Текст книги "Перед концом света. Синдром восьмидесятника"

– Вот повезло, – радостно воскликнула подоспевшая вслед за продавщицей молодая худощавая шатенка. – А я уже думала, что мне не достанется.

– Люди погибли, а она радуется, – недовольно запыхтела женщина в сарафане. – У меня дочка с сыном в Лазаревке живёт, и я не знаю, что с ними, – связи нет.

Пока она возмущалась, плешивый быстро подошёл к пышногрудой мамочке и тихо, но решительно произнёс:

– Я перед тобой буду. А то мне некогда торчать в очереди.

Неожиданно громкий гул мотора, будто от него оторвали выхлопную трубу, отвлёк всеобщее внимание на себя. На площадь, разгоняя колёсами волны и создавая радугу из брызг, выкатилась старенькая молоковозка и затормозила возле торца магазина. Водитель шустро просунул шланг через решётку отворенного окна, и продавщица вместо обычных трёх залила девять сорокалитровых фляг. Аппетитный молочный запах, заполонивший помещение, приятно взбодрил очередь.

– Ну вот, молодой человек, – обратился старичок к мужчине, – вы оказались не совсем правы. У нас сегодня по молоку не просто социализм, а прямо-таки коммунистическое распределение – по потребностям. Бери сколько влезет.

– Рано радуетесь, – остудила его пыл продавщица. – Железную дорогу восстановят – опять сядем на голодный паек. До конца года фонды сильно урезали.

Но в этот момент людям не хотелось говорить ни о чём неприятном. Весело позвякивали бидончики, подставляемые под черпак молочницы, звенела на прилавке при расчётах мелочь, быстро текла очередь, а новые люди все подходили и подходили.

К сожалению, в то утро по обожаемым Олесей конфетам организовать коммунизм не получилось, поэтому Петрович после молочного магазина направился к навесам. Попрыгал через лужи по кирпичам, выбрал, как ему казалось, самую большую, с мягкой золотистой коркой дыню, которой успел сразу по приходе домой угостить дочку.

– Ты знаешь, Олеся, дыни можно сравнить с шоколадом. При их употреблении у людей поднимается настроение, потому что в мякоти, как и в шоколаде, есть вещества, которые содержат гормон радости, – сказал Петрович, разрезая плод на ароматные скибки.

– Папа, ты гениально умеешь сопоставлять несопоставимые вещи, – в ответ улыбнулась, засияв очаровательной ямочкой на щеке, Олеся, подсаживаясь к столу. – У нас с девочками такая игра есть, на ассоциации. Например, кто быстрей придумает, что общего между утюгом и валенком.

– Хм-м, это не просто игра, а тест у психиатров на шизофрению, – ухмыльнулся Петрович.

– Как так?

– Вот так. Сидит в кабинете дяденька, смотрит на тебя пристально и тихим вкрадчивым голосом задаёт глупые, на первый взгляд, вопросы, типа: «Что общего между кошкой и мышкой?»

– Они – млекопитающие.

– Правильно. Как любой нормальный человек, ты создала логическую цепочку и дала ответ. А вот если бы сказала, что у них одинаковые суффиксы и окончания, он бы тобой заинтересовался.

– Но ведь это тоже верный ответ!

– Да. Однако ты, как и положено, прежде всего попыталась разобраться в смысловом, а не в словообразовательном единстве. А подверженные шизофрении могут, казалось бы, у несовместимых предметов чисто ассоциативно мгновенно найти сходные признаки. У таких людей мозг постоянно находится на высоком уровне возбуждения.

Объясняя дочери психофизику человека, Петрович вдруг вспомнил про свои ночные озарения, когда смог объединить по признаку отмирания дворян, комиссаров, номенклатуру, и озадаченно почесал свой затылок: неужели тоже шиза бьёт?

– Папа, ты почему не ешь? Дыня классная! – перебила его мысли Олеся.

– Спасибо. Потом. Я сейчас на работу опаздываю. Ты слышала – сегодня похороны Петра Алексеевича? Надо обзвонить старых знакомых. Может, не все знают.

Официально Петрович второй день находился в отпуске. Но, как часто бывает, дотянул до последнего и не успел согласовать проект постановления, готовившийся на бюро горкома, о выводе парторганизаций с производственных территорий. Вчера возил девчонок на экзамен. Вот и переложил доработку на сегодня, поэтому с утра пораньше, чтобы дочь не оставить голодной, поспешил закупить продукты.

