Текст книги "Повесть о чекисте"

– «Нет ли строительных материалов?..» Несколько дней ушло у Юли на то, чтобы увидеться с Красноперовым. Она узнала адрес Шульгиной и два вечера наблюдала за домом, пока не дождалась Александра.

Встреча была назначена в церкви святой Марии Магдалины во время панихиды по случаю двадцатипятилетия со дня казни в Екатеринбурге последнего русского венценосца Николая II и его семьи.

Направляясь на встречу, Гефт понимал всю шутовскую сущность этой панихиды. Он встретил людей, убеленных сединами, бывших офицеров царской армии, на их лицах была вежливая скорбь и сознание особой ответственности, возложенной на них историей. Особенно «прыгал в глаза» бывший подполковник Пустовойтов. В советской Одессе он служил дворником одного из коммунальных домов. Теперь господин Пустовойтов вылез как таракан из щели и расправил усы. Не один он, много их, таких же бывших…

Панихиду служили четыре священника во главе с настоятелем храма. Высоким, заливистым тенорком он тянул:

– …со святыми упокой, Христе, душу раба твоего… государя императора Николая Александровича, государыню Александру Федоровну, наследника цесаревича Алексея Николаевича, великих княжон Ольгу, Татьяну, Марию и Анастасию… Вечная им память…

И хор церковных певчих низкими испитыми голосами подхватил:

– Вечная память… Вечная память… Ве-е-ечна-ая па-а-мять!..

Александр Красноперов тронул его за руку. Они отошли немного в сторону, чтобы поговорить, не привлекая внимания.

– Как тебе нравится эта скорбь по царе-батюшке? – спросил его Красноперов. – Здесь весь цвет «Союза бывших офицеров царской армии», власовские подонки и, даже, деникинские контрразведчики в прошлом, теперь сотрудники сигуранцы и гестапо!.. Что, Николай, у тебя?

– Нужна до зарезу рация. Вся надежда на вас, «молодоженов».

– Должен тебя огорчить, рации нет.

– Как нет?! Я же сам видел…

– Приземлились, выкопали три ямы в меже, заросшей бурьяном, и закопали рацию, запасной комплект питания и оружие. Некоторое время спустя, это я позже узнал, крестьяне пололи кукурузу пропашными плугами и наткнулись на рацию. Потом на этом месте две недели была жандармская засада. Ездила за рацией Наталия, так еле унесла ноги.

– Что же вы думаете делать?

– Мы уже посылали за линию фронта одну женщину, но… перейти Буг ей не удалось, и она вернулась.

– Плохо. Если у вас появятся какие-нибудь возможности, дайте знать. Я ухожу.

Николай вышел из церкви, увидел на противоположной стороне улицы Юлю, перешел дорогу и ускорил шаг. У трамвайной остановки они расстались. Николай поехал в центр, слез на Вокзальной площади, пешком добрался до Дерибасовской и вдруг почти у ворот своего дома увидел Глашу Вагину.

– Что вы здесь делаете? – с беспокойством спросил он.

– Жду вас…

– Пройдите вперед, к спуску Кангуна!

Он осмотрелся, не заметив ничего подозрительного, пошел вперед и свернул за угол.

– Что случилось, Глаша? Откуда вы узнали мой адрес?

– Два дня назад я случайно встретила вас с Аркадием Дегтяревым.

– Дегтяревым? – удивился он, но фамилия показалась знакомой.

– Я подумала, что вам угрожает опасность, пошла за вами, видела, как вы вошли в этот дом…

– Постойте, Глаша, о какой опасности вы говорите?

– Вы шли с Дегтяревым, шутили и улыбались, а он работает в сигуранце…

– Откуда вам это известно?

– Аркадий вырос на Коблевской, в доме рядом со мной. Я хорошо помню его отца, профессора, его все знали на нашей улице, он был горбатый. Когда в тридцать третьем старик Дегтярев умер и гроб положили на дроги, Аркадий сел рядом и играл в кремешки на крышке гроба. Он всегда, еще мальчишкой, был злым и жестоким. Когда пришли оккупанты, Аркадий предал коммунистку Никитину и ее двух сыновей, беженцев из Львова, они жили в том же доме… У него руки в крови. Я увидела вас с Аркадием и подумала, что вы его не знаете, что надо вас предупредить.

