Текст книги "Перед концом света. Синдром восьмидесятника"

IX. «Нерушимый» – порушили

Днём тринадцатого декабря, когда парламент России абсолютным большинством голосов отменил договор об образовании Советского Союза, Олеся чувствовала себя самым счастливым человеком. Правда, тогда эта новость была ей не важна, да она её и не слышала ещё. После третьей пары Олеся направлялась к расписанию; вдруг… вдруг в бурлящем человейнике среди студентов, вывалившихся из аудиторий и на живом опыте демонстрировавших хаотичное движение равно– и разнозаряженных частиц, увидела, точнее, скорее ощутила на себе его всматривающийся в толчею взгляд, эти тёплые лучистые глаза – и ямочка, гагаринская ямочка на подбородке! Он стоял возле дверей, ведущих на лестничную площадку, и внимательно изучал бурлящий поток.

– Гриша! Ты? Ты что здесь делаешь?

– Тебя жду.

– Правда? Вот здорово! А как же ты меня нашёл?

Если вы любознательный человек и никогда не видели девушку, которая, как яркий воздушный шар на празднике, готова взмыть в небеса от радости, вам обязательно нужно было бы оказаться в этот момент на третьем этаже университета и посмотреть на Олесю. Ну, хотя бы один раз, поверьте автору на слово.

Она протянула для приветствия руку и, все ещё сияя от восторга, воскликнула:

– Ой! Здесь так шумно! Давай отойдём куда-нибудь!

– В библиотеку?

– Зачем?

– Там тихо.

Олеся, засмеявшись, ответила:

– Шутка удалась!

– А если серьёзно, – сказал Гриша, – я хочу повести тебя в музей. Только давай для начала где-либо перекусим.

В общепитовской кафешке (здесь всё равно не студенческая столовая – не кладут столько хлеба и манки в фарш – заведение посолидней), выстояв очередь, молодые люди взяли себе по рассольнику, люля-кебаб, салат из квашеной капусты и компот, где треть каждого стакана составлял сухофруктовый десерт. Отойдя с подносами от кассы, они нашли два свободных места возле когда-то отполированной под орех массивной тумбы, на которой умостился небольшой фикус.

– Из этого динозавра, отец рассказывал, раньше извлекали мелодии, – объяснила Олеся, показывая на импровизированную подставку под цветок. – Бросаешь пятнадцать копеек в щёлочку, выбираешь из списка на панели название песни, а дальше автомат сам устанавливает пластинку. Сюда мои родители, ещё студентами, сразу после стипендии приходили пировать – ели знаменитую на все Черёмушки люляшку. Ты сейчас сам попробуешь, какая она сочная, с лучком и подливочкой.

За обедом Гриша рассказал, что в сентябре-октябре был на военных сборах; потом сразу по распределению в колхоз – механиком, а там осенью, естественно, «ни выходных, ни проходных» – пора горячая. Но с их летней встречи в автобусе, когда произошло знакомство, он решил обязательно повести Олесю в музей, чтобы показать портрет одной красивой женщины, очень похожей на неё.

В музее было тише, чем в библиотеке. Правда, старинные залы роскошного особняка изначально к разговорам не располагали, хотя молодые люди в послеобеденный час там оказались одни, если не считать смотрительниц – божьих одуванчиков, которые вспархивали со своих мест при появлении посетителей или, уставшие от скуки, скромно дремали на стульчиках.

– К своему стыду, я здесь первый раз! – восхищённым полушёпотом выдохнула Олеся, как бы для разрядки эмоций от всего увиденного, когда они вышли из пятого зала. – Айвазовский, Шишкин, Перов, Поленов, Репин… – самые известные русские художники у нас, в Краснодаре!

Её глаза блестели восторгом. Она оглядела новый зал, от старинного лепного потолка до крашеного, в десятки слоёв перекрашенного, со щербинками, белого подоконника, и картины, картины, картины! После чего, нежно проведя невесомой ладонью по руке Григория, произнесла с благодарностью:

– Если бы не ты, я не представляю, когда бы сюда попала. Зациклилась – лекции, практикумы, библиотека. И даже подумать боялась о чём-то другом. А оказывается, так просто – плюнуть на всё и поехать в музей!