Выйдя с территории рынка, он повстречался с Татьяной, которая попросила поздравить от её имени Олесю с пятёркой.

– А моей Люське со своим трояком нечего дальше рыпаться. Представляете, вытащила билет о тургеневских девушках и заявила экзаменаторам, что ей никогда не нравились эти кисейные барышни. Ну ничего. Раз такая грамотная – пусть теперь на барахолке за мной кошёлку потаскает. Тут сейчас дел невпроворот.

– Да, Таня, сейчас наступают времена – не поймёшь, что лучше: быть образованным или предприимчивым. Может, рыночный опыт ей больше в жизни пригодится.

Хоть и ершистая соседка, острая на язык, но Петрович её уважал. К таким, как говорится, грязь не липнет. Будучи опытным технологом, она в одночасье плюнула на всё: не стала участвовать в раздербанивании общепитовского пирога – пошла по рынку разносить чай, кофе, бутерброды да пирожки домашней выпечки. Пышные, вкусные – во рту тают. Предварительно договорилась буфет при Доме культуры в аренду взять, а пока решила немного денег для оборудования подсобрать. Заодно и на толчке кое-что подкупить. Ходит Татьяна по рядам, завтраками торговцев кормит да на товар их посматривает. Понравившиеся блюдца, ложечки, стаканы покупает. А народ, словно с дуба рухнул, всё сюда тащит. Если раньше барахолка только по воскресеньям собиралась, то теперь каждый день. Даже сегодня, когда внутри рынка на площади в грязной луже распластался огромный тополь с поломанными ветками, люди перед входом, на пешеходных дорожках, устроили импровизированные ряды прямо на асфальте, на газетках, раскладушках и ящиках.

«В прежние годы такого бардака никто бы не позволил, – недовольно подумал, озираясь вокруг, Петрович. – Дожили. Всю страну в барахолку превратили. Торгуют кому чем выгодно: от пуговиц до Родины. Куда катимся?»

– А в воскресенье на митинг идёте? – перебила его грустные мысли Татьяна.

– Да нет, не собираюсь.

– А сегодня на похороны Хмурова?

– Когда? Я даже не слышал.

– Всегда вы новости последним узнаёте, – слегка пожурила Татьяна соседа. – В два часа прощание и траурный митинг возле проходной завода. Там как раз пересменка – народу побольше соберётся.

– Пойду обязательно, – сказал Петрович. – А сейчас, извини, тороплюсь домой. Мне ещё нужно до обеда в горкоме кое-что сделать.

С марта девяностого, после отмены шестой статьи Конституции, ядро политической системы раскалывалось на глазах. Аппаратчики, постоянно пахавшие прежде в авральном режиме, в сложившейся ситуации с каждым новым днём все больше и больше ощущали никчёмность своего пребывания на службе. Оказывается, страна могла обходиться и без них. От безделья они читали газеты, бесцельно слонялись по зданию, часто захаживали друг к дружке в гости и устраивали пустопорожние дебаты. Более предприимчивые искали запасные аэродромы. Последней каплей, переполнившей чашу неизвестности, стал указ российского президента.

Кабинет, в котором работал Петрович, был самым просторным в горкоме. В прежнее время здесь размещалось пять инструкторов. Теперь вакансии после уволившихся не заполнялись, и три лишних стола обычно служили скамейками для перекуров праздно шатающимся сотрудникам из других кабинетов.

Без желания, а потому, видно, долго и тяжело, шла доработка проекта.

«Почему именно мне досталась эта печальная участь?» – с досадой думал Петрович, шлифуя последние пункты постановляющей части, порой непроизвольно прислушиваясь к пересудам своих коллег.

Можно было предложить им перейти в другое место, чтобы не мешали, но оставалось переписать подготовленный документ набело, для проверки, поэтому он отнёсся к их посиделке миролюбиво.

Как в своё время «Табелью о рангах» Пётр лишил преимуществ на службе высокородных людей, так и очередной решительный жест Ельцина превращал компартию в любительский клуб по месту жительства, запрещая ей деятельность в трудовых коллективах. В те летние дни пьянящей эйфории наступавшего безвластья почему-то мало кому приходило в голову, что история раскручивается по спирали, что после Петра были Анна Иоанновна и Екатерина со своими фаворитами, Николай Первый с закручиванием гаек и последний безвольный император, словно воскресшая тень под Горбачёва.