– Спасибо, Глаша. Но прошу вас без очень большой нужды не искать со мной встречи. – Он пожал ее руку и, еще раз поблагодарив, ушел.

«Откуда взялся этот Дегтярев?» – подумал он и вспомнил: Аркадия привел к нему в кабинет Петелин и сказал: «Мальчик из хорошей семьи. К сожалению, недоучка, но имеет склонность к технике. Не найдете ли возможность, Николай Артурович, использовать мальчика в отделе главного механика?» Это был конец рабочего дня, Николай собирался домой, на Дерибасовскую, и Аркадий вызвался его проводить. По дороге, разговаривая, он намекал на какие-то свои связи с подпольщиками в катакомбах. Разумеется, Николай на эту приманку не клюнул и высмеял его…

«По какому поводу была последняя стычка с Петелиным в кабинете майора Загнера? – пытался он вспомнить. – Да! Я приказал Рябошапченко укрупнить бригады слесарей на монтажных работах. Петелин опротестовал это распоряжение. Тогда я пожаловался майору, сказав, что Петелин снимает рабочих с немецких объектов на румынские коммерческие суда. Загнер разнес главного инженера в пух и прах! Теперь понятно – после этой стычки Петелин решил избавиться от меня при помощи провокатора Дегтярева».

– Хорошо, Борис Васильевич, вы бросили мне перчатку… – невольно вслух сказал Николай.

Перчатка поднята

На утренней «говорильне» у баурата отсутствовал шеф завода Купфер, его заменяли инженеры Сакотта и Петелин, но майор Загнер к ним и не обращался. Безоговорочно доверяя Гефту, все заказы стройуправления баурат направлял на завод через него.

– Завтра с утра в заводской ковш придут сторожевые катера «Д-9», «Д-10» и военный буксир «Ваграин». Заказ на переливку рамовых и мотылевых подшипников. Срок исполнения – десять дней. Инженер Гефт, напишите заявление на выдачу вам под отчет трех тысяч марок на баббит и бронзу, – распорядился Загнер.

Гефт здесь же на листке из блокнота написал заявление, и баурат наложил резолюцию.

По тому, как майор, сбычившись, водил головой, словно хотел выдернуть шею из тугого воротничка, можно было предположить, что у него скверное настроение.

«Проигрался в покер, не сварил желудок или неважные сводки с Восточного фронта?» – гадал Гефт.

– Получена телеграмма из Сулина с борта быстроходного эсминца «П-187»… – после длительного молчания сказал Загнер.

«Так вот оно что! Быстроходный эсминец! Будет гром из тучи!» – подумал Гефт.

И гром не замедлил:

– Инженер Петелин, акт подписывали вы?

– Я, господин баурат.

– Когда эсминец вышел из ремонта?

– Приблизительно неделю назад…

– Точнее!

– Десятого июля, – подсказал Гефт.

– Так что же, позвольте вас спросить, подшипники не выдерживают одной недели эксплуатации?! – Загнер уже не сдерживал своего раздражения. – Вот! – он швырнул Петелину бумагу. – Примите рекламацию! Эсминец будет доставлен на перезаливку подшипников портовым буксиром. Какой позор! Немецкий военный корабль на буксире, как баржа, как… Как черт знает что! – бугристое лицо Загнера потемнело от гнева.

– Совершенно очевидно, что баббит низкого качества! – подлил масла в огонь Вагнер.

– Я сам видел баббит… – начал оправдываться Петелин.

– Чем же, позвольте вас спросить, можно объяснить эту телеграмму!? – перебил его баурат.

Когда совещание закончилось, Сакотта выжидательно задержался в дверях – они приехали на машине Купфера.

– К сожалению, я должен еще получить деньги, – сказал Гефт. – Доберусь на попутной, в крайнем случае пешком…

Как-то Вагнер проговорился, что майор Загнер в дружеских отношениях с начальником гестапо.

– Герр майор, – начал Гефт, как только они остались втроем, – интересный случай…

– Да, я вас слушаю, – Загнер снял очки и, протирая стекла, уставился на Гефта.

