Текст книги "Перед концом света. Синдром восьмидесятника"

II. Издержки перестройки

Олеся вернулась домой под утро на директорской «волге». В другой ситуации это событие стало бы предметом горделивых воспоминаний. Ездить на «волге» считалось привилегией. Таких машин в городе было не более двадцати: по две в горкоме партии и горсовете; одна как такси (которое почти никто не видел) в автопарке; остальные – у руководителей крупных предприятий и организаций. Большинство молодых людей имело счастье прокатиться на них один раз в жизни, по дороге до загса и обратно. Да и то если удавалось договориться по знакомству.

Из-за неприятного недоразумения, случившегося с ней на вокзале, Олеся попыталась вычеркнуть из памяти злополучную поездку, хотя её отзвуки потом всё равно терзали мозг девушки своей навязчивостью, напоминая об уже подзабытых было детских фобиях, связанных с огромной скирдой соломы. В ожидании Петровича, сидя на вокзальной скамейке, она убеждала себя, что невелика беда, что Люся обязательно сообщит отцу о случившемся и он найдёт способ, как приехать за ней поскорей. Но сгущался вечер, на улице зажгли фонари, заканчивались деньги, припасённые на пирожки и мороженое. Олеся старалась не отлучаться из зала ожиданий, где по-прежнему было много народа, но с каждым часом её всё больше страшило одиночество в шумном чужом городе. Она то и дело оглядывалась по сторонам, пытаясь разглядеть среди незнакомых людей мускулистого парня, напугавшего Люсю в толпе зевак. Подступавшая паника обволакивала неконтролируемыми эмоциями, отключала рассудок. И лишь, может, благодаря поддержке отца, который при встрече подыскал нужные слова, эта история не имела для девушки болезненных последствий.

Петрович в палисаднике поливал из лейки поникшие за день розы, когда вошедшая во двор Люся занесла ему сумку с продуктами и сообщила, что вернулась одна, а Олеся осталась в Краснодаре.

– Вот, актрисы, решили поиграть на отцовских чувствах, – была первая его реакция. Но убедившись, что Люся не шутит, он сразу же позабыл про свои цветы и быстро засеменил в дом.

Тем утром, когда девчонки уехали в Краснодар, Петрович регистрировал списки приглашённых на партактив руководителей, среди которых оказался старый школьный приятель Пётр Алексеевич Хмуров, директор завода железобетонных конструкций. Дружили они, неразлейвода, класса до шестого. Как ниточка с иголочкой. Их так и звали: Лёша-Петя, Петя-Лёша – потому что, где бы один ни появлялся, другой был всегда рядом. Правда, как-то в пятом классе дружба их чуть не расклеилась. В столярной мастерской на всех лобзиков не хватало. Трудовик усадил учеников парами на скамейки перед верстаками, и школяры должны были по очереди выпиливать из куска фанеры фигурку зайца. После традиционного инструктажа по технике безопасности учитель объяснил, что полотно лобзика нужно держать перпендикулярно заготовке на уровне тридцати-сорока сантиметров от глаз, работать размеренно, никуда не спеша. Мальчишки с помощью копировальной бумаги перенесли зайца на фанеру. Лёша-Петя положил заготовку на укреплённое на верстаке приспособление, называемое «ласточкин хвост», и чётко, по инструкции, начал работу. В помощь другу, чтобы заготовка не ёрзала, Петя-Лёша ладонью придавливал другой её конец. Потом они поменялись местами. И так продолжалось несколько раз. Но перед звонком, испугавшись, что не успевают выполнить задание, Петя-Лёша начал торопиться, сбиваться на резкие рывки, пытаясь ускорить срез, орудуя лобзиком как ножовкой, отчего на фанере образовались многочисленные сколы. В спешке он отпилил зайцу кончик лапы.

Заканчивалась четверть. Лёшке очень нужна была за урок пятёрка, поэтому он в сердцах зашипел на друга:

– Шо ты наделал!

– Так получилось. Поторопился, – попытался оправдаться Петька.

В тот момент трудовик не заметил перепалки. Но, естественно, обратил внимание на брак во время проверки работы.

