Текст книги "Перед концом света. Синдром восьмидесятника"

V. Розы, фюрер и демократия

Город распрощался с целомудрием в воскресенье. Публично. Со сцены Дома культуры. Конечно, секс в Советском Союзе был всегда. Иначе откуда бы брались дети? Но после знаменитого на весь мир телемоста наших женщин с американками эротика стала просачиваться, словно вода в прохудившуюся лодку, во все щели. Сперва незаметно, потом сильнее, сильнее, в виде зарубежных глянцевых журналов и кинофильмов, пока, наконец, не прорвало. «Клубничка» свободного мира, прежде запретная и манящая, со скоростью цунами накрывала страну. На этой волне невесть сколько нанесло видеосалонов и кабельных каналов для интимных просмотров. Отечественные режиссёры тоже решили не отсиживаться в засаде. Они с остервенением набросились на «обнажёнку» и принялись к месту и не к месту тулить её, выдавая за протест против затхлости социалистической реальности.

Недели за две до спектакля по всему городу мозолили глаза фривольные афиши, зазывавшие зрителей посмотреть эротическую версию жизни Адольфа Гитлера и Евы Браун. На плакатах полуобнажённая женщина с обрезанным под подбородок лицом держала в руках закрывавшую её грудь вывеску с надписью: «Мой бедный фюрер». Дама возвышалась над разрушенными домами, дворцами и церквями на фоне окровавленного неба. Между её ног на оторванных от женского пояса двух резиночках раскачивался лилипутик в импровизированной качельке, которая крепилась за края чёрных чулок. Человечек в генеральской форме, увешанной огромными орденами, держал правую руку под козырёк нацистской фуражки. Видимо, это и был «бедный фюрер».

Изначально Петровича не прельщала перспектива насладиться «пошлой белибердятиной». Но пятничные уговоры Мишуткина и субботний анонс в газете склонили его к обратному решению. Накануне вечером он прочитал интригующие намёки одного из руководителей труппы: зрителям на основе документов, ещё не опубликованных в Советском Союзе, покажут жизнь Гитлера и Евы Браун в последние часы войны. А что информация подаётся в стиле эротического шоу, так это всего лишь современная форма представления.

«Ну да ладно, клюнем на замануху. Может, и впрямь этот ирод не сгорел и окопался где-либо в Аргентине, Антарктиде или Гималаях», – подумал Петрович, после чего позвонил Мишуткину.

С утра пораньше Олеся ушла заниматься к соседям, а он, пока солнце не припекало, решил потрудиться в розарии. Прошедшие ливни сильно прибили землю. Чтобы она не превратилась в наст, её нужно было срочно взрыхлить.

«Розы, как привередливые кокетки, постоянно себе цену набивают, – беззлобно сокрушался Петрович, ловко орудуя тяпкой. – Почву для них размягчай, сорняки выпалывай. От недостатка солнца они, видите ли, чахнут, а на ярком – быстро осыпаются. Вечно им чего-то не хватает. Листья мгновенно реагируют – от обиды пятнами покрываются. И никуда не денешься – ухаживай, раз взялся».

Надёжно защищавшая несколькими минутами ранее тень от дома таяла. Быстро вспотело под мышками. На шее появилась испарина. Опершись на тяпку, Петрович остановился передохнуть и, отмахнув учуявшую липкое тело муху, залюбовался цветистым кустом, в огромный багряно-махровый бутон которого тщетно пыталась пробиться пчела.

 
За лепесток заходит лепесток,
И все они своей пурпурной тканью
Струят неиссякаемый поток
Душистого и свежего дыхания,
 

– всплыли в памяти чьи-то строки.

«Однако чего я мозги компостирую? – упрекнул себя Петрович за недавний гундёж. – Лучше срежу пяток и Олесе в комнату поставлю».

