Текст книги "Перед концом света. Синдром восьмидесятника"

Открылась дверь. На пороге, пахнув хлоркой, выросла со шваброй в руках дородная женщина, чернобровая санитарка Нино.

– Не спите? Я быстро! – входя, заявила она; деловито сдвинула на край стола тарелку с чашкой; на освободившееся место взгромоздила, перевернув вверх ножками, стул; заглянула в тумбочки и недовольным голосом скомандовала:

– Что? Тараканов кормите? Сейчас же отнесите продукты в холодильник! После тихого часа старшая будет делать проверку!

Петрович сразу подхватился, вытащил свои судочки-баночки, заодно забрал пакет директора и отправился в столовую.

Нино, жена прапорщика, видимо, частенько подкармливавшего её ворованным комбижиром, хоть и отвлекла от беседы своими командирскими замашками, но не настолько, чтобы можно было потерять нить разговора. Даже наоборот: возникшая передышка дала возможность умерить бравурный ритм воспоминаний. Зайдя в столовую и став случайным свидетелем «наезда» кухрабочей на процедурную медсестру Наталью, выбиравшую из помойного ведра кости и огрызки хлеба для своей собаки, Петрович вдруг подумал о том, что не вписывался в его славословия о коммунарском укладе один конфликт, случившийся в стройотряде…

…На стройку нужно было регулярно завозить кирпичи, которые грузили вручную сами студенты из располагавшегося неподалёку колхозного заводика. В связи с небольшим объёмом обжига и жёстким лимитом для свободной продажи этих кирпичей частникам приходилось всячески подмасливать, изловчаться в поиске нужных людей, которые помогали им раздобыть ценный дефицит. Таким человеком оказался Макарыч, водитель самосвала. Он и предложил Лёхиному напарнику по погрузке (молодого Петровича в стройотряде звали Лёхой) схему: так как выгружаемый кирпич никто не контролировал, ежедневно одну-другую машину можно было незаметно «сбывать налево».

С напарником (его уважительно величали Аксакалом) все считались. Опытный боец, с четырёхлетним стройотрядовским стажем, успевший до поступления в университет два года отслужить в пустынях Средней Азии, он давно переболел «туманом и запахом» коммунарской романтики и не демонстрировал безрассудной резвости, как остальные.

Обычно после обеда, в самую жару, во время двухчасового перерыва, когда неугомонная молодёжь устраивала возле общежития футбольные баталии, Аксакала, отдыхавшего в спальной комнате, никто, кроме деревенских мух, не смел тревожить, даже командир. И хотя назойливые стервятницы постоянно пытались превратить человечье тело в аэродром для подзарядки и мешали в полной мере насладиться дремотной ленью, он минут сорок стоически выдерживал это испытание. После чего доставал из тумбочки две эмалированные кружки. В одну из них набирал воду и вставлял кипятильник. В другую, отмерив три спичечных коробка, засыпал чайную грузинскую махорку, которую чуть погодя заливал подоспевшим кипятком. Когда чаинки оседали на дно, Аксакал, потасовав из кружки в кружку заварку и заложив под щёку «взлётную» барбитульку, начинал цедить сквозь зубы тонизирующий коктейль. Пытался он приобщить к процедуре пития и Лёху, но Лёха отдал предпочтение футболу. Отказ от того, что другие посчитали бы за честь, должен был насторожить Аксакала. Тем не менее он выбрал Лёху себе в напарники и с самого начала выступил в качестве покровителя юного земляка (как оказалось, они в разные годы учились в одной школе у одних и тех же учителей).

Ссора произошла на третий день их совместной работы. В перерыве между погрузками бойцы отдыхали в курилке под невысоким навесом в ожидании самосвала. Солнце припекало, но грузовик до обеда успевал сделать ещё одну ходку. Аксакал сидел за грубо сколоченным столом – читал газету. Напротив, на узкой длинной лавке, готовой при любом резком движении свалиться набок, лежал, подложив под голову две пары рукавиц, Лёха. Со скуки разглядывая потолок, он протяжно, с надрывом, зевнул, после чего поинтересовался:

– А почему гвозди из-под рейки торчат и никто их не загибает? Какой-нибудь каланча не заметит – голову пробьёт.

– Эх, ты, строитель долбаный! Загнёшь гвоздь – шифер треснет.