Не считая Петровича, пятеро собравшихся в кабинете обсуждали публикацию в «Огоньке» про привилегии партийной номенклатуры и, воспользовавшись отсутствием женщин, смачно иронизировали по поводу своих окладов, которые были меньше, чем зарплата у специалистов на производстве. Вспоминали прогремевшее на всю страну «хлопковое дело» и его результаты, когда следователи, незаконно выбивавшие у подозреваемых показания, на волне борьбы с коррупцией стали депутатами Верховного Совета СССР. Сокрушались коллеги и по поводу повальных выходов коммунистов из партии, нападок на горком демократов местного пошиба, растерянности первого секретаря и его беззубости в принятии решительных мер.

Услышав о предстоящем митинге, где доморощенные, как он их называл, «дерьмократы» собирались выдвинуть требования о передаче здания горкома под Дом пионеров и предложить всем коммунистам прилюдно сжигать партбилеты, Петрович вдруг подумал:

«Неужели эти несчастные красные книжечки, как тряпки для быка, а не перекрасившиеся «сливки» номенклатуры, которым давно наплевать на цвет корочек, – главные причины наших бед? Или неужели плешивые хамы, типа того, что пролез без очереди за молоком, наведут порядок в стране?»

Перед обедом Петрович успел согласовать с заворгом последнюю редакцию проекта, после чего объявил коллегам:

– Ну всё, закончил копать могилу нашему горкому. Дальше хороните без меня. Я в отпуске, – и отправился на завод.

Возле Сбербанка на израненную глубокими трещинами старую липу кто-то прилепил тетрадный листок с текстом, написанным печатными, по клеточкам, буквами: «В воскресенье, 4 августа, в 11 часов возле здания горкома партии состоится митинг. Долой коммунистов!».

Под этой липой они встретились с Хмуровым. «В последний раз, – шибануло в мозгу. – И тут же, словно решительно споря с незримым оппонентом, возмутился: – Не мог! Не мог Хмуров убить себя сам!». Петрович попытался рассуждать: «Значит, кому-то он мешал? Кому? Или убийцы позарились на деньги? Кто это сделал?».

После ночной грозы, которая очистила испепелённый зноем воздух от пыли, природа недолго баловала свежестью. Припекавшее с утра солнце уже отгородилось от земли парниковой плёнкой, отчего при ходьбе выступал липкий пот, тяжело дышалось. Путь предстоял дальний – на окраину города. Он шёл, а в голове, как заезженная пластинка, скрипела фраза: «Кому это нужно? Кому это нужно?».

Петрович постоянно повторял её, уже даже не соображая, касалась ли она смерти Хмурова, нападок на коммунистов или периодически менявшихся жильцов с Арбата. А может, просто уставший после беспокойной ночи организм, переходя в режим экономии, включил свои защитные механизмы.

IV. Под музыку Шопена

Гроб с телом Хмурова, обитый красным бархатом, стоял на двух табуретках возле ступенек заводоуправления. Подходили люди, клали цветы на кипенно-белую простыню, после чего, опустив головы и молча попрощавшись, отходили в сторону. Близкие знакомые и родственники подсаживались на короткое время тут же, у гроба, на один из свободных стульев, рядом с матерью и женой покойного, безучастно (горе отупляет) смотревших в застывшее лицо Петра Алексеевича, которое после косметических процедур выглядело более свежим, чем их собственные, осунувшиеся, землисто-бледные. Иногда глаза жены вдруг оживали, и она начинала озабоченно поправлять края простыни или прикладывала руку ко лбу Хмурова, словно пыталась отогреть его мёртвое лицо.