У соседей скрипнула калитка. Прошмыгнул в неё и быстро, ссутулившись, словно стесняясь своего огромного роста, засеменил в дом, не глядя по сторонам, Андрей, муж Татьяны. Как только за ним закрылась дверь, там что-то громыхнуло. Раздались крики. Голос у Татьяны звучный, как боцманская дудка. И мелодии разные: от мягкой до пронзительной. Сейчас, было ясно, гроза надвигалась.

Раньше, когда Андрей работал токарем, казалось, что семья у них настоящая. Но перестройка перемешала все костяшки. На заводе начались простои, и сосед оттуда уволился и занялся бизнесом. Ездил в Москву, на Рижском рынке скупал дешёвый ширпотреб, а здесь реализовывал, вернее, сдавал реализаторшам. И всё начало складываться у него, как раньше на заводе, когда на перекурах удачно «козла» забивал – одно к одному: почувствовал вольницу, бес посеребрил волосы, появились не подконтрольные Татьяне деньги и незамужние реализаторши. В общем, как говорится, доминошка к доминошке. Только Татьяна не захотела с этим мириться. Стала громы-молнии метать. Все его костяшки дыбом поставила, и они тут же посыпались.

Не желая оказаться случайным свидетелем ссоры, Петрович торопливо срезал пять веточек подлиннее и скрылся в своём доме. Едва успел поставить в детской комнате вазу с розами, на пороге, держа перед собой стопку книг, появилась Олеся. Девушка была настолько расстроена, что даже не обратила внимания на цветы.

– Люся отказалась заниматься, – грустно произнесла она. – Дядя Андрей не ночевал дома. Тёть Таня собрала его вещи – за дверь выставила. И он ушёл.

– Жалко, конечно, что так получилось. Но ты не отвлекайся. Садись, сама готовься, – подбодрил Петрович дочь. – Небось, только чай пила? Погоди, сейчас дополю, потом плотней позавтракаем.

Лишь после его слов Олеся увидела на письменном столе вазу с цветами, и её левая щека озарилась драгоценной для отца ямочкой.

– Это мне? А какой сегодня праздник? – радостно выдохнула она.

– О! Сегодня удивительный день! И называется – праздник сюрпризов.

– Правда? – Олеся с лёгкостью королька подпорхнула к Петровичу. И, нежно чмокнув его в щеку, воскликнула: – Любишь ты придумывать всякие праздники, папка!

Задержись он ещё минут на пять, разминулся бы с Татьяной. А получилось – лицом к лицу, через штакет. Она опаздывала на рынок. И хотя сильно выбилась из графика, всё равно не могла бросить своих постоянных клиентов. Резкие движения и хмурый взгляд свидетельствовали: буря в душе не улеглась.

– Люська сказала, что завтра экзамен сдавать не будет. Езжайте без неё, – бросила соседка без «здрасьте», отворяя калитку и не собираясь задерживаться на разъяснения. Но непроизвольно-естественный вопрос Петровича: «Почему?» – заставил её остановиться и выпалить недорасходованный во время ссоры с мужем заряд:

– А потому! Как можно жить в таком дурдоме, когда папашка то пьёт, то гуляет или «Спид-инфо» листает.

В любой другой ситуации она, может, и предъявила бы спрос к дочери, однако в данном случае для Татьяны главным раздражителем и источником всех бед был Андрей.

– Ну, «Спид-инфо» нынче самое популярное издание. Тираж около трёх миллионов, – попытался Петрович её запал перевести в шутку.

Куда там… Соседку понесло.

– Я ему всю эту пакость в чемодан запихнула и за порог выставила, – решительно заявила она. – Пусть теперь со своими любовницами читает где хочет, наслаждается – только не здесь, ловелас несчастный!

После чего, поставив сумку с продуктами на землю, более спокойным тоном произнесла:

– Вы знаете, что в пятницу его следователь на допрос вызывал? Они, оказывается, с Хмуровым в одном поезде ехали, а мой алкаш даже не слышал ничего о ЧП – пьяный на полке провалялся. Хорошо, деньги никто не вытащил.