– Несколько дней тому назад главный инженер Петелин рекомендовал мне, как мальчика из хорошей семьи, некоего Дегтярева. Петелин просил использовать его на работе в отделе главного механика. В тот же день я беседовал с этим «мальчиком из хорошей семьи». Дегтярев признался в своих близких связях с партизанами и предложил мне сотрудничество…

– Что? Что?! – Загнер надел очки и даже поднялся с кресла.

– Он сказал: «Вы, как старший инженер-механик, пользующийся доверием немцев, могли бы быть полезны нашим друзьям в катакомбах…»

– Как вы сказали фамилия этого… – Загнер взял карандаш и листок бумаги.

– Дегтярев Аркадий…

– Он придет к вам?

– Да. Я сделал вид, что заинтересовался предложением, и назначил ему свидание на сегодня в шестнадцать ноль-ноль.

– Очень хорошо! По этому вопросу к вам заглянет наш человек… Идите получайте деньги. Вы можете воспользоваться моей машиной, – он подошел к окну. – Она стоит у подъезда.

День только начинался, а дела было невпроворот. Сегодня чуть свет приходила Зинаида и сказала, что в двенадцать по радио будет передано важное сообщение Совинформбюро. Надо к этому времени обязательно быть на Малороссийской. Затем началась тонкая и сложная игра с начальником медницкого цеха Василием Васильевичем Гнесиановым. Прошлый раз он дал ему деньги на баббит. Гнесианов баббит купил в добрых, еще советских слитках. Николай все слитки тайно переметил и отдал в цех. Кроме того, сегодня должна состояться встреча с Иваном Александровичем Рябошапченко, откладывать ее больше нельзя.

Получив под отчет три тысячи марок, Гефт в машине баурата поехал на завод и вызвал к себе Гнесианова.

Начальник медницкого цеха вошел в кабинет и робко поздоровался. Пригласив его садиться, Гефт сделал вид, что заканчивает деловую записку, но в блокноте писал первые пришедшие на память строки:

 
Он пел, озирая
Родные края:
Гренада, Гренада,
Гренада моя!
 

Гнесианов уже немолод. Невысокий худощавый шатен, с пробивающейся сединой, черными кустистыми бровями и тонкогубым ртом. Он близорук и носит очки. В одну из встреч Полтавский дал очень меткую характеристику Гнесианову. «Хапуга! – сказал он. – Все мы считаем, что так и надо, не на свою власть работаем, но он, Гнесианов… Из хапуг хапуга! При всем том, веришь мне или нет, ждет не дождется, когда это нашествие кончится. Вроде он видит тяжелый сон и во сне думает, как бы ему проснуться!» Все это Николай припомнил, обдумывая тактику, которой надо держаться, и сказал:

– Ну вот. Простите, Василий Васильевич, что задержал. В прошлый раз на заливку мотылевых и рамовых подшипников быстроходного эсминца «П-187» мы израсходовали весь наличный запас баббита. Если мне память не изменяет, баббит покупали вы?

– Да, я. Вы мне давали деньги, подписывали акт. Я вам, Николай Артурович, показывал все слитки.

– Да, да, помню. Отличный был баббит. Так вот, завтра у нашего пирса ошвартуются два сторожевых катера и один буксир. У всех перезаливка подшипников. Вот три тысячи марок, Василий Васильевич, купите баббит.

– Расписку написать? – спросил Гнесианов, деловито пересчитывая оккупационные марки, или «рейхскредиткассеншейн», или РККС, как попросту называли кредитки, выпущенные немцами для территории между Днестром и Бугом.

– Зачем же мне расписку? – усмехнулся Гефт. – Разве мы не доверяем друг другу?

– Баббит вам показать?

– Порядок этого требует… Можете прямо сейчас поехать за баббитом…

– Спасибо, мне в цех надо…

– Как вам угодно, но чтобы баббит сегодня же был на заводе.

Озабоченный, Гнесианов вышел, а Гефт следом отправился на поиски Полтавского и нашел его с бригадой все на той же шаланде. Двигатель был установлен, и механик готовился к ходовым испытаниям.

Вызвав Полтавского на верхнюю палубу, Гефт сказал:

– Давно дожидается обещанная бутылка. Как смотришь, Андрей Архипович, если сегодня, к вечеру? Вино знатное, крепкое, венгерское бренди. На закуску есть баночка бычков…

– До чего заманчиво! – Полтавский проглотил слюну. – А дислокация?