В это время из-за угла конвейерного цеха вынырнул грузовик, и Аксакал серьёзным голосом произнёс:

– Макарыч попросил для товарища пару машин загрузить. Сделаем?

– Ну, для товарища – это святое!

Которой из загруженных после обеда была вторая машина, ему никто не докладывал, но когда они, отхаркавшись от кирпичной пыли и помывшись холодной водой из подведённого к беседке крана, собрались отъезжать на стройку, а Аксакал, вытащив из кармана, протянул два червонца и с издёвкой произнёс: «Что, комсомолец, деньги не пахнут?» – Лёху словно передёрнуло от «комсомольца». Только в этот момент он начал осознавать произошедшее и в растерянности произнёс:

– За что так много?

– За кирпич, дурында! Бери! Заработал.

– Я не возьму, – вдруг резко ответил Лёха и, дав понять, что на этом разговор окончен, решительно направился к машине.

Перед кабиной Аксакал преградил ему дорогу; больно ткнув в бок кулаком с зажатыми в нём деньгами, прохрипел:

– Бери (трёхэтажно выругался)!.. На, щенок!

– Сказал – не возьму!

Оттолкнув руку напарника, Лёха сделал резкий рывок в сторону и вместо кабины, крикнув Макарычу:

– Я здесь поеду! – схватившись возле колеса за борт машины, полез в кузов, на кирпичи.

На кормоцехе выкладывали цоколь. Работа там спорилась. Аксакал взялся за мастерок. Ему тут же поднесли окорёнок с раствором. Лёха влился в бригаду грузчиков и старался обходить Аксакала стороной, хотя периодически ощущал на себе его недобрый взгляд. Лёха остерегался Аксакала; тот же, видно, побаивался, что Лёха его сдаст.

Вечером, когда студенты ужинали, ему плов плохо лез в горло. Целиком проглотив несколько комков слипшегося риса, он поторопился выйти из общежитской столовой. По длинной, ярко освещённой станичной улице дошёл до упиравшегося в неё засеянного люцерной поля. Из-за фонарей глаза не сразу привыкли к темноте. Было безветрено и душно. После жаркого дня вечер ещё не успел набраться прохлады, зато сверчки вовсю настроили свои смычки: тонким многоплановым стрёкотом они заполняли простиравшуюся впереди мглу. Но вот на небе стали появляться мелкие слюдяные пластинки, и вскоре всё оно заблестело мириадами светящихся точек. Сверчки то расточали пронзительные трели, отпугивая соперников с обжитых территорий, то исполняли мелодичные рулады в ожидании избранниц. А Лёха брёл по тёмному таинственному полю, завидуя мастерски игравшим свои партии аккомпаниаторам, одновременно кляня и жалея себя, что вляпался в неприятную историю.

«Что значит поступить по-комсомольски?» – поймал он себя на мысли. Зацепил Аксакал своим подколом – свербит в голове…

Лёха нисколько не жалел, что отказался от денег, но, став невольным участником преступления, сексотом представить себя тоже не смог. Так ни с чем не определившись, он вернулся в общежитие. Осторожно, стараясь в тёмной спальне никого не разбудить, добрался до своей кровати и нырнул в постель.

Не зря говорят: чтобы не зацикливаться на проблеме, с ней надо переспать. Утром всё рассосалось. Ещё перед завтраком Аксакал отозвал Лёху в сторону – вновь попытался заставить взять деньги. Но грубый, угрожающий голос не смог скрыть страх в глазах напарника. Внезапно уловив это, Лёха почувствовал, как будто в груди разорвались путы – дышать стало легче, и он проговорил:

– Я ничего не возьму! Но ты не дрейфь – проехали; забудем что было.

На кирпичный завод Аксакал уехал уже с другим напарником. Через пару дней Лёха заметил, как они после обеда чифирили вместе.

…Слышно было, как Нино наводила порядки уже в соседней палате, а директор, достав из тумбочки пакет кокосового соку, предложил:

– Давай сообразим на двоих!

– Давай! А за что пить будем?

– За всё хорошее! За вашу прекрасную коммунарскую молодость!

– А вы знаете, я, пока ходил в столовую, – вспоминал: оказывается, не всё там так прекрасно было, – чокаясь стаканами, ответил Петрович и вкратце пересказал ссору с Аксакалом.