И тут же, резко передумав, добавила:

– Лучше бы украли. Может, остепенился бы хоть чуть-чуть.

Как и положено женщине, Татьяне очень важно было, чтобы в нужный момент под рукой – для облегчения внутреннего бурелома – оказался человек, на которого можно сбросить хоть часть навалившегося негатива. Петрович подоспел вовремя.

– Да что уж теперь, – глубоко вздохнула она, словно после проведения тяжёлого обряда душевного омовения, и, подхватив сумку, заторопилась на рынок.

– Давай я поговорю с Люсей, – попытавшись предложить помощь, прокричал вдогонку Петрович.

– Чего говорить! Вы же её знаете: сказала как отрезала, – махнула в ответ рукой Татьяна. – Да и всё равно с тройкой ничего не светит. По конкурсу не пройдёт.

Заканчивать прополку расхотелось. Горячее из-за соседей утро быстро перетекало в изнуряющий жарой день. Августовское солнце раскрывало свои форсунки по полной. Поэтому Петрович решил, что пора схорониться в доме. На кухне вкусно шкворчало сало. Дочь готовила яичницу.

– Вот хорошо, что ты пришёл. Я тебя собиралась звать.

– Тёть Таня сказала, Люся завтра на экзамен не поедет, – произнёс Петрович.

– Я так и думала, – с досадой ответила Олеся. – Люська сильно расстроилась из-за скандала. Она жалеет отца и винит во всех чудачествах мать. Дядя Андрей по натуре мягкий человек и слабохарактерный.

«И подобрала же слово – «чудачество», – промелькнуло у Петровича в голове, а вслух он сказал:

– Однако это не даёт ему права так себя вести.

– Но, может, у него такая форма протеста, – возразила Олеся. – Тёть Таня всегда за всех в доме решает. А сейчас дядя Андрей почувствовал, что без её помощи со многими делами успешно справляется, и она психует, часто на пустом месте скандалы устраивает.

– Давай не будем, Леся, чужую семью по косточкам разбирать, – сказал Петрович, вытирая полотенцем руки. – Но если дядя Андрей не хочет больше с тёть Таней вместе жить, то надо сразу уйти по-честному, а не паскудничать.

Он посчитал разговор на эту тему оконченным, но Олеся не отступала.

– А как бы ты себя повёл, если бы мама за тебя всё решала?

– Тогда бы я не был твой папа, – резюмировал он, подсаживаясь к столу.

Весь день солнце кочегарило похлеще, чем черти в аду. Суховей гонял пыль по улице. Олеся позакрывала все форточки, зашторила окна, а на межкомнатные двери понавешала мокрые простыни, однако все её ухищрения мало спасали от духоты.

В такие минуты, если бы вдруг Всевышний предложил исполнить желание, Петрович, верь он в Бога, попросил бы часы августовского пекла не засчитывать в жизненный стаж. В аду ещё воздастся. Можно, конечно, включить в чёрный список и бесконечные прозябания в очередях. Но нет, очереди для проницательного человека – это непаханая целина изучения психотипов. В толчее за пресловутыми дефицитами главное – убедить себя, что никуда не торопишься. А в раскалённые солнцем дни с собой договориться не получается. Возникает парадоксальная ситуация: череп набухает при ссыхающихся мозгах. Олесе проще. У неё серьёзная мотивация – завтра экзамен. Петрович давно подметил, что в августе лучше отпуск не брать. Вынужденные обстоятельства, даже такие, как трудовая дисциплина, несколько смягчают напряг от солнечной активности.

Своими мыслями он поделился с Мишуткиным вечером перед спектаклем.

– Ха-ха, – дохнул перегаром одноклассник. – Что ж ты себе противоречишь. Говоришь – не надо брать отпуск в августе, а сам пошёл.

– Пришлось нынче. Олеся поступает. Я у неё за извозчика.