Гриша одобрительно улыбнулся на откровение девушки и предложил:

– Хочешь, любимый анекдот нашего профессора насчёт «подумать боялась» расскажу?

Олеся решительным кивком дала понять, что она – сплошное внимание.

– Двух ленивых инженеров в порядке эксперимента посадили в клетку и рядом поставили палку. Потом, когда те проголодались, к верху клетки подвесили пучок бананов и предложили им съесть. Прыгают, прыгают инженеры за бананами, а достать не могут. Тогда экспериментаторы сжалились и посоветовали: «А вы подумайте», намекая, что палка притулена к клетке не для наказания.

В ответ инженеры сердито отреагировали: «Нам думать некогда! Прыгать надо – кушать хочется!»

– На что ты намекаешь? – игриво-грозно спросила Олеся.

– Просто вспомнил, – со своей обезоруживающей улыбкой ответил Гриша. – Я сам здесь впервые побывал на четвёртом курсе, да и то лишь благодаря мудрому профессору. А сегодня, когда ждал тебя на факультете и прозвенел звонок, вдруг, смотря на тараканьи бега, подумал: «Сколько народу! Бедняги – спешат, торопятся по каким-то мелочам. Всем некогда. А кто из них уже был в нашем музее?».

– При желании, конечно, можно найти время, – согласилась Олеся, любуясь «Гаванью в Севастополе». – Тем более чтобы увидеть такое!

– Перед нами сейчас картины русских импрессионистов, – как бы подменяя экскурсовода, пояснил Гриша. – Они умели создать настроение! Передать трепетное отношение к жизни. Глянь вон, как воздух дышит в «Интерьере» Жуковского!

– Да-аа.

– А теперь посмотрим портрет, ради которого я пригласил тебя сюда! – торжественно возвестил юноша и, положив руки на плечи Олеси, мягким направленным движением развернул девушку в сторону следующего зала.

Во время их разговора поблизости никого не было. Стул у дверей пустовал. Они вошли. Внезапно, словно искры бриллиантов, всплеснули россыпью на полотне краски. Навстречу Олесе, в полный рост, в шикарном бальном платье, предстала она, роскошная светская дама. Но первые мгновения оцепенения, сковавшие девушку, быстро исчезли, их сменила всё обволакивающая теплота, которую излучало лицо этой прелестной женщины, с детства милый душе взгляд…

– Очарованы?

Голос, как хлопок, прозвучал из-за спины. Сзади стояла седовласая, не по годам стройная женщина в строгом чёрном платье, похожая на воспитательницу института благородных девиц.

– Оо-чень! – медленно проговорила Олеся, с неохотой расставаясь с магией картины.

– Это жемчужина нашего музея, – с гордостью сказала смотрительница. – Написать её Серову заказал один из богатейших фабрикантов России – Николай Михайлович Красильщиков. Четыре года назад его внучка Ирина приезжала к нам из Франции, не слышали?

– Не-ет.

– Нет.

– Ирину Леонидовну приглашали на юбилей Бородинской битвы, где сохранился памятник, сооружённый по проекту Сологуба, её отца. Но она настояла и на поездке в Краснодар, чтобы сфотографироваться возле портрета своей бабушки Елизаветы Алексеевны.

– Правда? – предчувствуя интригу и взглядом ища поддержку на продолжение разговора в глазах Гриши, спросила Олеся. – А как она оказалась во Франции?

– В трёхмесячном возрасте родители из Екатеринодара через Новороссийск увезли её в Турцию, в эмиграцию. Кстати, с ними уплыл и сам Красильщиков. За год до этих событий, зимой девятнадцатого, когда всё его имущество уже было расхищено или национализировано, боясь дальнейших преследований большевиков, он пробрался из Москвы сюда, к дочери Анне. Один, без жены. Лишь вырезал этот портрет из рамы, свернул в рулон и забрал с собой.