– Нда-а, не достроили вы свою башню, – проговорил директор после услышанного, намекая не только на кормоцех. – Может, действительно кирпичей не хватило? И за это бог покарал!

– Ума не приложу. Я раньше всегда с гордостью вспоминал о своём поступке, а сейчас в растерянности. Ведь Аксакал втихаря урывал для себя из нашего общего заработка. Крысятничал, значит. А я, чистоплюй, знал об этом и не воспрепятствовал. Ну да ладно, что теперь изменишь, – сказал Петрович и стал поправлять простыню.

Они замолчали и легли отдыхать. В это время в коридоре отделения уже царил покой. На входных дверях висела табличка «Тихий час». Лишь иногда слышались лёгкие шаги торопившейся по своим делам медсестры или шарканье подзаряженных мочегонными препаратами гипертоников в направлении туалета и обратно, в свои палаты. По другим делам больным выходить не разрешалось. Поэтому те, кто не спал, тихо между собой переговаривались.

Наверное, зря в больницах не устанавливают подслушивающие аппараты. Ведь по результатам разговоров коротающих время пациентов можно подготовить рекомендации на все случаи жизни. Особенно ценной информацией могли бы воспользоваться политики и философы.

II. Неловкий укол и грустные воспоминания

Эйфория от больничного уюта, которая под воздействием морфина охватила Петровича в понедельник вечером, на следующее утро быстро улетучилась. При пробуждении ему сразу же ударила в нос смесь запахов хлорки, физрастворов и ещё чего-то приторнонеприятного. Как впоследствии стало ясно, это были газы, заполнявшие здание из-за протечки труб в межэтажных перекрытиях и в подвальной системе канализации. Робкие попытки сантехников стянуть повреждения хомутами должных результатов не давали. Убирали протечку в одном месте – она тут же возникала в другом. Здание было построено в начале шестидесятых и никогда не видело капитального ремонта, поэтому появлявшиеся, как поганки после дождя, из-за коррозии металла зловонные свищи в буквальном смысле слова отравляли жизнь персоналу больницы и всем её пациентам.

Другой напастью были тараканы. В светлое время они прятались в вентиляционных отверстиях, шкафах, тумбочках, под подоконниками, в различных щёлочках и трещинках, дожидаясь своего звёздного часа. Как только гасили свет, голодные орды рыжих прусаков выбирались на промысел в поисках пропитания и улучшения жилищных условий. И надо сказать, небезуспешно. Многие из них меняли среду обитания, заползая в сумки, коробки, а то и в висевшую на вешалках одежду людей, впоследствии выходивших за пределы больницы. Жалобы главному врачу, как правило, никаких результатов не давали. Он, сам похожий на длинноногого худого таракана, с острой неопрятной бородой и грязно-ржавыми усами, обычно как бы в знак солидарности сокрушённо кивал головой, выслушивая возмущённых людей, а после того как они спускали пар негодования, успокаивающе обнадёживал: «Да-да, в ближайшее время постараемся навести порядок». Но время шло, пациенты менялись, персонал, шушукаясь по углам, в открытую протестовать не решался, а эти рыжие твари по-прежнему благоденствовали, точнее, благотёмничали. В общем, жили припеваючи при покровительстве главного врача, отчего складывалось впечатление, что его на каком-то негласном фуршете специально назначили региональным представителем тайного ордена по защите тараканов и прочей нечисти.

Человек, не имеющий представления о клятве Гиппократа, он стал главным врачом по протекции мэра города, которому всячески способствовал в продвижении коммерческих операций, связанных с поставкой медикаментов и продуктов в больницу, несомненно, извлекая из этих афер и свою выгоду.

Когда-то, в середине девяностых, они с будущим мэром были соседями в гаражном кооперативе и мечтали разбогатеть. Закупали для перепродажи редиску, кабачки, яблоки – всё, что поспевало по сезону, – и на «жигулях» с прицепами возили в Москву. Однако такая работа «на себя» оказалась довольно изматывающей и особых дивидендов не приносила. Нужны были более мощные мотиваторы для достижения успеха. Поэтому в начале нулевых будущий мэр, мужчина азартный, напористый, занялся политикой, а после победы на выборах в качестве прицепа для реализации своих коммерческих амбиций привлёк соседа по гаражному кооперативу. С тех пор дела у них быстро пошли в гору. Теперь главный врач мог позволить себе проводить отпуск на фешенебельных курортах, а мэр – отправить жену рожать в Израиль, и мозги их были забиты совершенно другими тараканами. Жизнь же в больнице текла своим чередом, как вода по заржавленным трубам.