– А я вот с этой стороны хорошо пропилил? – предваряя события, нашёлся что сказать Лёшка. И добился своего. Учитель поставил ему пятёрку. А Петьке оценку снизил.

Из школы домой друзья возвращались молча. Правда, уже на следующее утро Петя-Лёша вёл себя, как будто ничего плохого не произошло, да и окружающие не обратили внимания на возникшее между ними недоразумение. А Лёшка не знал, куда ему от стыда деться. Свой первый в жизни экзамен на порядочность он тогда провалил с треском.

В шестом классе родители перевели Петю в другую школу. Детская привязанность стала постепенно затухать, так как на смену ей приходило новое, более яркое, юношеское мировосприятие, с новыми интересами, новыми друзьями. И их пути разошлись. В студенческие годы они обучались разным профессиям в разных городах: Алексей в Краснодаре – на учителя, Пётр в Новочеркасске – на инженера. После учёбы, вернувшись назад, изредка общались во время случайных встреч. Разговаривали тепло, по-дружески, но, как правило, ни о чём.

Сегодня Хмуров проронил фразу о ночном вылете в Москву. Следовательно, в аэропорт его повезёт водитель. Поэтому Петрович после сообщения Люси, мгновенно сообразив, что надо делать, поторопился в дом, к телефону.

Хмуров заехал, когда смеркалось. Он по-барски устроил своё грузное тело на заднем сиденье, положив левую руку на подлокотник и зазывно махнув другой ладошкой, проговорил:

– Если тебя не укачивает, садись рядом – поболтаем.

– Да нет, на вестибулярный аппарат грех жаловаться, – ответил Петрович, юркнув в уютный просторный салон за кресло водителя. Солидная машина почти бесшумно тронулась с места.

– Идёт плавно, как корабль по волнам. Аж непривычно после моего «москвичка», – уважительно сказал Петрович.

– Поэтому я и поинтересовался. Подвеска мягкая. Мою жену на заднем укачивает.

За день солнце пропекло воздух так, что не чувствовалось свежести даже через открытые окна. Трасса была пустынной. Лишь изредка высвечивались фары встречных машин да наблюдалась оживлённая возня многочисленных светлячков от грузовиков и комбайнов на тех полях, где убирали пшеницу.

– Видно, до утра работать будут. Духота такая, что роса не садится, – проговорил Петрович.

– Да, надо торопиться. Пшеница уже осыпается. Жалко. Потерь много, – ответил Хмуров. Он говорил медленно, словно собирался с мыслями или пытался разглядеть через открытое окно в кромешной тьме пресловутые потери. Затем, повернув голову к Петровичу, закончил фразу: – Хотя урожай всё равно будет неплохой.

– Меня поражает: с каждым годом урожаи лучше и лучше, а зерно за валюту покупаем. Куда всё девается? Будто вредительство какое-то. Или статистика врёт?

– В последнее время многое поражает. Слышал, какую на партактиве ахинею несли: «Нам надо пристраиваться к новым реалиям»? Да пристройка кособокая получается. Никак с приоритетами определиться не можем.

Хмуров всем туловищем накренился к Петровичу, опершись правой ладонью на кресло водителя, и стал говорить, видно, про наболевшее:

– Вот ты, Лёша, сейчас «волгу» с «москвичом» сравнил. А знаешь, её себестоимость составляет полторы тысячи рублей. Цена – девять. Грузины готовы купить даже те машины, которые под каток пускают, за двадцать. В таксопарках списанные берут. На них мандарины возят. А новенькие населению вообще запрещено продавать или только по отдельным спискам, за заслуги, так сказать, перед Отечеством. Почему не пускают в свободную продажу? Хотя и на «москвичи», ни для кого не секрет, очередищи несусветные. На задрипанные «запорожцы» даже. Из всего дефицит, сволочи, сделали. А кто довёл? Ты? Я?

Выдав свою тираду, Хмуров возвратился в прежнее положение, после чего резюмировал:

– Во всём мире конкурируют производители, а у нас потребители. Зазеркалье какое-то получается.

– Тут, конечно, есть над чем подумать, – согласился Петрович.