– А где об этом написано? – поинтересовался Гриша

– Нигде! – отрезала дама, поджав тонкие сухие губы. – Я знаю об этом от старшей сестры, которая брала уроки вокала у фабриканта Красильщикова. Да-да… Не смотрите удивлённо. Николай Михайлович таким образом в Екатеринодаре на жизнь зарабатывал. Говорят, у него был исключительный по силе тенор, как у Карузо. Он получил музыкальное образование в Италии, поэтому неслучайно, посмотрите, на заднем плане картины Серов изобразил рояль. Да и шаль в руках Елизаветы Алексеевны – это не просто атрибут для контраста, а символ. Текстиль Красильщиковых на всю Россию славился. Особенно ценился чёрный, который никогда при стирке не линял. А колье на Елизавете Алексеевне – тоже символ, богатства и благополучия. Оно было настолько дорогое, что, когда она его надевала и выходила в свет, её сопровождали телохранители.

– Спасибо вам! Вы так интересно рассказываете! – поблагодарила смотрительницу Олеся, прижав сомкнутые ладони к груди. Казалось, сейчас она начнёт аплодировать от восторга.

В знак принятия благодарности женщина склонила голову, затем, сама пристально вглядываясь в картину, проговорила:

– Пожалуйста, обратите внимание: рояль, шаль и даже колье художник прописал нечётко. Они как бы размыты. Думаю, это тоже символично. Богатство, благополучие семьи Красильщиковых исчезло, растворилось, как фантом, когда развалилась Российская империя. А вот глаза…

Смотрительница вдруг перевела пристальный взгляд на Олесю, но, будто вспомнив о недосказанном, сообщила:

– Нам повезло. Николай Михайлович не увёз «Портрет» за границу. Сильно нуждался в средствах. Здесь продал.

После этих слов, уже обращаясь к Грише, спросила:

– А вы не считаете, молодой человек, что у вашей девушки такие же необычайно выразительные миндалинки глаз, как у Елизаветы Алексеевны?

Позже, рассказывая отцу о случайном разговоре в музее, про «выразительные миндалинки» Олеся скромно умолчала.

Двадцать пятого, в последний четверг декабря, когда шла зачётная неделя, ей, «зубрилке-отличнице», получившей «автоматы» по нескольким предметам, разрешили не приходить на занятия, и она, воспользовавшись выпавшим случаем, в среду вечером приехала домой. К тому времени Петрович ещё не вернулся с работы.

Чтобы отвлечься от неприятного осадка после недавно услышанного прощального выступления Горбачёва, он, не подозревая о приезде Олеси, не торопился уходить из Дома культуры, пил в кафе какао да нахваливал Татьяне её круассаны, одновременно допытываясь у соседки, где она умудряется доставать для них сливочное масло. Татьяна держалась стойко – секрет не выдавала. Неожиданно, когда последние посетители удалились и она засобиралась закрываться, в зал вошла Ивлева, что было довольно-таки странно. По средам у Екатерины занятий на курсах не было, да и погода к вечернему променаду, как бы выразились эстеты, не располагала (разгулялась мзга с ветром, гоняя колючую сырость по городу, так как мелкий моросящий дождь ещё в воздухе превращался в иголочки льда). На лице одноклассницы было выражение озабоченности. Решительным шагом, резко отодвигая попадавшиеся на пути стулья, она подошла к столику.

– Лёша, я тебя на втором этаже искала. Боялась, что ты ушёл. Хорошо, сюда заглянула – поговорить хочу.

– По секрету?

– Да нет, здесь можно.

– Мы тебя не задерживаем? – громко спросил Петрович у Татьяны, удалявшейся с подносом грязных стаканов в подсобку.

– Чего уж там, сидите. Не на улицу ж вас выгонять. Я всё равно пока поприбираюсь.

– Смотри посуду не побей! – крикнул ей вдогонку Петрович и, обращаясь к Ивлевой, поинтересовался, по-ленински картавя:

– Слышала новость? Сегодня великая капиталистическая геволюция, котогую так настыгно пгодвигали демокгаты Госсии, свегшилась!

– Вечно ты со своими шуточками! – недовольно отреагировала одноклассница. – Не до них сейчас! У меня дома проблемы.

…Рано утром её разбудил настырный стук в дверь. Как по тревоге, она подхватилась с постели. За порогом стоял Егор.

– Сынок, ты что ломишься, как будто за тобой гонятся? – радостно простирая руки вперёд, воскликнула Екатерина.