В четверг утром, достав из тумбочки лекарства, Петрович направился в процедурную. Очереди ещё не было. Перед ним оказались лишь две пожилые женщины в домашних халатах. Одна из них держала в руках коробку с ампулами, другая – пластиковый пакетик из аптеки. Всё шло по обычному сценарию. Больные приносили на процедуры свои лекарства из-за отсутствия таковых в отделении; медсёстры делали уколы, ставили капельницы и вели записи в двух журналах (один был предназначен для врачей, чтобы те могли проследить динамику выздоровления; второй – для проверяющих из страховой медицины, так как по закону лечение у нас бесплатное, значит, полагается осуществлять процедуры только из препаратов, которые закупает сама больница). Но то ли лекарств постоянно не хватало, то ли закупались не те – а лечить людей надо – вот и вынуждены были медработники вести двойную бухгалтерию. И никто не удивлялся. Привыкли. А когда случались сбои – отражались они больнее всего на медсёстрах.

В процедурной было свежо и прохладно. Открытое настежь окно хорошо выветривало удушающие ароматы, пропитывавшие больницу. Войдя в кабинет и передав медсестре две ампулы, Петрович оголил правую ягодицу, хотя можно было подставлять любую, так как после прежних уколов, которые делала эта молодая симпатичная женщина, не оставалось никакого следа. Исполняла она их филигранно – комар больней кусает. Звали её Натальей. Это была давняя знакомая Петровича: их дворы, находившиеся на соседних улицах, соприкасались огородами. Он иногда с удовольствием наблюдал, как женщина ловко орудовала лопатой, тяпкой или граблями на своём участке. Теперь на собственных ягодицах убедился, что шприцем она владеет ещё более мастерски.

Познакомились они совершенно случайно в девяносто восьмом году. Наталья оказалась дочерью Мишуткина…

…Тридцатого августа родился Юрчик. Олеся лежала с ним в роддоме. Тогда и случилась беда – в Гришу стреляли. Пуля зацепила позвоночник. На следующий день Петрович пошёл проведать дочь. Её палата находилась на пятом этаже, куда не пускали. Общались через открытое окно. И, конечно, она начала с вопроса:

– Где Гриша? Почему не приходит?

Как нужно было ей ответить? Огорошить сразу? Сказать: он в реанимации, лежит в соседнем здании? Хорошо, что Олеся была не рядом (не надо прятать глаза), и Петрович крикнул ей:

– Гриша сильно занят! Неприятности на работе! Но он просил передать, что любит тебя очень-очень!

Конечно, Олеся сразу почувствовала что-то неладное. Вскоре у неё молоко пропало.

Из больницы тогда Петрович возвращался через сквер, где на одной из лавочек увидел Мишуткина, спавшего в позе эмбриона. Он лежал на правом боку, положив руку под голову, и через приоткрытый рот с присвистом похрапывал. Рядом на асфальте валялась прозрачная пустая бутылка и потрёпанная босоножка с левой ноги.

Последние годы Мишуткин настырно спивался. Однажды на попытку Петровича урезонить одноклассника тот резко отреагировал:

– Ты не служил в ментовке – лучше помалкивай! У нас сейчас по-другому никак нельзя: нужно или пить, или сволочью последней слыть – своих сдавать. Представляешь, только в отделе какая-либо операция намечается, а Копчёный уже в курсе. Не-ет, я лучше пить буду!

Усугубило ситуацию, вероятно, и то, что часто зарплату выдавали водкой. (Кто жил в девяностые, хорошо помнит, что это значит. В казне денег не было. Доходило до абсурда. Предприятия расплачивались между собой готовой продукцией – по бартеру. Также им разрешили выдавать товар бюджетникам за счёт погашения налогов, и бухгалтерия отдела милиции заключила договор с местным ликёроводочным заводом.)

– Лёё-ша, ты? – удивился, выпучив глаза, Мишуткин, когда Петрович растормошил его.