– Что думать? И так всё ясно, – иронически хмыкнул директор, а для доказательства своих слов решил сослаться на авторитетное мнение. – Лекцию я недавно слушал в Москве, одного профессора. Он сравнивал производительность труда в СССР и в Канаде. У нас она в два раза ниже, а фондооснащённость хуже аж в четыре с половиной раза. Можешь себе представить, сколько нашим работягам приходится пупы рвать, чтоб за Западом угнаться. Так кто в этом прежде всего виноват? Ответ очевиден: наша передовая направляющая сила!

– Сейчас, Петь, даже ленивые партии пинка дают, – возразил Петрович. – Но ведь это она вскрыла гнойник застоя, выдав на-гора гласность и перестройку!

– Тебя, Лёша, на партактиве сегодня в выступающие не записывали? – усмехнулся Хмуров. – Хотя там и без тебя болтунов хватало. Заболтали вы, дорогой мой, свою перестройку. В тупик завели.

На какое-то мгновенье он отвлёкся, прищурив глаза от неожиданного выстрела фар встречной машины, затем, поиграв пальцами по подлокотнику, продолжил:

– Мне сейчас часто приходится в Москву ездить. Фонды выбивать. Вдоволь насмотрелся начальников всяких. Не верят они ни в твою партию, ни в перестройку. Заходишь к такому в кабинет, а он тебя глазами наглыми ощупывает, высматривает, что принёс. Протянешь ему пакет или свёрток – не зевай, а то с рукой оторвёт. А выйдет на трибуну, и давай нам, простым смертным, лапшу на уши вешать, рассказывать, как жить дальше.

Петрович не нашёлся чем ему возразить. Какое-то время они помолчали. Шуршали по ночному асфальту шины, да мерно гудел мотор. Оспаривать приведённые Хмуровым аргументы было невозможно. С каждым днём коммунисты теряли свои позиции. И хотя тысячи подобных Петровичу рядовых безумцев пытались удержать разваливавшуюся на ходу колымагу, взывая к совести и защищая впитанные с молоком матери идеалы, пустые прилавки магазинов были смертельным приговором прогнившему социализму! Бытие, в этом с Марксом не поспоришь, определяло сознание.

Неожиданно пахнуло свежим навозом. Справа, за посадкой, показалась освещённая территория фермы. Рядом с ней работали два стогомёта. Несмотря на поздний час, трактористы складировали солому.

– Лёша, ты что, заснул? – прервал молчание Хмуров.

– Да нет… задумался… про Олеську вспомнил, про одну семейную историю, – ответил Петрович и начал свой рассказ: – Лет десять назад зима была на редкость снежная, морозная, и мы с Ниной решили как-то дочку на санках покатать. Улица у нас – ты видел – выходит в поле. И снег там, представляешь, в тот год в наст превратился. В общем, все трое накатались вдоволь. А у края посадки огромная скирда стояла. Оттуда солому на ферму для подстилки коровам возили, да и народ постоянно пользовался, кому по хозяйству нужно было. Поэтому с той стороны, где скирду разворошили, мы с Олеськой решили взобраться наверх. Наперегонки – кто быстрей. Нина потом рассказывала, какое это было потрясающее зрелище – наблюдать, как мы ползли, карабкались, проваливались, кувыркались под радостный визг и восторженный Олеськин смех. Наконец взобрались и побежали по вершине. Вдруг она нечаянно посмотрела в сторону, вниз – и застыла от ужаса. Страх парализовал её. Вцепилась в мою ладонь своими ручонками и не оторвала их, пока мы вниз не спустились. Перепугалась так, что ещё долго по ночам вскрикивала.

Петрович сделал небольшую паузу, словно пытаясь мысленно отогнать нахлынувшие вдруг воспоминания, лишь затем договорил:

– Вот, мне кажется, сейчас у людей такое состояние, как тогда у Олеськи. В начале перестройки будто крылья появились. Ввысь взметнулись. Но вдруг напоролись на воздушные ямы, и страшно стало. Как теперь на землю спуститься?

