чего-то не договаривает, о чем-то умалчивает. Втайне она надеялась, что все, рассказанное им у родителей, ложь, нужная ему для какой-то большой цели. Но какой?

Уже дома, на Арнаутской, прощаясь с ним (она уходила в институт с его справкой), Юля спросила:

– Николай Артурович, вы по-прежнему ничего не хотите сказать мне?

В ответ он, как всегда, попытался отделаться шуткой.

Юлия настаивала.

Тогда, посерьезнев, он сказал:

– Понимаешь, Юля, я, как сапер, могу ошибиться один раз… Наберись терпения, прошу тебя.

После ее ухода Николай вышел из дома и, потратив всю наличность, купил все газеты, которые только оказались в киоске: «Молва», «Одесса», «Одесская газета» и «Буг».

До двенадцати он просидел над газетами, делал выписки. Кое-что ему удалось извлечь, но было трудно преодолеть противное чувство…

Потом он отправился на поиск оставленного ему на связь радиста Якова Вагина.

До Нового базара он добрался с трудом: по-прежнему ныли колени. Выйдя на Коблевскую, он разыскал нужный дом и перешел на противоположную сторону улицы. Из ворот дома, за которым он вел наблюдение, выбежал мальчуган с бумажной галкой, сложенной из листа тетради. Ребенок пытался запустить бумажную птицу, но она падала на асфальт.

– Что, брат, не хочет летать твоя галка? – спросил Николай мальчика.

– Не хочет… – вздохнул тот.

– Ну-ка, дай мне, – Николай взял из его рук птицу, развернул ее, разгладил на колене бумагу и сложил вновь (это он еще помнил). – Смотри, чтобы не улетела! – предупредил он и взмахнул рукой. Галка спланировала и, сделав плавный разворот, легла на тротуар.

– Вот здорово! – сказал мальчуган.

– Ты, парень, квартиру семь знаешь? – спросил его Николай.

– Знаю.

– А дядю Яшу знаешь?

– Там дядев Яшев нет, там только тети…

– А ты, парень, сходи, постучи и скажи, чтобы дядя Яша вышел на улицу.

Забрав бумажную птицу, гордый поручением, мальчуган удалился, а Николай снова зашел в чье-то парадное и стал наблюдать за домом. Через некоторое время из ворот показалась молодая женщина, в юбке и платке, наброшенном поверх рубашки. Она осмотрелась по сторонам и хотела было уйти, как вышел Николай…

– Вы спрашивали Якова Семеновича? – обратилась она к нему.

– Да, Вагина Якова Семеновича.

– А зачем он вам нужен?

– Привез ему весточку от друга…

В то же время Николай зорко наблюдал за улицей, поэтому появление патруля не застало его врасплох, он быстро юркнул в ворота.

Видимо, его бегство и послужило ему лучшей рекомендацией, потому что, оглянувшись, женщина не спеша вошла во двор, подождала, пока заглохли шаги на улице, и сказала:

– Яков Семенович в сорок первом, десятого октября, ушел из Одессы на военном транспорте… Я его жена… Глаша. Может, слыхали? Теперь и не знаю, кто я – солдатка или вдова… – Женщина утерла глаза кончиком платка и стала заправлять выбившуюся прядь волос.

– Я к вам, Глаша, дней через пять зайду. Разрешите?

– Господи, да конечно ж!..

Николай простился с женщиной и зашагал на Арнаутскую.

«Скверно, – думал он. – Вагин выбыл. Теперь я один… Совсем один в целом городе… А что, если воспользоваться рацией „молодоженов“? Ладно, поживем – увидим! – решил он. – Вагин ушел на транспорте, – снова он мысленно вернулся к связному, – ушел, и с тех пор никаких вестей…»

 
Им девушки платками не махали,
И трубы им не пели, и жена
Далеко где-то ничего не знала.
А утром неотступная война
Их вновь в свои объятья принимала…
 

– вспомнил он чьи-то стихи, думая о простоволосой женщине, о Глаше с Коблевской улицы.

Николай шел углубленный в свои мысли, когда неожиданно услышал за спиной окрик. Первое побуждение – бежать! Но, сдержав себя, улыбаясь, он повернулся…

– Если не ошибаюсь, господин Гефт?!

С протянутой рукой к нему шел пожилой человек в нарядном, хорошо сшитом костюме песочного цвета, с пухлым, желтой кожи портфелем в руке. На груди его был Железный крест второй степени.