Он схватил её в охапку, оторвал от пола, поцеловал и тут же, отстранив с дороги, со словами: «Мам, извини, в туалет хочу!» – ринулся, не раздеваясь, вперёд.

В холодильнике, кроме яиц и молока, ничего не нашлось. Но этого было достаточно, чтобы устроить завтрак. Пока Егор плескался в ванной, она приготовила омлет, вскипятила чайник, достала из буфета припасённую для праздника баночку ячменного растворимого кофе. Да ещё в морозилке оказалось сливочное масло. Как раз как Егор любит, к печенью. Поджидая сына, вымыла сковородку. В раковине стала собираться вода – медленно уходила.

«Надо попросить Егора, чтобы почистил канализацию, – подумала Екатерина. – Да что ж он там возится – завтрак стынет!»

И тут она поймала себя на мысли, что от радости даже не спросила, надолго ли он приехал. Может, какие-то неприятности? А вдруг сбежал из части? Теперь будет скрываться? Его начнут искать?

С трудом дождавшись, когда Егор наконец-то появился на пороге кухни, она сразу же выпалила:

– Сынок, тебя отпустили домой?

– Да, мам, увольнительная до понедельника. О! Мой любименький омлетик! – проговорил Егор, потирая ладони, и, присаживаясь к столу, тут же пояснил: – Начальнику расчёта нужно магарыч привезти, три литра самогона. Найдём?

– За этим не заржавеет, – ответила сразу повеселевшая, словно груз с души сняла, Екатерина. – После твоих проводов ещё банка стоит. Ну, ешь, ешь! А потом я твою форму выстираю, чтобы до отъезда всё хорошенечко высохло.

После завтрака Ивлева предложила сыну отдохнуть с дороги, а сама засобиралась на рынок. Когда она уже обувалась, из зала раздался громкий голос Егора:

– Мам, что это?

Следом появился в прихожке он, с взъерошенным коротким чубом, с газетой в руках.

– Это, сынок, бандиты, которые убили Хмурова. Их разыскивает милиция.

– Ты понимаешь? Вот этот гад, – Егор ткнул пальцем на Гастролера, – продал меня в рабство!

Нечётко разбирая отдельные слова в рассказе Ивлевой, Татьяна потеряла интерес к уборке и подошла к столу, когда Екатерина говорила, что Егора целый день не было дома. Вернулся лишь час назад. Нетрезвый. Встречался с Секачом (выпивали вместе). И тот якобы сказал, что про Гастролёра можно забыть – крысой оказался. Его с подельником давно раки съели за попытку украсть часть денег из дипломата Хмурова. Свои же дружки прикончили и утопили.

– Я не знаю, как мне быть, Лёша. Представляешь, Егор с бандитами связался!

– Сейчас где он?

– Разделся и лёг спасть. С дороги не отдыхал. Как узнал про Гастролёра – сразу ушёл. И вот только заявился.

– Ты, Катя, за Егора не волнуйся. Он у тебя парень нормальный, подличать не будет. А вот почему следствие в тупик зашло, теперь стало понятно. Помнишь, ещё летом на кладбище бандюги заявили, что надо прятать концы в воду?

– Но ведь не мог этот Гастролёр знать, какие большие деньги Хмуров вёз в дипломате, – вмешалась в разговор Татьяна. – Значит, его кто-то навёл?

– Мог, не мог! – раздражённо ответил Петрович. – Другие крысы помогли. А они похитрей, поковарней. Скоро все из своих нор повылазят! Только уже хозяевами жизни!

Домой Петрович возвращался в прескверном настроении, двигаясь спиной, в крайнем случае боком к ветру и, прижимая подбородок к груди, старался выбирать дорогу, чтобы старыми ботинками поменьше хлюпать по лужам.

«Плохие вести не приходят в одиночку, – мысленно рассуждал он. – Днём российские депутаты исключили из названия республики слова «советская, социалистическая». А ведь почти все они – недавние коммунисты! Теперь под Ельцина перекрашиваются. Немудрено, скоро в церковь повалят – грехи замаливать… Чёрт побери, на правой ноге пальцы мокрые. Надо новые ботинки покупать… Горбачёв заявил о своём уходе. Обиделся, видите ли, что «возобладала линия на расчленение страны». Доподстраивался до ручки, перестройщик хренов… Вряд ли теперь отыщут заказчиков убийства Хмурова. Ниточка оборвалась. Правда, Мишуткин говорил, что последнее время Росомаха в гостиничном номере с заезжими спортсменами в секу играет. Часто там и Копчёный околачивается… А вдруг следователю удастся найти зацепку?»