– Ты как был, Лёша, фантазёр с детства, так по жизни им и остался. И не просто фантазёр, а с мазохистскими наклонностями. Получаешь удовольствие от самоистязания, – засмеялся Хмуров. – Живёшь больше эмоциями, чем рассудком. А когда начинаешь рассуждать, в ступор входишь. При нашей жизни нельзя уподобляться сороконожке, которая задумывается, в какой последовательности ей лапки переставлять, после чего сразу спотыкаться начинает. Всё зависит от остроты момента, и действовать приходится на автопилоте. Постоянные гонки. Не всегда проскакиваешь. Бывает, и втюришься куда-нибудь. Для этого не грех, конечно, с твоей скирды пучок для подстилки иметь. Но скорость нужно держать. А если резко притормозишь – перевернёшься. Потом за лидерами не угонишься.

Шутка насчёт мазохиста пришлась Петровичу не по вкусу, и он проговорил с обидой в голосе:

– Хорошо тебе, Петя, рассуждать. Организовал при заводе кооператив – теперь сам чёрт к тебе в сваты навязывается. Но как жить всем остальным, у кого нет своего заводика?

– А на что способна твоя партия в нынешних условиях? Руководить? Улучшать жизнь людей? Отстаивать интересы трудящихся? Но как? Тут, брат, должны экономические рычаги заработать.

– И панацея от всех бед – твои кооперативы? – начал распаляться Петрович. – Но они же полипы на теле предприятий! Пользуются их фондами, а львиную долю прибыли забирают себе.

– Согласен. Присутствует такой момент. Однако обрати внимание: заводы, на которых нет кооперативов, каждый квартал по месяцу на простое. Сырьё им дают под госзаказ, поэтому там зачастую средь бела дня и гвоздя ржавого не сыщешь. Люди без зарплаты сидят.

– А хозрасчёт для чего? – не унимался Петрович.

Тогда Хмуров решил устроить другу экономический ликбез:

– Руки-то нам, Лёша, развязали, но ноги остались спутанными. Ты в курсе, что госпредприятиям запрещено самостоятельно устанавливать цену на свою продукцию и пользоваться наличкой? Только безналичные расчёты. А твой грузин продал мандарины, поднакопил денег на «волгу», но купить её не может, так как государство всю продукцию предприятий включило в госзаказ и вывело из свободной торговли.

– Поэтому зубная паста в магазине пятьдесят копеек, но её там не бывает, а на рынке три рубля? Бери – не хочу! Тоже кооператоры поработали?

– Конечно. По закону кооперативы могут диктовать свои цены, могут пользоваться наличными деньгами. А деньги, как ты понимаешь, теперь наше всё. От повышения зарплаты до закупки сырья. Главное, найти, с кем договориться. И для этого, мой дорогой, тоже нужны большие деньги.

– Ты летишь договариваться?

– Да. Пробить дополнительные каналы через старые связи. Металл заканчивается.

– А почему сам? У тебя же есть специальные службы.

– Эх, Лёша, где крутятся большие деньги, чем меньше посредников, тем надёжней.

Дальше разговор не заклеился. Каждый настроился на свою волну. У Хмурова предстояли серьёзные встречи с серьёзными людьми, отчего он немного нервничал и, вероятно, поэтому не смог сдержать обычно присущего ему хладнокровия, позволив себе подтрунивание над другом детства. Там, куда он летел, разговоры о коммунистах, справедливости, перестройке были смешны. Да и саму перестройку те люди подстраивали под себя, чтобы узаконить теневые доходы. А послабления кооператорам были ширмой, дымовой завесой в затеянной ими большой игре. Естественно, Хмуров понимал, что игра идёт нечестная, опасная, но сидеть и наблюдать, как говорится, положив зубы на полку, когда имелся какой-никакой, но всё-таки джокер в кармане, он не захотел.

Петрович думал об Олесе: «Как там она, одна, без денег? Всё ли у неё в порядке? Надо же, в первый день и опростоволоситься! А если поступит? Как её одну отпускать? Может, пусть пока поживёт дома и идёт на заочное? И мне спокойнее будет… Нет. Так нельзя. Свои мозги я ей не вставлю, а жизнь испорчу, если буду за неё всё решать».