Подходили делегации от других предприятий. Их встречали двое мужчин, один из которых, парторг Савельев, предпенсионного возраста, с нездоровым румянцем на щеках, принимал венки и относил их, оставляя рядом с прислонённой к стене конторы крышкой гроба. Затем торопливо возвращался назад, будто боялся оказаться не у дел и не услышать что-то для него очень нужное. Второй, главный инженер Росомаха, большеголовый, с удлинённым подбородком и наметившимся брюшком, которое уже начало прижимать к земле его невысокую фигуру, с важностью распорядителя рассказывал прибывавшим директорам о предстоящем траурном церемониале. Пару раз он отправлял парторга в здание конторы позвонить по телефону. Петрович находился невдалеке от них и слышал, как сперва Савельев доложил главному, что председатель горисполкома «на подъезде»; второй раз сообщил о задержке маневрового минут на двадцать.

– Подводят железнодорожники? – недовольно спросил инженер. – Как же ты договаривался?

– Обещали, что всё будет в порядке, а тут непредвиденные обстоятельства, – пытался оправдаться парторг.

– Чувствую, с такими обстоятельствами ты за мной зонтик будешь таскать, – грубо оборвал его Росомаха, с опаской поглядев на небо.

Савельев, как оплошавший ученик, в растерянности почесал затылок в ответ на выпад главного инженера, который ему по возрасту в сыновья годился.

Петрович стоял справа от крыльца и коротал время разговорами со своими одноклассниками: следователем Мишуткиным и Катей Ивлевой, секретаршей Хмурова. Женщина помимо беседы не забывала внимательно наблюдать за подходившими к гробу людьми и периодически отлучалась, чтобы убрать с покрывала охапки цветов и отнести их в стоявшее возле стены ведро.

– Ну что, Толик, установили причину смерти? – после очередной паузы спросил Петрович у следователя.

– Не знаю, – дохнув перегаром, слегка пожал плечами Мишуткин. – Этим занимается транспортная прокуратура.

– Не может быть, что ничего не знаешь. Вот бабы на базаре, например, трындят про самоубийство.

– Я никогда не поверю! – это вернулась Ивлева. – Пётр Алексеевич не такой человек… – резко возразила она, но внезапно запнулась, словно наткнулась на преграду (в глазах заблестели капли), после чего с трудом выдавила из себя: – был.

– Есть несколько версий в разработке, – неохотно ответил ей Мишуткин. – Тебя, небось, уже допрашивали.

– Да, – Ивлева шмыгнула носом и вытерла платочком глаза. – Позавчера следователь приходил. Спрашивал то да сё. А сам будто боялся, что я ему про убийцу расскажу.

– А ты хотела, чтобы он тебе доложил: «Я специально пришёл, гражданка Ивлева, сообщить, как скончался ваш Пётр Алексеевич», – уязвлённый за честь мундира, едко отреагировал Мишуткин.

Чтобы прервать разгоравшуюся перепалку однокашников, Петрович включился в разговор с рассказом о последней встрече:

– Мы с Хмуровым общались перед его отъездом в Москву. Он выглядел очень подавленным, встревоженным. И для этого были веские причины. Кстати, Катюша, ты не помнишь, когда к Петру бандюки приезжали?

– Да вон, двое тут сейчас ошиваются, Секач и Балабол, – сказала подошедшая в этот момент к их компании на правах подруги Ивлевой Татьяна. – Они каждый день на рынке торгашей щиплют.

– И тебя щипали? – уточнил Петрович.

– Попробуй не дай. Себе дороже будет. Потом ходи и оглядывайся.

– Натурой платила? – с подковыркой поинтересовался Мишуткин, улыбнувшись так, что его оплывшие глазки превратились в щёлочки.

– Ну да. Говорят, на зоне чифирить любят. Каждую неделю по три пачки чаю отдаю. Хорошо, хоть старые запасы сохранились, – оставив без внимания его скользкую шутку, простодушно ответила Татьяна. – Вон, смотрите, люди стоят, спокойно разговаривают, а эти двое, – она кивнула в сторону Балабола и Секача, – то к одним подойдут поближе, то к другим. Пристраиваются рядом, словно подслушивают, потом тихонько отходят в сторону.

– Нет, это не они, – несогласно покачала головой Ивлева. – Те держали себя с достоинством. Про бандюков у меня даже мысли не возникло. Я сперва подумала, что из налоговой. Правда, мелькнуло: они там не бумаги перекладывают, а гири толкают. Ребята накачанные, не как эти ханурики.