– Знаешь что, пригласи еще Ивана Александровича Рябошапченко! Посидим втроем у него в конторке. Не возражаешь?

– Дело хозяйское! Стало быть, в шесть у Ивана Александровича в конторке. Будет передано!

Увидев возле эллинга инженера Сакотту, Гефт пошел к нему просить машину: надо было срочно поехать «за материалом».

Сакотта разрешил, но потребовал, чтобы к двум часам дня машина заехала за Купфером – он на совещании в дирекции порта у Дорина Попеску.

«Ну что ж, – подумал Гефт, – важное сообщение в двенадцать, к двум машина будет свободна».

Ровно в одиннадцать сорок пять Гефт остановил машину на Болгарской улице возле дома с проходным двором и приказал шоферу ждать. Через второй двор он вышел на Малороссийскую и условно постучал в дверь квартиры Семашко.

Зинаида работала на железной дороге, но в этот день, сказавшись больной, осталась дома и ждала Николая.

Кроме них, в квартире никого не было, но, соблюдая предосторожность, они спустились в подвал и закрыли за собой творило.

Николай зажег лампу, включил радиоприемник. Наушники они поделили, блокноты и карандаши были у каждого.

Наступила томительная пауза.

Боясь пошевельнуться, они вслушивались в наушники, в их тихо шелестящий звук, словно шум морской раковины. Но вот лампы нагрелись, послышался мелодичный звон, легкое комариное пение, затем все явственнее, все слышнее проступал в наушниках отсчет метронома… Тик-так… Тик-так… Тик-так… Тик-так… Эти позывные станции, этот счет времени вызывал ответный взволнованный стук сердца.

Николай посмотрел на часы: было без пяти двенадцать.

Вдруг они услышали звонкий хлопок, точно где-то там, в штурманской рубке страны, сняли с переговорной трубы крышку… И долгожданно и неожиданно прозвучал взволнованный голос Левитана:

– В двенадцать часов по московскому времени слушайте важное сообщение Советского информбюро!..

Придерживая левой рукой наушник, правой Зина прижимала карандаш острием к бумаге, чтобы унять в руке дрожь ожидания.

Николай видел ее состояние, но и он не мог совладать со своими нервами, сердце билось учащенно и тревожно.

– В двенадцать часов по московскому времени слушайте важное сообщение Советского информбюро! – снова, как и в первый раз, прозвучал голос Левитана, но казалось, что сказано это было по-новому, с какой-то особой, захватывающей значительностью…

И снова звучит метроном, настойчиво, неумолимо, как часы, ведущие время к неизбежному взрыву победы.

Стрелка часов на руке Гефта приближается к двенадцати…

В подвале душно, или душит волнение, пот заливает глаза.

В наушники врываются звуки кремлевской площади, неясный говор, гудки автомобилей, рокот моторов и шелест шин по брусчатке… Но вот все эти шумы поглощает первый аккорд курантов, празднично вступают трубы, льется песнь страны… С последним звуком гимна они снова слышат голос Левитана, удивительный голос, он звучит торжественно и задушевно:

– На днях наши войска, расположенные севернее и восточнее города Орла, после ряда контратак перешли в наступление против немецко-фашистских войск…

В ходе наступления наших войск разбиты немецкие 56, 262, 293-я пехотные, 5-я и 18-я танковые дивизии. Нанесено сильное поражение немецким 112, 208 и 211-й пехотным, 25-й и 36-й немецким мотодивизиям.

За три дня боев взято в плен более 2000 солдат и офицеров.

За это же время, по неполным данным, нашими войсками взяты следующие трофеи: танков – 40, орудий разного калибра – 210, минометов – 187, пулеметов – 99, складов разных – 26.

Уничтожено: танков – 109, самолетов – 294, орудий разного калибра – 47.

За три дня боев противник потерял только убитыми более 12 000 солдат и офицеров.

Наступление наших войск продолжается.

Выключив приемник, погасив лампу, они выбрались из подвала и сверили свои записи.

Чувство гордости и торжества, ощущение праздничной приподнятости не покидали их.