Петрович начал вспоминать свою молодость: «Не святым ведь рос: чудил, бывало, по глупости». Вспомнил историю про голубя. О ней и рассказал дочери, когда ночью возвращались домой.

Олеся сидела в машине, потупив голову, молчаливая, грустная, потерянная. Видно, никак не могла отрешиться от пережитого. Петрович, подняв подлокотник, придвинулся к ней поближе и обнял за плечи.

– Всё нормально, – подбодрил он девушку. – Это могло произойти с каждым.

Олеся посмотрела на него огромными, как у Нины, глазами, печально улыбнулась и снова опустила подбородок к груди.

Глубоко вздохнув, Петрович вернулся на прежнее место и стал рассказывать:

– Однажды, когда я учился в десятом классе, произошёл досадный эпизод на перемене, перед уроком биологии. Мы дурачились, бахвалясь друг перед дружкой, кто как мог. А мне нравилась одна девочка, но она совершенно не обращала на меня никакого внимания. Тогда я в сердцах схватил из шкафа чучело птицы и со словами: «Летите, голуби, летите!» – выбросил его в окно. В следующий момент в класс вошла учительница. Не поняв причину нашего веселья, она подошла к сгрудившейся возле окна толпе, посмотрела вниз, и… на глазах у неё выступили слёзы. Оказывается, это чучело изготовил её сын, который позже погиб в автокатастрофе… Так что, Олеся, в молодости все мы шишки набиваем. Только ты вляпалась в историю, пытаясь сделать доброе дело, а я тогда совершил пакость.

Девушка изучающе посмотрела на отца. Если бы полумрак в машине не скрыл выражение её глаз, то Петрович смог бы увидеть в них вспыхнувшие вдруг озорные огоньки, когда она спросила:

– А кто была та одноклассница?

– Нина. Твоя мама.

Теперь уже Олеся придвинулась к отцу.

– Да ты, папка, у нас ловелас. Умел девчонок обольщать, – ласково проговорила она и, лукаво улыбнувшись, чмокнула его в щёку. Вскоре её сморила усталость. Олеся головой приткнулась к надёжному плечу отца и вскоре сладко засопела, проспав до самого дома.

Следующее катание на «волге» у Петровича состоялось в конце июля. Тогда произошла их последняя встреча с Хмуровым. Девчонкам нужно было ехать в университет на консультацию, и Петрович во время обеденного перерыва решил сходить за билетами в предварительную кассу. Жара не унималась, и даже наоборот: солнце оккупировало город так, что редкие прохожие, прячась от его лучей, старались чуть ли не перебежками передвигаться от тени к тени. Петрович делал то же самое. Когда возле Сбербанка под липами, где парковались легковушки, он готовился к очередному рывку, его окликнул Хмуров и предложил подвезти. Директор был за рулём сам.

– Ну, Петь, пробил каналы? – поинтересовался Петрович, садясь на переднее сиденье.

– Да. Сегодня ночью выезжаю. На поезде.

Хмуров говорил отрывисто, громко сопя, помогая ртом накачивать воздух в своё тучное тело. Рубашка под мышками и на спине взмокла. Он осторожно, чтобы не ударить стоявшие чуть ли не впритык друг к дружке машины, вырулил на дорогу, после чего спросил:

– У тебя, Лёша, с преисподней, наверное, и впрямь связи имеются?

– Это ты о чём? – удивился Петрович.

– Помнишь, ты говорил, что чёрт ко мне в сваты навязывается. Так вот, на днях приезжали на такси. Двое. Видно, не наши, не местные. Но «волга» наша.

– И что?

– «Крышу» предлагали. Запугивали.

– А ты?

– А я послал их.

«Не каждый решится на такой отпор, – с уважением подумал Петрович (неожиданно в его голове всплыл и больно кольнул собственный малодушный проступок на уроке труда, но Хмуров не стал тогда размениваться на мелочи и никогда не вспомнил об этом). – Сильный у мужика характер!»

Через пару минут они уже подъезжали к вокзалу. На прощанье директор с грустью произнёс, как бы подводя итог начатому в прошлый раз разговору:

– Сейчас, Лёша, наступают времена, когда не угадаешь: лучше иметь свой заводик или не иметь.