Полупустой зал ещё не успел нагреться от зрительских тел. Приятели сидели в центре, во втором после бокового прохода ряду (Мишуткину по блату достались пригласительные билеты). Лишних ушей, которые могли помешать разговору, пока поблизости не было. Петрович сообщил об услышанном на кладбище про Копчёного и о том, что соседа, ехавшего в одном поезде с Хмуровым, следователь вызывал на допрос.

– Сейчас в отделе всех наших оперов и участковых задействовали, – сказал Мишуткин. – Ищут, кто на ближайших станциях садился в этот злополучный поезд. Жаль, что у железнодорожников билеты не именные, как на самолёты. Вот и приходится подрываться.

– Всё-таки подозревают местных?

– Что ты, Лёха, из меня всё вытягиваешь. Я и так сказал больше, чем надо.

Мишуткин сощурил свои маленькие глазки и, сверля Петровича в упор, как это могут делать только профессиональные сыщики, спросил:

– А у тебя какой интерес?

– Ты что, Толик, мелешь? Какой интерес! Товарищ погиб ни за понюх!

– Ладно, не кипятись. Пошутил, – ухмыльнулся Мишуткин. – Лучше скажи, почему на митинг не ходил.

– Я ж говорил: делать там нечего. Ельцин с Горбачёвым за власть борются, а нас за болванчиков держат. Не верю ни одному, ни другому.

– Ну, немного и потерял, – лениво зевнул Мишуткин. – Народу сотни две собралось. Номенклатуру за привилегии пополоскали, а местных не трогали. Покричали, пошумели. Жарко стало – разбежались.

Он опять зевнул. Посмотрел по сторонам, прежде чем договорить.

– Но там не только ельцинские были. И либерал-демократы. Партия такая появилась – знаешь? Вон один из них пытался публику баламутить. Орал, что коммунисты уже молью поедены.

Мишуткин указал на шедшего по проходу плешивого мужчину.

– Да, шустрый малый, – подтвердил Петрович. – Встречал я его в пятницу на рынке. Откуда он вообще взялся?

– Недавно вернулся. Отсидел за золотовалютные махинации. Сейчас ювелиром работает. Цепочки, кольца делает.

В зале становилось шумно. Контролёры пропускали только через боковые двери. И Петрович решил понаблюдать за проходившими перед ним людьми. В живом потоке изредка мелькали знакомые лица, но не в этом был его интерес. Он пытался разобраться в причинах аншлага. Что больше заинтриговало публику: предвкушение эротических сцен, неизданная переписка Адольфа и Евы или эпатажная реклама? В субботнем интервью руководитель труппы с гордостью заявил о своей работе как об авангардном явлении в современном искусстве. Петровичу вдруг вспомнились семидесятые, когда ещё студентом проталкивался в театр оперетты на зонг-оперу «Орфей и Эвридика». Тогда она тоже считалась авангардной, с попыткой через рок-музыку прорвать рутину традиционных канонов, где любовь чудесным образом преображала мир.

Ну что ж, поглядим, какой авангард сегодня.

Погас свет. Лучи двух прожекторов пробежались по закрытому бархатному занавесу цвета спелой малины и замерли в ногах стоявшего посреди сцены мужчины, который, поприветствовав собравшихся в зале, заявил:

– Актёры послали меня вперёд, чтобы вы не получили шок от того кошмара, который увидите на сцене. Но наша скромная эротика не в силах переплюнуть тот массовый групповой порнографический портрет, который представляет наше правительство. Не надоела вам политика, и не лучше ли поговорить о любви?