– Вставай давай, Толик! Подымайся! Не позорься!

– Я пенсионер уже – мне моо-жно!

– На улице пьяным валяться? У тебя, что, своей квартиры нет?

– Представь себе, Лёша, не-ет! – пробубнил одноклассник, поникнув головой и покачиваясь назад-вперёд всем телом, пока Петрович силился надеть ему босоножку.

– Так куда тебя отвести?

– К маме.

По дороге Анатолий с горем пополам объяснил, что он в начале августа продал квартиру – пытался дочку в медицинский пропихнуть. Семнадцатого новоиспечённый премьер, больше известный в народе как Киндер-сюрприз, дефолт устроил. Теперь – ни квартиры, ни института.

В подворье матери Мишуткина Петрович впервые и увидел Наталью. С той встречи года не прошло, как самого Мишуткина не стало. Печень не выдержала…

…Неожиданно открылась дверь; в процедурную заглянула и вошла старшая медсестра с пачкой мелко нарезанных листков. Петрович инстинктивно подтянул резинку пижамных брюк до пояса, хотя что находилось у него ниже поясницы, в этот момент никого не интересовало.

– Расчёт за ноябрь принесла. Куда тебе положить?

– Сюда.

Наталья держала в руках шприц с ампулой и кивком головы указала на карман халата.

– А сколько там начислили?

Старшая посмотрела в квиток и ответила:

– Ты две тысячи аванс брала. Сейчас к выдаче – пять двести.

Заметив застопорившийся взгляд на лице Натальи, она пояснила:

– Омээсники в журналах нарушения нашли. Больницу оштрафовали, поэтому за ноябрь всех лишили премий.

– Что теперь делать-то? – растерянно глядя на собеседницу, спросила Наталья, пытаясь рассуждать вслух. – Коммуналку заплачу… А месяц как жить будем?

На соседнем огороде Петрович часто видел десятилетнюю помощницу, сильно похожую на свою маму, глазастую, круглолицую, с коротко остриженными волосами. С мужем Наталье не повезло: он куда-то испарился вскоре после рождения дочери. Но женщина на него обиду не таила, а считала: раз есть ради кого жить, то не стоит заморачиваться ни на чём плохом. Радовалась, что с девочкой у них было полное понимание. На следующие выходные они собирались съездить в Краснодар, в кукольный театр. Теперь поездку придётся отменить. Старшая медсестра была в курсе событий и тоже огорчилась за Наталью, поэтому, выходя из процедурной, как настоящая женщина, не могла никак не отреагировать на случившееся и с язвительной грустью заметила:

– Да. Дожили. Кто-то, может, из-за этого на новогодние праздники в Эмираты не полетит, а кто-то даже кукол не посмотрит.

Впервые за три дня Петрович почувствовал, что во время укола у Натальи дрогнула рука.

– Ой, тут немного кровь выступила. Попридержите, пожалуйста, не выбрасывайте сразу ватку, – ещё сильней расстроившись из-за своей неловкости, попросила она.

В коридоре подсобралась приличная очередь с коробочками, пакетиками и ампулами в руках, а в палате директор, лёжа на кровати, встретил Петровича со словами:

– Ваша дочь приходила. Спрашивала про самочувствие. Сказала – очень торопится. Забежит позже. Во-он (директор показал рукой на стол), ноутбук оставила и газету. Извинилась за опоздание к завтраку, но бульон в термосе – горячий.

Газета была свёрнута так, что сразу бросалась фамилия автора.

– О! Юркину заметку напечатали. Добил всё-таки. Настырный! – произнёс Петрович; вытащил из штанины ватку и выбросил под раковину, в урну; взял в руки газету, развернул; пробежал по странице глазами и, усмехнувшись, пояснил: – Журналистом хочет стать. Правду искать собирается, которую дед не нашёл.

Но директор, видно, прилично уставший от правдорубства подростков, быстро согласившись с собеседником:

– Да, молодец! Возраст у него такой, – сразу переключил разговор на Олесю. – Матери, наверно, трудно сейчас с ним совладать. Я обратил внимание: у вашей дочери глаза очень красивые. Изгиб утончённый, как у Софи Лорен. А вот в уголках почему-то печаль затаилась.