В тот момент Петрович вдруг почувствовал невесть откуда возникшую жалость к Хмурову, но до конца не понял смысла слов, да и представить себе не мог, что означал печалью обжигающий взгляд друга детства. Лишь через два дня всё стало ясно. Утром, когда провожали девчонок, Люсина мать, Татьяна, сообщила трагическую новость:

– На рынке бабы судачат: Хмуров по дороге в Москву в поезде скончался. В туалете перерезал вены. А его дипломат с деньгами пропал.

III. На чужом несчастье

Август начался со светопреставления на побережье, в ночь на первое. После нескольких недель удушающей жары смертоносный смерч разбушевался от Туапсе до Сочи. Но занятый хлопотами и волнениями в связи с поездкой в Краснодар Петрович не знал о произошедшей там трагедии. Неизвестно, чего он в тот день больше боялся: как справится с экзаменом Олеся или выдержит дальнюю поездку «москвич». Пугала жара, из-за которой мог подвести карбюратор. Как оказалось, тревоги были не лишены оснований. На обратном пути после небольшой остановки для перекуса «москвич» долго не заводился. Пришлось карбюратор для охлаждения укутывать мокрой тряпкой. Зато Олеся порадовала пятёркой по литературе. Ей повезло. Достался билет о Великой Отечественной войне в поэзии шестидесятых-восьмидесятых годов. И она блеснула знаниями сверх школьной программы. Домашняя библиотека, которую Петрович с женой собирали скрупулёзно, годами, являлась не данью моде и не только вместилищем мудрых мыслей, а стала их религией, исповедовавшимся в семье культом книги. Олеся подсела на поэтические сборники. И вот сегодня – такая удача!

«Чем бы её побаловать? – перед сном размышлял Петрович, пытаясь придумать какой-либо сюрприз для дочери. – Она любит шоколадные конфеты, но где их купить, когда даже сахар по талонам? Груши, яблоки гниют. Сливы поспевают, а на зиму варенья не сварить. В магазинах пустые полки. И карамельки на самогон смели».

В придачу его подспудно точила ещё одна проблема: скорее всего, предстояло подыскивать новую работу.

«О tempora – у нас! О напасти! Голова кругом идёт, – начал распаляться Петрович, но тут же оборвал себя: – Ладно. Хватит страшилки перед сном рисовать! Будет день – будет пища!».

Он завёл и поставил на подоконник будильник, чтобы с утра пораньше сходить на рынок – подыскать Олесе какую-либо вкуснятину. Заодно постараться купить молоко – успеть, пока не разметут. Почти всё оно ежедневно увозилось цистерной, которую цепляли к пассажирскому поезду и отправляли для отдыхающих в Сочи. На местный рынок выбрасывали несколько фляг, в ожидании которых люди успевали перессориться в разборках: кто, кому, за кем и сколько занимал мест в очереди.

Ночью Петровичу почудилось, что его позвали, и он проснулся. Подхватился, словно от громкого оклика, оторопело выпучив глаза на подоконник. Никто никого не звал. Духотища – майку хоть выкручивай. Вокруг тишина. Лишь из кухни доносится натужный рокот холодильника и едва слышно колёсико будильника раскручивает пружину: «Тик-так, тик-так».

Внезапно ярчайшая вспышка осветила комнату (на часах без четверти три), а следом загремели раскаты взрывов. Потом новые и новые молнии стали зажигать небо, подгоняя оглушительную канонаду, словно начиналась война миров.

Во дворе зашумело, зашуршало, зазвенело, что заставило Петровича подхватиться с постели и подбежать к окну. Неожиданно наскочивший ураганный ветер снёс стоявшую в беседке на столе кружку, и она, неуклюже подпрыгивая через свою ручку, покатилась по бетонной дорожке, пока не уткнулась в соседский забор. Оттуда же, из беседки, взметнулась парусом газета и быстро улетела со двора. Сорванные с абрикоса листья и прочая мелочь, не устоявшая перед резкими порывами ветра, – всё поднималось в воздух, подыгрывая в дикой пляске шабашу стихии.