Спасительная надежда блеснула, когда Петрович увидел освещённые окна. Во всех комнатах горел свет – значит, Олеся приехала! Видно, затеяла уборку.

С порога пахнуло жареной картошкой.

– Папа, привет! Я ужин приготовила. Помидоры с томатом открыла, – затараторила, чмокнув отца в щёку, подбежавшая Олеся.

Есть не хотелось, но, вымыв руки, он всё равно направился в кухню. Достал из буфета бутылку портвейна и налил себе полный стакан.

– Ой! У тебя носки мокрые, снимай быстро! – скомандовала Олеся и принесла на замену сухие.

– Генеральша! Достанется же кому-то такая! – пробурчал, довольный, Петрович. Однако забота дочери не повлияла на общее состояние паршивости, и он, потянувшись за вторым стаканом, предложил:

– Выпьешь со мной?

– Ты что, пап, не хочу!

– А я выпью. Сегодня день такой…

– Какой?

– Союз развалился! Помянуть надо…

После стакана портвейна кстати пришлись и помидоры с картошкой. Олеся налила в свой стакан томатного соку и села напротив – пообщаться для компании.

– Вкусно пожарила, молодец! Ломтик к ломтику, с корочкой, – похвалил Петрович и спросил: – А чего это ты вдруг среди недели приехала?

Олеся объяснила. Рассказала о предстоящих экзаменах. Доложила, что побывала в музее. Когда вспомнила о неожиданно случившейся там интересной встрече, Петрович перебил её:

– Мы с мамой тоже туда иногда ходили. Ради портрета Красильщиковой. – После чего он опять достал из буфета убранную было бутылку и налил себе полстакана.

– Папа, может, хватит?

– Сегодня можно, – и тут же, сменив тему, предложил: – Давай, Олеся, когда-нибудь я приеду, сходим вместе с музей…

Петрович поставил бутылку на стол. Неловко потянулся за вилкой и столкнул её на пол. Поднял. Положил на место. Но мысль не потерял, продолжая начатый разговор, спросил:

– А ты не обратила внимания, что у Елизаветы Алексеевны улыбка, глаза – как у мамы?

– Обратила. И после очень пожалела, что не поинтересовалась дальнейшей судьбой этой женщины.

– А судьба у неё печальная. После революции она оказалась в эмиграции. Через Финляндию уехала во Францию. Там позже вышла замуж за графа Шереметьева, родственника семьи Романовых. Но это ей счастья не принесло. Жила в нищете. Много пила. Умерла в Риме, под чужим забором.

Залпом опорожнив стакан, больше не закусывая, Петрович грузно поднялся со стула и направился в зал.

По телевизору опять транслировали прощальное выступление президента. Спуск флага не показали. Его сняли с флагштока по-воровски сразу после выступления Горбачева. На Красной площади в тот вечерний час было пустынно. Погода стояла мерзкая – дождь со снегом. Лишь редкие прохожие, спеша по своим делам, обратили внимание, как пара групп телевизионщиков, по виду иностранных, возле мавзолея настраивала аппаратуру на башню Сенатского дворца, где, благодаря подсветке, на фоне беспросветно-чёрного неба ещё трепыхалось яркое кроваво-красное знамя, которое двое рабочих, дёргая за трос, тащили вниз. Когда флаг спустили, один из них скомкал его и запихнул под телогрейку…

Часть третья
(Как завершение первой)

I. Опять костюма не будет

Первыми, кого увидел Петрович, придя в сознание, были стоявшие у окна палаты Олеся и её сын Юра. В глаза бил яркий свет висевшей под потолком лампы. Поднявшись, он сел на кровать и радостно улыбнулся.

– Папа, осторожно! Тебе нельзя вставать, полежи лучше!

Олеся подбежала к отцу и стала поддерживать его за плечи, как бы помогая прилечь.

– Ты что учудил, дед! Перепугал всех.