К двум часам из проходной потянулись вереницы людей, заполняя свободные асфальтовые островки. Появился председатель горисполкома. В сопровождении Росомахи он подошёл к гробу. Положил руки на плечи женщин и, низко наклонившись к ним, что-то сказал. Видно, выразил соболезнование. С деловой маской на лице из дверей конторы показался Савельев и чуть ли не вприпрыжку засеменил с докладом к главному инженеру.

Минут через пять пронзительный гудок маневрового, прибывшего на территорию завода, оглушил площадь. В унисон с ним, по сценарию Росомахи, со всей округи засигналили автомобили. Естественно, путём душераздирающего шума не пытались разбудить покойника – хотели усилить скорбь присутствующих.

А может, заткнуть уши, чтобы люди не услышали ничего лишнего?

Траурный митинг открыл Савельев:

– Товарищи! Сегодня мы провожаем в последний путь Хмурова Петра Алексеевича. Он начал свою трудовую деятельность сменным мастером, потом работал начальником цеха, главным инженером, а последние пять лет – директором завода. Это был замечательный человек и талантливый руководитель. И как больно осознавать, что скоропостижная смерть отняла его у нас.

После Савельева выступил председатель горисполкома. Затем директор карьероуправления и пожилой рабочий, а от имени молодёжи завода – звонкоголосая лаборантка. Все скорбели и выражали сострадание близким покойного.

Рассекая толпу, подъехал катафалк, старенький носатый автобус с жирной чёрной полосой под стёклами. Он должен был возглавить шествие. Из его репродуктора загремел траурный марш. Но от заводоуправления до кладбища было меньше километра, и главный инженер дал команду нести гроб на плечах. Савельев заранее подобрал четыре пары из заводских парней, и они, несмотря на духоту, поочерёдно меняясь, успешно справлялись с поставленной задачей. Вслед за катафалком огромная процессия, в несколько десятков метров, растянулась по дороге. Когда музыка на время стихла, председатель горисполкома поинтересовался у Росомахи:

– Далековато идти. Выдюжат ребята?

На что тот не без нотки горделивости отреагировал:

– У нас кадры надёжные. Плохих не держим.

Затем, повернув голову к пристроившемуся сбоку парторгу, барственно изрёк:

– Правильно я говорю, Савельев?

– Так точно, – отчеканил парторг.

В ту же минуту, воспользовавшись тишиной, Петрович спрашивал у Ивлевой, почему Росомаха не выступал на митинге.

– Он своё ещё скажет, – сдвинув брови, ответила Екатерина. – Да так скажет, что мало не покажется. Ты видел поведение Савельева? Пётр Алексеевич до последнего дня поддерживал его авторитет. А этот сразу превратил в шута горохового. И будет наш парторг на старости лет, чтобы не остаться без работы, мальчиком на побегушках.

Петрович раньше не общался с Росомахой, поэтому в течение последнего часа, наблюдая за ним, пытался сложить мнение о характере главного инженера, который намерился занять место директора. Первое впечатление оказалось довольно противоречивым. Да – человек деловой, решительный, но хамоватый.

– А что означают твои слова: «Он своё ещё скажет»? – решив получить дополнительную информацию, спросил Петрович.

– Росомаха ради денег мать родную продаст. За спиной Хмурова крысятничал. Такие деньжищи в карманы загребал – ты и представить не можешь.

– Ну а Пётр что?

– Пётр Алексеевич, видно, уже собирался с ним распрощаться, а тут такое… – Ивлева нервно пару раз шмыгнула носом и промокнула платочком глаза, прежде чем закончить фразу. – Теперь тем, кто был наслышан о его махинациях, самим придётся уходить.

– И Савельеву тоже?

– Савельев сделает вид, что ничего не слышал.

Слова Ивлевой поразили Петровича своей откровенностью, а в голосе звучало неприкрытое презрение, когда она рассказывала про Росомаху. Никогда прежде невозможно было представить, чтобы Катюша, добрый, хороший человек, обычно обволакивающая окружающих своей теплотой, вдруг заговорила с неподдельной жёсткостью.

«Или жить как-то стали не так?» – подумал Петрович, удручённо глядя вперёд, где автобус сворачивал к кладбищу, ограждённому двумя рядами вытянувшихся во фрунт тополей.