– Мм-да, – закрыв форточку и отрешённо глядя в окно, пробормотал Петрович. – Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне!

После мощной артподготовки небо разразилось ливнем. Дождь захлестал по стёклам, пытаясь прорваться в дом, но, разбиваясь о возникшую преграду, потоками стекал вниз. В кухне замолк холодильник.

От резкого пробуждения спать расхотелось. Петрович попытался включить торшер – света не было. Он лёг на диван, принял излюбленную позу, положив ладони на затылок, и, не фокусируя взгляд, стал смотреть в темноту потолка.

«Казалось, землю рвёт, кромсает небо», – вспомнились вдруг строки кубанского поэта. Но это не про природу, а тоже про войну.

Удивительное качество человеческого разума – в одном котле смешивать святое и грешное, до боли горькое и приятное. Вполне ожидаемые ассоциации, связанные с разгулом стихии и военными потрясениями, неожиданно стали сдабриваться греющими душу эмоциями. В мозгу Петровича замелькали события прошлого дня.

«Молодчина, доченька, – ещё раз мысленно похвалил он Олесю. – Не забыла Бакалдина, Обойщикова, Неподобу. Это наши – кубанцы! А вот с «Комбатом» промахнулась. Спутала с поэзией военных лет. Друнина написала его, кажется, в сорок третьем. Хорошо, что экзаменаторы не обратили внимания».

В памяти всплыло, как года четыре назад Олеся с переполнявшей её подростковой прямолинейностью возмущалась, почему комбат поступил нечестно: сперва расстрелял за трусость бойцов, а потом запретил рассказывать об их дезертирстве. И на родину пошли сообщения, что они пали смертью храбрых.

 
– И сотни раз письмо читала людям
В глухой деревне плачущая мать.
За эту ложь комбата кто осудит?
Никто его не смеет осуждать…
 

– тихо в темноту проговорил Петрович, мысленно погружаясь в те дни, когда пришлось объяснять дочери, что человеческая жизнь многогранна и в её палитре не только чёрно-белые краски, а ужас, с которым сталкивались безусые, ещё не нюхавшие пороху мальчишки, порой приводил их к потере рассудка. В бою с ними поступили по законам военного времени. Но ради живущих там, в глухой деревушке, не посмел мудрый комбат написать про дезертирство.

Петрович сделал несколько глубоких вдохов, каждый раз после задержки дыхания медленно освобождая лёгкие. Затем повернулся на правый бок, закрыл глаза и попытался уснуть. Не получалось. Под шум ливня мысли то расплывались, словно кисель, в черепной коробке, то вдруг накручивались на воспоминания новыми озарениями.

Слава богу, что Олеся рано увлеклась поэзией. И основной удар переходного возраста пришёлся на обсуждение литературных образов и осмысление метафор.

У соседей всё это происходило по-иному. Через забор часто было слышно, как Татьяна ругалась с мужем или Люся напористо доказывала матери свои подростковые максимы.

Дождь прекратился. Так же неожиданно, как и возник, стих ветер. Темнота за окном стала постепенно рассеиваться. Затарахтел холодильник. Петровичу иногда казалось, что он уже проваливается в сон, но червячок бодрствования вдруг вновь начинал беспокоить, будоража пласты чего-то ранее не осознанного:

«Ах, война, что ж ты сделала, подлая: стали тихими наши дворы» – мощная песня у Булата… Вообще, у него много сильных песен… «И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной…». А про Арбат – отдельная история… Да-а, дети Арбата не могут простить Сталину сгинувших в лагерях отцов, хотя их отцы-комиссары сами выселяли с Арбата дворянских детей. Потом на комиссаров писали доносы кто сам захотел поселиться в центре Москвы… Сейчас, видно, партийная номенклатура доживает последние дни… Ослабла… Заклюют скоро… Живём по законам курятника… Надо нагадить ближнему, чтобы самому устроиться поудобней… Ах, Арбат, мой Арбат… Кто там следующий на прописку?