– Зина, надо сводку размножить, Пока у нас нет машинки, придется это делать от руки, печатными буквами. Да! – вспомнил он. – Если Артур дома, можешь его привлечь. Завтра же вечером сводка должна быть расклеена во всех районах города.

«Теперь понятно настроение Загнера и экстренное совещание в дирекции порта. Все ясно», – подумал он, направляясь к поджидавшей его машине.

В центре он приказал остановиться возле киоска и купил газету «Одесса», одну из двух частных газет, принадлежащую Георгию Г. Пыслару. Очень было интересно взглянуть на немецкую сводку с фронтов войны.

«Берлин (Бугпресс), – читает он. – Германское верховное командование из генеральной ставки фюрера в сводке от 15 июля 1943 года передает:..на участке у Орла все атаки большевиков отбиты с огромными потерями в живой силе и технике…» И все! Как будто советского наступления и не было!

«Фюрер, как всегда, лжет», – подумал Николай и перевернул страницу. Внимание его привлекла статья на третьей полосе: «Молебствие за упокой царя Николая II». Сотрудник господина Пыслару, не жалея сил, чтобы растрогать читателя, писал:

«…Стройно и задушевно пел хор церковных певчих. Будил окрест и замирал в голубой выси солнечного дня печальный перезвон колокольный. Впереди и по сторонам слышались сдержанные рыдания, виднелись слезы на юношеских лицах, словно росинки из белесых лепестков!!!»

«Барон Мюнхгаузен! – усмехнулся Николай. – Там и молодежи-то не было! А чтобы трубное сморкание в грязный платок господина Пустовойтова выдать за „росинки“ на юношеских лицах, надо быть действительно бароном Мюнхгаузеном!»

Войдя к себе в кабинет, Гефт вздрогнул от неожиданности: за столом сидел толстый совершенно лысый человек с вислыми украинскими усами.

Осклабившись, толстяк пошел к нему навстречу:

– Извиняюсь, мы то лицо, касательно Аркадия Дегтярева. Зовут нас очень заковыристо, так, что не все запоминают, – Фортунат Стратонович!

– Здравствуйте, Фортунат Стратонович! Садитесь! – довольно четко выговорил Гефт, чем привел посетителя в умиление.

– Мы к вам, уважаемый господин инженер… – не закончив, толстяк, крадучись, подошел к двери, открыл ее рывком, оглядел пустой коридор и, тщательно притворив, вернулся к столу. – Попрошу удостоверение, для порядка…

Гефт показал документ.

Видимо, удовлетворенный, Фортунат Стратонович присел к столу и доверительно, как со своим человеком, начал:

– Мы к вам, уважаемый господин инженер, по весьма щекотливому делу… – Это вступление, надо полагать, было заготовлено заранее. – Извиняюсь, осечка вышла у нас с Аркадием Дегтяревым. Следователь третьего кабинета сигуранцы Мланович Думитру получил насчет вас, то есть Гефта Николая Артуровича, сигнальчик. Конечно, сигуранца на лиц немецкой национальности расследований не ведет, а передает дела в ГФП на Пушкинскую… Но все же следователь решил на всякий случай заявление проверить и подбросил вам Дегтярева… Приносим вам, так сказать, извинение, а Аркадия Дегтярева… Словом, когда пес бросается на своих, его, – Фортунат Стратонович обвел пальцами вокруг шеи, – в ошейник и на цепь! Чтобы за зря не кусался! – От собственной шутки толстяк пришел в восторг и залился смехом. – Так что Аркадий в четыре к вам не придет, не ждите.

Вся закулисная сторона этого дела была Николаю понятна. Следователь сигуранцы Думитру Мланович – приятель Петелина, несколько раз он их видел вместе. «Сигнальчик», как говорит толстяк, поступил, разумеется, от Петелина. Ну, а в дальнейшем события развивались так: после его сообщения Загнеру тот передал начальнику гестапо, затем последовал окрик в адрес сигуранцы, а пострадал мелкий провокатор и шпик Дегтярев. Во всяком случае эту свою первую с Петелиным стычку он выиграл.

– Я глубоко возмущен всей этой историей, – сказал Гефт. – И с удовлетворением принимаю ваше извинение. Было бы желательно, Фортунат Стратонович, чтобы начальник «Стройнадзора» майор Загнер был поставлен в известность, письменно или устно. – Он протянул руку толстяку, пожал пухлую, влажную ладонь и, сунув руку в карман, вытер о платок.