Мужчина исчез под аплодисменты тёмного зала, а открывающийся занавес засиял в свете пульсирующих разноцветных софитов. И началось. Балаган какой-то, точнее кабаре. Музыкальные номера постоянно вкраплялись в сюжет пьесы. По всей видимости, действие происходило в бункере, где бесновалась Ева в накинутом на голое тело длинном белом халате из вуали, через которую отчётливо просвечивались чёрные сапоги и чёрные стринги. Иногда она оголялась по пояс (правда, спиной к залу) или совершала акробатические трюки: через стойку на руках опрокидывала свои стройные ноги на плечи фюрера (при этом подол халата накрывал её лицо). Адольф подхватывал за талию Еву, а она, выгнувшись, обнимала руками его за шею и, грудью прижимаясь к груди мужчины, спускала свои ноги на пол.

В переполненном зале температура накалялась, поэтому те, кто был постарше – их, как ещё раньше заметил Петрович, было немного, – потянулись к выходу.

Ева упорно домогалась Адольфа. Он же от неё шарахался. Нервно расхаживал по бункеру, с трудом таская трясущееся, согнутое крючком тело.

Иногда в бункере возникала беспросветная темень, как в головах зрителей, мало что соображавших от творившейся перед ними какофонии. Всего артистов насчитывалось не больше пяти, но они мастерски перевоплощались в различных политических персонажей, сами себе аккомпанировали на аккордеоне, гитаре и скрипке и сами пели:

 
Нет-нет, я не верю! Ни в президентов, ни в королей.
Яне верю Бушу, Тэтчер… (каким-то евреям).
Марксу, Энгельсу, Хрущёву, Черчиллю и Горбачёву…
Богу, чёрту и судьбе. Никому. Только себе!
 

Акустика в зале была плохая. Поэтому некоторые слова приходилось домысливать. А артисты не унимались:

 
Нет-нет, я не верю! Ни пророкам, ни вождям!
И за лучшую идею поцелуя не отдам.
 

Они играли талантливо, с надрывом. Петрович оценил их труд по достоинству. Но смотреть и слушать всё это ему было противно. Когда-то «Орфей» теребил сердца – здесь же пытались бить ниже пояса. Петрович порывался встать и уйти, но Мишуткин его остановил.

– Подожди, тебе же было интересно узнать про неопубликованные письма. Видишь, Гитлер какие-то бумажки рвёт. Может, что-то и не уничтожил.

– Меня от этой пошлятины уже рвёт, – огрызнулся Петрович.

Как любому нормальному советскому человеку, ему было дико наблюдать театр абсурда, где устроители на заднике сцены водрузили нацистский флаг рядом с огромной картиной с изображением голой женщины, и почти в каждой сцене рефреном бьющее любимое словечко Евы – arsch – в грубо-просторечном русском переводе.

Зря он не ушёл. Авторы так и не раскрыли интригу, жив ли фюрер. Правда, один намёк дали. Ева в роскошном халате сидела в огромном корыте, вытянув вперёд не помещавшиеся там ноги, и флиртовала со стоявшим перед ней на коленях личным водителем Гитлера, а тот, вожделенно глядя на неё, клялся в преданности вождю и предлагал план его спасения:

– Я переоденусь в костюм фюрера и женюсь на вас. И мы с вами погибаем, умираем вместе!

После чего мужчина поднырнул головой под халат Евы, а она с визгом вытолкнула его оттуда, истошно крича:

– Нет-нет! Дальше неинтересно!

И дальше действительно в бункере было всё в том же духе: грубовато, пошленько, неинтересно. Но зал проводил артистов продолжительными аплодисментами. Мишуткин тоже рукоплескал. По дороге домой он то и дело чеканил:

– «Нет-нет! Я не верю! Ни в президентов, ни в королей!» – и допытывался: – Ну почему тебе не понравилось? Это же современное искусство!

Петровичу не хотелось пускаться в дебаты.

– А почему мне должен нравиться Гитлер? Я такого не понимаю. Безнадёга какая-то беспросветная. Как в бункере.

– Эх ты, провинция! – сыронизировал приятель, продолжая напевать: – «И за лучшую идею поцелуя не отдам!».

Из открытых настежь окон ресторана гремела музыка.