Часы разразились звоном бьющегося стекла. Потревоженный ночью сон отомстил тяжким утренним пробуждением. Быстро расправившись со «стеклом», молоточек будильника принялся колошматить по вискам. Растормошить-то он растормошил, но наградил Петровича отпечатком усталости и разбитости на весь день.

На рынке народу было негусто. Под навесами продавцы аккуратно, для товарного вида, раскладывали помидоры, огурцы и прочую растительную снедь. Огромную, в виде неправильного многоугольника, площадь перед ними, где в последнее время располагалась барахолка, залило водой. Всё здесь, если судить по наляпанным вразнобой ларькам и прилавкам, строилось без генерального плана. Даже сток не продумали, поэтому, видимо, значительной части торговцев пришлось сегодня остаться без работы. От ночной грозы не могли не пострадать и овощные ряды. В подкравшейся к крайнему из прилавков луже валялось несколько разбитых шиферин и, как кочки, в шахматном порядке торчали в грязной жиже кирпичи. Правда, они явились плодом уже чьей-то утренней импровизации – для удобства покупателей.

Петрович подошёл к разношёрстной толпе, собравшейся возле одного из магазинчиков. Его обитые жестью двери были надёжно защищены ржавым амбарным замком. Сгрудившиеся на небольшом пятачке между лужей и магазином люди в ожидании подвоза молока обменивались свежими новостями и сплетнями.

– У нас ночью света не было, – рассказывала молодая пышногрудая женщина. – Дочка в люльке спала. На улице как громыхнуло! Она расплакалась. Я хотела ночник включить – не работает. Взяла её к себе в кровать, так до утра в обнимку и проспали.

– А у нас до сих пор света нет, – ответила ей обладательница застиранного цветастого сарафана, тонкий трикотаж которого невыгодно подчёркивал её лишние килограммы. – Муж узнавал, молния в подстанцию ударила. Ещё не исправили.

Здесь, коротая время в очереди, Петрович и услышал о трагедии на побережье.

– Говорят, что всех, кто в палатках дикарями в Лазаревке отдыхал, в море унесло, – заявила молодящаяся пожилая дамочка с коротко стриженными смоляными волосами и ярко накрашенными губами.

– Да что там дикарей – целые пионерские лагеря снесло. Кладбища подмыло. Гробы по воде плавают, – ответил ей интеллигентного вида сухощавый старичок лет семидесяти.

– Ой, ужас какой! Это вы официально слышали?

– По «Би-би-си». Официально у нас про такое не сообщают. Вот если подобное происходит за границей, тогда трезвонят на всю ивановскую.

– А наши как в новостях передали? – не унималась моложавая пенсионерка. – Я вчера огурцы закатывала и пропустила.

– Передали – сильный смерч прошёлся по Черноморскому побережью. Имеются разрушения.

– Да-а, не любят у нас народ баламутить плохими новостями, – иронично произнёс подошедший к толпе плотный, с лысым затылком мужчина средних лет. Поинтересовавшись, за кем ему держаться в очереди, он деловито заглянул через зарешеченное крашеной арматурой окно, громко рассмеялся и сказал:

– Социализм на миллион замков, вашу мать. А внутри, кроме пустых фляг, хоть шаром покати.

– У нас, слава богу, не так страшно, как на побережье было, – не поддаваясь на политическую провокацию плешивого, продолжила беседу со старичком разговорчивая дама. – Только крыши кое-где сорвало да старые тополя повалило.

– Вот-вот, лишь бы не было войны, а остальное – гори огнём, – не унимался, пытаясь растеребить народ, плотный мужчина. – Скоро из-за куска хлеба начнём глотки друг другу грызть. А у них – всегда хата с краю. В воскресенье митинг на площади перед горкомом. Приходите – коммуняк гнать будем.

Неожиданно толпа оживилась. Но не из-за слов агитатора. Люди стали упорядочивать очередь – подошла продавщица, которая, отпирая массивную дверь, между делом подтвердила, что разрушительный смерч на побережье наделал много беды:

– Не ругайтесь! Сегодня всех отоварим. Цистерну не заливали на Сочи. Там дорогу размыло. Так что брать можете не по три литра, как обычно, а кто сколько пожелает.