Юра был четырнадцатилетним подростком невысокого роста, но тембр голоса свидетельствовал о взрослении. Парнишка говорил нарочито грубоватым тоном, что, как он считал, позволяло ему общаться с взрослыми на равных.

Петрович отстранил от себя руки Олеси, встал с кровати, протянул ладонь для пожатия внуку и, благодушно улыбаясь, произнёс:

– Ингл-фарт не прав. Не-ет, Ингл-фарт не прав.

Он не выговаривал некоторые звуки. Но нисколько не смущался из-за этого. Скорее наоборот: всепоглощающая волна блаженства охватила его. Петрович был счастлив, что в палате светло и тепло, что рядом с ним находились самые дорогие люди: дочка с внуком. Единственно неприятным казалось ощущение дикой усталости после наркоза. Хотелось расслабиться и лечь спать. Правда, эти мелочи нисколько не портили настроения. С ним была его семья!

На следующее утро первой к нему наведалась Раечка. Она заехала по дороге на службу и навезла бутербродов и разных вкусняшек, будто Петрович планировал провести здесь праздничный утренник и собирался пригласить на него всех пациентов кардиологического отделения. На слабые попытки больного возмутиться: зачем ему всего так много – она деловито отреагировала:

– Ничего страшного. Я завтра ещё вам привезу. Вы, главное, поправляйтесь.

– Пожалуйста, Раиса Фёдоровна, не надо.

– Нет-нет, я вас здесь голодным не оставлю. Знаю я их больничную кухню.

Раечка сказала, что ей уже звонили многие сотрудницы. Переживают за него. Волнуются. Также рассказала, что нашёлся Вовка. Оказывается, он вытащил из сумочки учительницы деньги. Пропил с друзьями. Теперь проводится расследование.

К обеду подъехала Олеся. Привезла куриный бульон и половину варёной курицы. Пообещала в следующий раз побаловать индюшатиной, так как всё это для восстановления здоровья очень полезно.

– Папа, а что ты вчера про инфаркт говорил? – спросила она, дождавшись, пока Петрович пообедает. – У тебя никакого инфаркта не было. Медики, слава богу, его предупредили.

– Какой инфаркт?

– Ты ж вчера вечером бубнил: «Инфаркт не прав, инфаркт не прав».

– Не инфаркт, а Инглхарт – это профессор такой. Он из Америки приехал. Исследование проводит, прямо как по Некрасову: кому на Руси жить хорошо? Счастливы ли мы – пытается разобраться. Я сперва всерьёз не принял. А вот сейчас лежу здесь – времени навалом – можно и поразмышлять обо всём этом. Ты, Лесечка, привези, пожалуйста, Юркин ноутбук, если он ради деда готов на пару дней пожертвовать им.

– Хорошо, я спрошу. Хотя сейчас, может, и не получится. Юрчик усиленно к олимпиаде готовится и постоянно на компьютере занимается.

– Что за олимпиада?

– По литературе. Победил в школьной; в конце месяца – общегородская.

– Не зря мама на филфаке училась, – подметил Петрович. – Молодец, внучек – чтит семейные традиции!

В одной палате с Петровичем лежал директор местной школы. Он недавно перенёс инфаркт, поэтому не был оптимистично настроен даже на ближайшие перспективы. Когда Олеся ушла, директор сказал:

– Вот вы про счастливую жизнь решили почитать. А зачем? Недельки через две с половиной всё равно конец света наступит.

– По календарю майя?

– Ну да. Древние не дураки были.

– Вы шутите или правда в это верите?

– Может, шучу. А может, и вправду. Сам уже не разберусь. Вот утром ваша сотрудница сказала, что мальчишка у учительницы деньги украл. А у нас в школе такой дурдом каждый день. Большинству родителей не до детей. Им концы с концами сводить надо, чтобы семью как-то прокормить. У многих это не получается. Поэтому и срываются с катушек.

Директор сделал небольшую паузу. Приподнялся со своей кровати, чтобы выпить воды, после чего продолжил говорить:

– Пару недель назад учительница привела ко мне первоклашку – не давал урок вести. Безобразничал. Грубил. Ударил девочку, которая сделала ему замечание. Потом признался мальчишка: «Вчера пьяный папка мамку побил». Пацанчик стал свидетелем этого безобразия. На следующий день сам «разрядился» в классе.