– Ваше желание будет, извиняюсь, передано господину Млановичу. Рад был познакомиться! – Фортунат Стратонович даже шаркнул ножкой и выкатился из кабинета.

Гефт снял трубку и попросил медницкий цех. К телефону подошел Гнесианов.

– Как, Василий Васильевич, с баббитом? – спросил он.

– Купил. Лежит у меня в конторке. Зайдете, Николай Артурович, или принести к вам в кабинет?

– Зачем же таскать такую тяжесть. Я сейчас зайду…

Баббит в слитках был сложен на столе в конторке начальника медницкого цеха.

Гефт не ошибся: металл был тот же, на каждом слитке стояла его метка. Подтверждала это и паническая телеграмма с борта эсминца. Разумеется, подшипники на «П-187» Гнесианов залил старым баббитом, а этот металл спрятал где-то здесь, быть может под полом. Вот и следы земли на слитках.

– Хорош баббит? – спросил Гнесианов.

– Советский. Что, сторожевики и буксир пришли раньше времени?

– В ковше.

– Вот что я хочу вам предложить, Василий Васильевич, укрупните бригады. Ставьте на объект вместо трех-четырех рабочих восемь-девять.

– Что-то я не пойму вас, Николай Артурович… – удивился Гнесианов.

– Что же тут непонятного? Оплата труда не сдельная, рабочий от этого не пострадает…

– Ну, а фронт работ? Что будет делать на объекте бригада в девять человек?

– Зажигалки, вилки, ножи. Я слышал, они на базаре идут ходко… Что это? – спросил Гефт, указывая на отлитую муфту.

– Вторая муфта для буксирного теплохода «Лобау». Вчера одну отлили, обработали, вижу, ставить нельзя: металл при подгонке дал трещину. Приказал отлить другую… Вот отлили…

– Хорошо. Вы ее обработайте, покажите шефу, а поставьте первую…

– Опять я вас не понимаю, Николай Артурович…

– Экий вы, право, непонятливый!

– Стойте, стойте! Сообразил! На муфту затрачен материал, рабочая сила, а мы ее в сторону и ставим бракованную…

– Совершенно верно. А по поводу укрупнения бригад тоже сообразили?

– Тоже сообразил: видимость большой работы, а на деле – пшик!..

– Все правильно, Василий Васильевич.

– Так вот вам мое слово, Николай Артурович, я на такое дело не пойду. У меня жена, дети… Я свою голову подставлять не намерен…

– Вы хотите класть денежки в свой карман, а голову подставлять чужую? Так я вас понял?

– Опять же какая-то загадка…

– Загадка, да разгадка проста. Металл этот вы мне уже показывали, когда покупали баббит для эсминца «П-187». Вот видите метки, – он перевернул на торец несколько слитков и показал процарапанные буквы «Г. Н.». – Мои инициалы, я их поставил еще в прошлый раз. Вы этот баббит спрятали, а подшипники залили старым. Эсминец сделал переход до порта Сулин и вышел из строя. А теперь вы получили еще три тысячи марок и снова подсунули мне тот же самый баббит. Можете его спрятать и заливать старьем. Я вам не только не мешаю, но в случае неприятностей разрешаю сослаться на меня. Вам все ясно?

– Ясно-то ясно, да то, что вы мне предлагаете, знаете как называется? – Гнесианов втянул голову в плечи и замолчал.

– Что же вы замолчали? Это называется саботаж. Замораживание рабочей силы. Диверсия. Вы можете пойти к румынской администрации и доложить все как есть. Интересно, кому из нас поверят? Вам, после художеств на скоростном эсминце? Вам, дельцу по каким-то темным коммерческим операциям с металлом? Или мне, немцу, старшему инженер-механику, человеку, которому доверяет адмирал Цииб, начальник оберверфштаба?

– Так ведь боязно, Николай Артурович…

– Рисковали вы и раньше, но во имя чего?! Я предлагаю вам дело, сопряженное с риском, но во имя победы нашего оружия! Василий Васильевич, вы же русский человек!..

– А что, Николай Артурович, три тысячи марок я вам должен вернуть? – после паузы спросил Гнесианов.