– Давай зайдём, опрокинем по стопочке, – предложил Мишуткин.

– Нет, не могу. Мне утром в Краснодар.

– Ты же хотел увидеть Копчёного. Пойдём. Он там.

– Работает?

– Да. Приём ведёт.

– В смысле? А кто он по образованию?

– Ещё те университеты кончал: пятнадцать лет за убийство. Теперь наш хлеб жрёт, падла. Следователь, прокурор и судья в одном лице. Защитник, так сказать, богатых и обиженных. Небескорыстно, конечно.

– Ничего себе! И вы с этим миритесь?

– Демократия, твою мать! Пытались зацепить. Пока не получается. Ну, что, зайдём?

– Я же сказал: не могу! В другой раз.

– Как хочешь. А я выпью – иначе не усну.

В тёмное время суток центр сильно отличался от остальной части города. Для него, благодаря стараниям председателя исполкома, ещё приберегали лампочки. Хоть и горели они не на каждом столбе, но прохожих можно было распознавать по лицам. Как удавалось председателю в расцвет махрового дефицита содержать худо-бедно городское хозяйство в рабочем состоянии и не допускать массового недовольства жителей, история умалчивает. Но, к чести его, слыл председатель большим оригиналом. В пятницу, Татьяна рассказывала, проводил он совещание с коммунальщиками на рыночной площади. Сам, в сапогах, забрёл на середину лужи и исподлобья наблюдал за прибывавшими участниками. Ате, как коты голодные, которым бросили сочный кусок из раскалённой сковородки, торкаются на берегу, но поближе к председательскому телу подобраться не решаются. Он дождался, пока все не собрались, и поманил к себе, в центр лужи.

Делать нечего: пришлось кому-то подкатать брюки, а кто посообразительней – даже туфли снял. И потянулись коммунальщики гуськом к председателю. Он сказал им только одну фразу:

– Надо, чтоб завтра здесь сухо было, – после чего погнал своими сапогами волну к прилавкам. Поинтересовался у торговцев, почём огурцы, и уехал.

Не успели у участников совещания ноги подсохнуть, как неизвестно откуда нагнали на рынок машин, тракторов, рабочих. Быстренько вывезли мусор, прочистили стоки, выкачали воду, и уже на следующее утро, в субботу, барахолка работала в штатном режиме, а не под стенами администрации.

«Справляются же, как приспичит, – подумал Петрович, вспомнив рассказ Татьяны, когда сворачивал с центральной улицы на прилегавшую к ней боковую. – Но скоро у председателя последние лампочки перегорят, а новые взять неоткуда. Дефицит».

Сделав с десяток шагов в темноте, он вдруг почувствовал, как будто натолкнулся на что-то мягкое, и одновременно услышал то ли стон, то ли мычание. Отпрянув назад, но тут же подавив испуг, Петрович нагнулся поближе к неожиданно возникшему препятствию. В нос шибанул резкий рвотный запах. Глаза начали привыкать к темноте, и он увидел распластавшегося ничком человека. Складывалось впечатление, что тот пытался доползти до центральной улицы, вытянув вперёд правую руку (на которую и наступил Петрович). Но выбраться из мрака мужчине не хватило сил: разморённый переизбытком хмеля, он уснул, сладко похрюкивая в вонючей жиже.

Уже прилично подъеденная скибка луны выплыла из-за облаков и всё-таки позволила получше рассмотреть незнакомца. Это был невысокий тщедушный парнишка лет двадцати, коротко стриженный, прилично одетый, видимо, с первой попытки пытавшийся оседлать Бахуса. Подхватив за подмышки, Петрович стащил юношу с гравийной дорожки, хотя тот, недовольно бормоча что-то нечленораздельное, попытался было сопротивляться. Но, оказавшись под чужим забором и прижавшись к нему спиной, коротышка свернулся калачиком и сладко засопел во сне. Напитанная за день зноем земля не сулила неприятных последствий для его здоровья.