– Евгений Евгеньевич?! – удивился Николай.

Это был Вагнер, его преподаватель по Институту инженеров водного транспорта.

– Не помню кто, но мне сказали, что Советы сослали вас в Сибирь… С женой и детьми… Вы в Одессе? Как это вам удалось?

С подобающим выражением лица Николай произнес:

– Вырвался из ада… Перешел линию фронта, попал в Харьков, болел… И вот теперь, как лицо немецкой национальности, оказался на месте своего постоянного жительства… Только вчера прибыл.

– А семья? – сочувственно спросил Вагнер.

– А семья, – повторил Николай и, махнув рукой, отвернулся, – не спрашивайте…

– Может быть, я смогу быть вам полезен? Знаете что, – Вагнер взглянул на часы, – у меня еще есть полчаса времени. Зайдем в бодегу!

Они свернули с Полицейской на Ришельевскую, зашли в бодегу и заняли столик. День был жаркий. Вагнер заказал пиво.

Приняв почтительную позу, Николай произнес, не жалея патоки:

– Простите, Евгений Евгеньевич, я должен был это сделать раньше. От всей души поздравляю вас с высокой наградой!

Поглаживая пальцами крест, Вагнер сказал по-немецки:

– Служу великой Германии!..

Они чокнулись кружками и выпили.

– Так вот, милый Гефт, я заместитель начальника «Стройнадзора». Чтобы была понятна наша структура, я вкратце вас информирую. Во главе оберверфштаба – адмирал Цииб. В системе штаба – «Стройнадзор», который осуществляет контроль за ремонтом и строительством судов. Во главе «Стройнадзора» по одесским мастерским баурат Загнер. Я его заместитель. Мне известно, что на судоремонтном заводе есть нужда в инженерах… Хотите? Могу дать рекомендацию.

– Благодарю вас, Евгений Евгеньевич! Как только удастся получить аусвайс и оформить прописку, я воспользуюсь вашим любезным предложением. Простите, администрация на заводе румынская? – спросил Николай.

– Да, румынская, но кто же их принимает всерьез!

– Не говорите, Антонеску отхватил территорию от Днестра до Буга, наконец, Одесса, порт…

– Это небольшая компенсация за Трансильванию! – перебил его Вагнер. – Мозговая кость за верную службу хозяину! И если хотите, румыны не вывезут из «Транснистрии» и десятой доли того, что Германия выкачает из Румынии… – Вагнер покровительственно улыбнулся. – Так-то, молодой человек!

Вагнер имел весьма представительную внешность: седые виски, холодные серые глаза, массивный с горбинкой нос и руки, главное, руки – холеные, белые, с большим золотым кольцом-печаткой на безымянном пальце.

– Если, господин Гефт, вам понадобится помощь, можете на меня рассчитывать, – закончил Вагнер, поднялся и протянул руку.

Размахивая портфелем, не спеша, Вагнер двинулся вверх по Ришельевской.

«Переметнулся, мерзавец, со всеми потрохами! – глядя ему вслед, думал Николай. – Колоритная фигура! С него и начну я список…»

По проезжей части Полицейской улицы жандармы вели под конвоем человек двадцать мужчин и женщин, босых, оборванных, истощенных. На груди некоторых из них были дощечки с надписями: «Я был связан с партизанами», «Я распространял панические слухи», «Я перерезал провода связи». Сопровождая их, по тротуару двигались женщины и дети.

Николай пошел быстрее. Чувство гнева душило его. До боли в суставах он сжимал кулаки.

Возле дома на Арнаутской его поджидала Юля Покалюхина:

– Где вы пропадали? У вас же нет никаких документов! Я так волновалась!

– А вот волноваться и не надо было.

– Конечно! Храбрый заяц!.. – замолчав, Юля глазами показала ему на шмыгнувшего в ворота мужчину.

Мужчина в чесучовом пиджаке, глядя на него, чуть не вывернул шею. Глаза его, точно два буравчика, вонзились в Николая.

– Полюбуйтесь, это господин Пирог! – тихо представила чесучовый пиджак Юля. – Профессиональный антисемит и доносчик. Он водопроводчик, работал с напарником Давыдом Инжиром, так он на Давыда несколько раз доносил в сигуранцу, пока напарника все-таки не повесили. Обратили внимание, храбрый заяц, как он на вас посмотрел?..

– Пирог с гнусной начинкой! – усмехнулся Николай и перевел разговор на другую тему: – Как дела, Юля, со справкой?