– Зачем же? Баббит куплен. Качество отличное. Составьте акт, я подпишу.

– Понял вас. Все будет как в аптеке! – он оживился и стал прятать слитки в шкаф.

– Разумеется, вы можете эти три тысячи марок использовать по своему усмотрению, я постараюсь, чтобы деньги у вас не переводились, но советую поддержать рабочих. Многие живут очень трудно, нуждаются. И вот еще что, Василий Васильевич, никому, слышите, никому ни слова о нашем с вами разговоре. Для всех я инженер-механик, представляющий на заводе интересы немецкой администрации. Ясно?

– Все ясно, Николай Артурович.

– Я очень рад, Василий Васильевич, что мы с вами нашли общий язык. До свидания!..

В шесть часов, когда масса рабочих хлынула через проходную завода, Николай, стоя у окна своего кабинета, еще раз увидел мастера Гнесианова. Он шел с большой и, видно, тяжелой кошелкой. Во всей его маленькой, приземистой фигуре, напряженной руке, выражении лица можно было угадать беспокойство за судьбу металла, который он выносил с завода.

Николай открыл окно и, готовый прийти ему на помощь, прислушался к тому, что делалось возле турникета. Но все сошло благополучно.

Из механического вышел Полтавский и, приложив ко лбу ладонь козырьком, посмотрел на окно кабинета. Закатное солнце, отражаясь в стекле, слепило ему глаза.

Николай понял, что Полтавский высматривает его. Он достал из стола бутылку, коробку консервов, сунул их в карман и пошел в механический.

В конторке механического «секретарши» уже не было, но присутствовал ее запах (Лизхен душилась эссенцией розового масла).

– Ушла? – спросил Николай.

– Сегодня на полчаса раньше. За ней заехал шофер баурата, кажется, его фамилия – Беккер.

– Будьте с ней осторожны. Лизхен – глаза и уши Загнера, – предупредил Николай.

– Я этого не знал, но чувствовал печенкой, она меня редко обманывает, – усмехнулся Рябошапченко.

Он расстелил на столе газету и поставил банки, добытые им в санчасти. Общими усилиями были открыты консервы и распечатана бутылка. Гефт налил бренди в банки. Полтавский извлек из кармана несколько ломтей хлеба. Вилка была одна на всех, в универсальном ноже Рябошапченко, но это не портило сервировку. Каждый сделал себе бутерброд, они чокнулись и…

– Постойте, товарищи, за что? – спросил Гефт.

– За «товарища»! – предложил Полтавский.

– Тост хороший! Выпьем за то, чтобы вернулось к нам доброе, человечное обращение – товарищ!

Они выпили и закусили.

Бутылка была опорожнена еще только наполовину, а Николай уже понял: нужного разговора не получится. Пригласив Полтавского, он совершил ошибку. Тогда под предлогом, что в шесть тридцать у баурата совещание, он простился и ушел.

– Как думаешь, Андрей Архипович, с кем Гефт? Неужели с немцами? – спросил Рябошапченко, когда они остались одни.

– Николай, конечно, немец, но, думается, с фрицами ему не по пути, – сказал Полтавский. – Лично я ему доверяю.

– А что, если он и нашим, и вашим?

– Как это? Не пойму…

– Служит рейху, а с нами заигрывает на всякий случай, вдруг Гитлер выйдет из игры. Обеспечивает свои тылы…

– Знаешь, Иван Александрович, я как-то привык о людях хорошо думать. Трудно жить, если в каждом видишь подлеца…

– Так-то оно так, да время, Андрей, трудное… Есть такие, не выдерживают испытаний, они думают про себя так: ну раз-другой сподличал, зато выжил! А гордые да чистые, они в братских могилах гниют, в крутоярах накиданы…

– Не пойму я тебя, с чего бы это Гефту перед нами заискивать? Сами за чечевичную похлебку продались!.. – Полтавский замолчал.

– Понимаешь, Андрей, что-то во мне говорит: доверься! Наш человек! А вспомню, как он «ПС-3» доводил, думаю, нет, он на немцев работает. И посоветоваться не с кем. Была же у нас на Марти партийная организация! Были коммунисты – заводская совесть! Ну скажи ты мне, Андрей, куда они все подевались?!