Траурным маршем динамик катафалка вновь оглушил окрестность. Разговор пришлось прекратить. Торжественно и величаво протрубили фанфары, словно пытаясь через гряду туч с прискорбной вестью прорваться ввысь. Под эти звуки более чёткими и синхронными стали шаги мужчин, несущих гроб, и, поддаваясь магии мелодии, в такт с ней продолжила ход двигавшаяся прежде вразнобой людская колонна. А тревожно-скорбная музыка всё рвалась и рвалась куда-то в небо, будто пытаясь достучаться до Всевышнего: «Беда! Случилась беда!». И – о чудо! – сквозь пелену тяжёлых облаков вдруг проступили трепетные, нежные звуки, подобно светлому лучику, вселяя робкую надежду на благополучие. Но вскоре исподволь нараставший гул окончательно пришиб их своими аккордами. А всё вместе взятое: угрюмое шествие, кладбищенские тополя, нависшие тучи – вдруг всколыхнуло в памяти Петровича строки, будоражившие его мозг год назад, в первые недели после смерти Нины:

 
Ведь если можно с кем-то жизнь делить,
То кто же с нами нашу смерть разделит?
Дыра в сей ткани.
Всяк, кто хочет, рвёт.
Со всех концов. Уйдёт. Вернётся снова.
Ещё рывок! И только небосвод
Во мраке иногда берёт иглу портного…
 

Динамик умолк, когда вокруг свежевырытой могилы стало смыкаться живое кольцо. Из катафалка к глиняному холмику поднесли табуретки. Установили на них гроб. Родственники под руки подвели жену и мать для прощания. Обессиленные женщины еле держались на ногах. С лопатами и верёвками подошли шестеро рабочих в землисто-жёлтых, как глина, комбинезонах. В предгрозовой тишине по кладбищу гулко разносились негромкие голоса, редкие вздохи и всхлипывания да позвякивание лопат. Через несколько минут какая-то женщина освободила от пут руки и ноги покойного и накрыла лицо простынёй. Двое рабочих поднесли крышку. Неожиданно истошный крик вырвался из груди матери. Она, судорожно простирая руки к гробу, резко дёрнулась вперёд, едва не сбив с ног еле удержавших её родственников, двух довольно-таки крепких мужчин. Сквозь громкие рыдания мать жалобно запричитала:

– Сыночек, кровиночка, роднулечка моя! На кого ты меня оставил?!

Будто испугавшись её крика, жена Хмурова осела с подломленными ногами на руках девушки и молодого парня. Голова её безвольно повисла на груди.

– Врача! Скорей врача! – раздались встревоженные голоса. Подбежала медсестра с нашатырём. Женщин отвели в сторону. Медсестра поставила сумку с красным крестом на землю. Достала оттуда шприц и ампулы.

– Тух-тутах-тух! Тух-тутах-тух! – послышались тупые удары молотка.

Рабочие занялись своим делом. Заколотив крышку, они просунули верёвки под днище, с их помощью поднесли гроб к яме и стали его аккуратно опускать. В это время, опять прошибая скорбью, загремели фанфары. Музыка не прекращалась до тех пор, пока не иссякла очередь из пожелавших попрощаться и бросить горсть земли в могилу.

«Вот и всё, дорогой Петя, ты прибыл к месту постоянной прописки. Когда звучит такая космическая мелодия, какими мелкими и ничтожными кажутся все наши передряги», – подумал Петрович под последние аккорды марша.

Мужчины в комбинезонах взялись за лопаты. Работали слаженно, со знанием дела. Они все вместе накинулись на холмик, который начал таять на глазах. Потом разделились по парам: одни подгребали – другие забрасывали грязно-ржавые комья в яму. Не дожидаясь окончания, толпа быстро таяла, растекаясь по кладбищу. Ушёл и Петрович.

Укрепляя сваленную ветром вазочку на могиле жены, он невольно ощутил, что всё ещё находится под гипнозом недавно умолкшего марша. Правда, теперь щемящее чувство горечи стало перерождаться в мысли, хотя и они были какими-то туманно-печальными.

А как ещё можно задуматься о вечности, в которой мы на время оказались?

Правда, буквально через несколько минут житейские проблемы вновь вернули его к реальности. На выходе с кладбища, обгоняя двух одетых в трико и майки мужчин, Петрович нечаянно услышал слова, резанувшие слух.

– Копчёный хочет концы рубить, – сказал один из них.

Это были Балабол и Секач.