– Нам, вы же знаете, Василий Иванович, с такими семьями приходится работать постоянно, – с грустью отметил Петрович. – И с каждым годом количество их не убавляется. Скорее наоборот.

– А я вам, Алексей Петрович, и без вашего профессора скажу: главная причина наших несчастий – в расслоении общества. Никто не думает, что в какой-то момент произойдёт обрушение. И все мы будем низвергнуты в эту всепоглощающую бездну вне зависимости от ранга, чина, благосостояния.

«Во, даёт! Словно на публику выступает! – подумал Петрович. – Видно, издержки профессии».

Но директор, не заметив промелькнувшей усмешки на лице соседа по палате, с пафосом завершил свою тираду:

– Сколько страданий выпало на долю русского человека, хотя бы взять последние два столетия! А он, бедолага, так и не научился делать работу над ошибками.

Последнюю фразу Василий Иванович проговорил медленно, с расстановкой, делая акцент чуть ли не на каждом слове. Казалось, она уже была обращена не к собеседнику, а куда-то вверх. Директор положил ладони под затылок и безучастным взглядом созерцал белый потолок палаты, считая разговор оконченным. Но Петрович решил продолжить беседу:

– Ваш рассказ, Василий Иванович, про маленького драчуна напомнил мне один просто кричащий случай.

Он опёрся на локоть правой руки, чтобы лучше видеть собеседника, но поза оказалась неудачной. Тогда Петрович спустил ноги на пол и, уже сидя на кровати, стал говорить:

– Я в середине девяностых год проработал в школе. ОБЖ вёл. Так вот, однажды в кабинете директора мне пришлось стать свидетелем одной жуткой сцены. Участковый привёл пятиклассника для допроса в связи с кражей велосипеда. Мальчишка в истерике бился, на всех кричал, обвинял в оговоре. Потом, когда участковый ушёл и мы остались втроём, немножко успокоился и сознался во всём. Завязался разговор, как говорится, по душам. Сидит он, смотрит с ещё не просохшими от слёз глазами в окно на шалящие в воздухе снежинки, на играющую во дворе детвору и вдруг спрашивает:

– А на Новый год за костюмы будут подарки давать?

– Будут, – сказал директор.

– А у меня опять костюма не будет…

Вот как? Как, скажите, можно остаться безучастным ко всему этому? Мы, конечно, постарались – нашли ему костюм на Новый год. Специальными подарками наградили. Но чуть позже он всё равно оказался в колонии для несовершеннолетних.

– Нн-да… – тяжело вздохнул в ответ Василий Иванович.

После рассказанного Петрович вновь улёгся на кровать. Несколько минут они помолчали. Каждый думал о чём-то своём. Вдруг, прерывая тишину, директор спросил:

– А вы в девяносто первом Ельцина поддерживали?

– Нет. Я в перестройку в партию вступил. Горбачёву поверил. Его социализму с человеческим лицом. Но, к сожалению, Михаил Сергеевич оказался слабым лидером. Когда почувствовал, что его перестройка начала давать сбои, сам растерялся. Стал под всех подстраиваться. Собственное лицо потерял.

– Значит, тогда мы были на разных баррикадах. Я за Ельцина на митингах выступал. Боролся против номенклатуры. Думал, с ним мы заживём, как в Северной Европе. Шведский социализм будем строить. Если помните, тогда модно об этом было говорить. Правда, иллюзии быстро выветрились, когда наступила эпоха первоначального накопления. Европа прошла её несколько столетий назад. А мы с вами у разбитого корыта оказались.

– Да, я хорошо помню митинги, – ответил Петрович. – И помню одного воинствующего либерал-демократа. Плешивый такой. Говорят, прежде отсидел за валютные махинации. Он на рынке всех агитировал с «коммуняками» бороться.

– Был такой – Колясик-лимончик. Всё мечтал побыстрей миллион подсобрать. Мы тогда, к моему нынешнему стыду, с ним вместе выступали.

– Я что-то этого Колясика после девяносто первого больше и не видел. Куда он подевался?