Петрович положил назад газету; вычистил ногтем грязь в зазубринке на столе, словно она мешала ему сосредоточиться на ответе (ничем уж не изменить характер – тугодум), и лишь когда лёг на кровать, заговорил:

– Да, вы правы, Василий Иванович, тяжело ей приходится. Почти полтора десятка лет на своих плечах двоих мужчин тащит, Юрчика и Гришу, мужа своего. Он инвалид – ногами не ходит.

– В аварию попал?

– Нет. Его колхоз в рынок не вписался. Разорился. Тут Гришу председателем и выбрали. Мол, молодой, энергичный. Может, вытянет? Однако ничего не вышло. Вскоре «братки» заявились – долги вышибать. Пистолетом угрожали. Ему в тот момент помолчать бы, а он взбрыкнул… Хорошо, хоть живой остался.

Директор сказал, что подумал про аварию, задавая вопрос, так как подобная беда случилась с одним из его родственников, который много месяцев, пока не раздобыли инвалидную коляску, был «привязан» к дивану: у жены не хватало силёнок помочь грузному человеку выбраться во двор, подышать свежим воздухом.

– У нас, слава богу, хоть с коляской удачно вышло. Одноклассница из Германии через сына (он оттуда машины старые гоняет) передала.

– Одноклассница что, немка?

– Нет, с немцем одним сошлась. По фамилии Буккер – может, слышали про такого? В конце восьмидесятых чемпионом города по шахматам был. Потом в Доме культуры шахматный клуб вёл, а в девяносто третьем получил разрешение на выезд в Германию. На историческую родину, так сказать. Ну, и она с ним уехала.

– Да-а, каждый в этой жизни приспосабливается как может. Ну, и нравится ей там, не спрашивали?

– Говорит, вроде не на что жаловаться, а домой всё равно тянет. Душа здесь осталась.

Двери во все палаты были открыты. После внутримышечных уколов в процедурной Наталье предстоял покроватный обход. К шорканью пациентов в коридоре добавились новые звуки (их как-то сразу стало много), шумные. Это Нино разносила штативы с капельницами, заодно раздавала команды.

– Опять тараканов кормите! Убирайте еду в столовую! – войдя в палату и увидев пакеты с продуктами на тумбочке и столе, взорвалась она гневом.

– Их только принесли. Котлеты ещё тёплые, – попытался объясниться директор.

– Ничего не знаю! Уносите сейчас же! По больнице комиссия из медстраха ходит!

– Чем так командовать, лучше тараканов потравите! – рассердился, в свою очередь, директор, но Нино уже урезонить было невозможно.

– Это скажите главному врачу! А моё дело – здесь порядки наводить! Давайте! Давайте! Убирайте быстро!

Поставив возле кроватей штативы, Нино расположилась посреди палаты и с экспрессией чистокровной южанки к командирскому голосу подключила жестикуляцию руками, будто выпроваживала из загона двух неповоротливых гусаков, один из которых посмел недовольно зашипеть.

Не желая разводить скандала, Петрович опёрся на локти и начал спускать ноги с кровати, но Василий Иванович, уже покрывшийся багрово-синюшными пятнами, остановил его словами:

– Не надо! Лежите! Я сам отнесу.

К его возвращению Наталья успела поставить капельницу Петровичу, а Нино громко командовала в одной из соседних палат.

– У нас нынче санитарки всем заправляют, – спокойно произнёс Василий Иванович, хотя лицо его всё ещё оставалось багровым. – Она сама так и заявила, что порядки здесь наводит. Обратите внимание: не чистоту, не порядок, а порядки – глобально мыслит!

– Ложитесь, ложитесь. Не надо волноваться, – сказала Наталья, настраивая для директора капельницу.

Он повиновался, но остался на своей волне:

– Вот видите, Алексей Петрович, сбываются ленинские пророчества, когда любая санитарка нами верховодит! И куда катимся?

– Да, Нино у нас боевая женщина, – улыбнувшись, подтвердила Наталья, уходя из палаты. Улыбка у неё получилась мимолётная, но тёплая, будто солнышко предзакатное, – запоминающаяся.

Петровичу почему-то вдруг стало тоскливо и обидно за эту милую скромную труженицу. Он вспомнил, как совсем недавно кухарка ругала её за объедки для собаки. Вспомнил, но директору рассказывать не стал. Надоело всё это.