– Сигуранца их…

– Знаю! – перебил его Рябошапченко. – Не могла сигуранца всех перевести! Народ же это. Разве весь народ изничтожишь?!

– А знаешь, Ваня, я могу делу помочь…

– Да ну? Как?

– Я, конечно, не ручаюсь, но надежду имею. – Полтавский выглянул в дверь, прислушался, затем вышел в цех и пустил на холостую станок.

– Зачем это ты? – удивился Рябошапченко.

– Так говорить спокойнее! Вчера вышел я с территории, иду к Приморской. Ты видел, возле бабка семечками торгует?

– Она на этом месте со времен царя Гороха…

– Купил я стакан семечек, бабка мне фунтик свернула. Я на ходу пересыпал семечки в карман, фунтик хотел было бросить, гляжу портрет: «Наш делегат на областную партийную конференцию, пограничник, старшина-сверхсрочник…» Фамилия оторвана, но лицо мне знакомое. Где-то я этого человека видел, и совсем недавно! Веришь, всю ночь думал. Сегодня пришел на завод – вспомнил: на материально-техническом складе работает, только внешность изменил, борода у него, усы… Я сходил на склад, словно бы невзначай, глянул – он! Голову об заклад – он! – Полтавский достал из записной книжки фотографию, вырезанную из газеты, и протянул Рябошапченко. – На, Иван Александрович. Я думаю так: если человека на областную конференцию выбирали, стало быть, он коммунист достойный и связи с партией не порвал!..

На Рябошапченко смотрело с фотографии простое русское лицо, умные глаза, хорошая улыбка, на петлицах по четыре треугольничка – такому довериться можно, но…

– Ты сбегай сейчас, склад работает до семи! – подсказал Андрей.

– А что же, и схожу, – решил Рябошапченко. – Ты меня извини, допьем в другой раз. – Он поставил бутылку в шкаф и прикрыл папкой.

На складе еще работали, грузчики разгружали котельное железо и бочки с карбидом.

Рябошапченко сразу узнал человека, изображенного на фотографии; конечно, борода и усы его очень изменили, но не настолько, чтобы не опознать. Украдкой он вынул из кармана фото, сличил, сомнений не было: он, делегат!

Дождался Рябошапченко, когда закроют склад, рабочие пошли к проходной, а тот, с бородой, задержался, вышел последним.

Иван Александрович нагнал его:

– Извиняюсь, можно с вами побеседовать?

– Я тороплюсь… – сказал бородач, но шаг замедлил.

– Вы были делегатом областной партийной конференции…

Бородач остановился, смерил его настороженным взглядом и тихо сказал:

– Ты что? Белены объелся?

– У меня доказательства есть! – напрямик сказал Рябошапченко.

– Это какое же доказательство? – усмехнулся бородач.

– Отойдем в сторонку! – предложил Рябошапченко и не оборачиваясь пошел в сторону электростанции, там была скамеечка.

Идет, а сам прислушивается, но шаги слышны, бородач следует за ним. Сели они на скамеечку:

– Вот, гляди! – Рябошапченко издали показал на ладони снимок. – «Наш делегат на областную партийную конференцию, пограничник, старшина-сверхсрочник», – прочел он.

– Допустим. Что же дальше? – выжидательно произнес бородач.

– Нуждаюсь в совете…

– Ну-ка, дай портрет! – потребовал бородач.

Рябошапченко протянул ему фотографию. Тот взял, поглядел и, усмехнувшись, сказал:

– Отродясь такого не видывал! Лицо босое! – он вынул из кармана матерчатый кисет, насыпал на портрет самосада, свернул и закурил.

На Рябошапченко пахнуло горьким запахом крепкого табака. Огонек бежал по фотоснимку. Он ждал, что будет дальше.

Сделав затяжку, бородач спросил:

– Как ваша фамилия, имя?..

– Я начальник механического, Иван Рябошапченко…

– Вы и раньше были начальником? – прищурясь, спросил бородач.

– Нет. До войны был мастером. Петелин заставил, пришлось…

– Та-ак! – многозначительно протянул бородач. – Что же за совет вам нужен?

– Появился на заводе инженер, Николай Гефт, из местных немцев. Подбивает меня против оккупантов, а сам, если посмотреть на него, служит Гитлеру верой и правдой!..