– О, он быстро разбогател! Перебрался в Новороссийск. Занимался тем, что молоденьких девчушек для заграничных борделей подбирал.

– Вот скотина, – вырвалось у Петровича, так что желваки заходили по скулам. – А насчёт накопления капитала, как вы говорите, тоже хорошо помню: мы ещё студентами вбивали гвозди в крышку гроба империализма цитатами из Маркса, типа: «Общественное мнение Европы освободилось от последних остатков стыда и совести».

– Да, интересно. Но процитировали-то вы Чубайса. Только он в гроб запихнул призрак коммунизма, который долго скитался по миру.

– Это и обидно, – согласился Петрович с бесславной практикой теории Маркса. – Я вот давно пытаюсь понять, почему так всё печально закончилось. Может, плод сорвали недозрелым и начали по кусочкам резать? На пробу. А он оказался с кислинкой, поэтому и выплюнули.

– А не помните? – оживившись, спросил директор (чувствовалось, что ход мысли Петровича его заинтересовал). – По-моему, Бердяев писал: «Уравнять бедного с богатым можно, лишь отняв у богатого его богатство; уравнять слабого с сильным – лишь отняв у сильного силу, а глупого с умным – превратив ум из достоинства в недостаток. Общество всеобщего равенства – это общество бедных, слабых и глупых».

– Не скажите, не скажите, Василий Иванович! Цитата, конечно, красивая, но не может претендовать на аксиому. И если бы она была верна, то тогда мы вряд ли первыми полетели бы в космос. Не-ет, закавыка в чём-то другом.

– Вы хотите упрекнуть, что я зря митинговал в девяносто первом? Что такие, как я, развалили Союз?

– Ради бога! Вы вели себя так, как подсказывала ваша совесть. Тогда, естественно, нельзя было мириться с повальным дефицитом, когда даже кусок мыла доставали по блату; с развалом производства, когда с предприятий тащили живое и мёртвое и никто ни за что не отвечал. Правда, простой работяга уносил полмешка цемента, а кто поближе к кормушке – вагон. Беда только, что хамоватые колясики вами попользовались, а сами оказались в шоколаде.

– Да, наивные мы были, – уныло согласился директор, – глупые.

– Неужели вы не понимали, что не с теми и не в тот вагон садитесь?

– Тогда не понимал. Но и в прежнем оставаться не хотел. Считал, что номенклатура свои постирушки в затхлой воде устроила. Кстати, у меня эпоха позднего социализма, как в анекдоте, помните, с раскачиванием брежневского вагона, имитирующим движение, всегда ассоциируется. С запахом старости, с такой… приторно-сладкой кисловатостью, как постель в советском поезде, которую пассажиры брали у проводника. Начинаешь наволочку в подушку упаковывать и простынею застилать грязный тюфяк, именуемый матрасом, а в нос шибает волглой несвежестью от так называемого свежего белья.

Вместо ответа Петрович изобразил на своём лице заключительную ремарку Гоголя из «Ревизора» – втянув голову в плечи и обречённо выпучив глаза, выразительно промолчал. Затем поднялся с кровати и, похрустывая пальцами, начал мерно расхаживать по палате – четыре шага от стола к двери и четыре обратно. Наконец снова сел на прежнее место и заговорил:

– Извините, Василий Иванович! Тугодум – долго перевариваю. Так вот, насчёт триады Бердяева – богатство, сила, ум, с которой изначально был не согласен. Я после первого курса пошёл в стройотряд. Кормоцех в колхозе строили. Огромный, как башня вавилонская. Очень захотелось мне тем летом (восемнадцать стукнуло) испытать себя; заодно хорошо заработать, накачать мускулы, поднабраться житейской мудрости. Скажу сразу, за два месяца получил больше, чем отец, работая кузнецом у себя на заводе, – за четыре. И это без упущенных премиальных, так как не успели стройку под ключ сдать. Пахали мы, конечно, зверски. Жилы рвали, друг перед дружкой в удальстве состязаясь, и не было там никакого насилия. Наоборот, чувство единения, взаимовыручки. Все понимали: общее дело делаем. А когда видишь, как здание, которое сам строишь, будто на дрожжах поднимается, тогда и в душе – ощущение гордости, праздника что ли.