Текст книги "Перед концом света. Синдром восьмидесятника"

VIII. О любви и не только

Сентябрь уходил вместе с желтеющими листьями, которые начали опадать с деревьев и замусоривать город.

Всему свой черёд. Лето сменила осень. Подули западные ветры. Природные и политические. После путча в крае поменялось руководство и участились перебои с хлебом. Очереди за молоком подлиннели. Правительство посчитало: виной всему несовершенство механизмов, обеспечивающих формирование рыночной экономики, поэтому теперь то, что раньше называлось спекуляцией, стало именоваться бизнесом.

– А всё-таки, Лёша, в интересное время мы живём. Предприимчивому человеку есть возможность разгуляться, – сказала Екатерина, когда они вышли из здания горисполкома, где находился Центр занятости. – На днях встретила одну знакомую (с нашего завода на пенсию уходила), так вот она с утра на колхозном рынке покупает резаных кур по двадцать пять рублей, а потом на вечернем продаёт по тридцать – тридцать пять. За десять дней зарабатывает больше, чем пенсия за месяц.

– Если бы централизованное снабжение отладили, то и не было бы этого «купи-продай», – недовольно пробурчал Петрович. – Сейчас из каждой коробки трещат: «Надо переходить на рыночные отношения», а никто толком не представляет, как они выглядят, эти отношения. Стремимся к Западу, а торгуемся по-базарному, по-цыгански. Друг дружку пытаемся облапошить, лишь бы самим из дерьма выкарабкаться.

Только что специалистка Центра занятости предложила ему место руководителя литературного кружка в Доме культуры, а Екатерине – вести курсы кройки и шитья. За месяц вынужденной безработицы Ивлева сшила под заказ три платья. Клиенткам понравились. Но ещё больше была довольна она сама – навыки не растеряла.

После педучилища Екатерина несколько лет преподавала девочкам домоводство в школе, пока Хмуров не перетянул её на завод. Нет, она ни о чём не жалела. Это были лучшие её годы – работать рядом с любимым человеком, а в свободное время, как говорится, для души, то сумочку сошьёт, то фартучек, то сарафанчик. На загляденье выходило.

– Ну что ты, Лёша, психуешь? Сам же всегда мечтал посвящать больше времени тому, что тебя интересует. Это как раз твоё. Не в сторожа же идти. Теперь будешь не просто книжки читать, а с кем-то делиться мыслями. Представляешь, жизнь пошла: за своё хобби, оказывается, можно ещё и деньги получать.

– Я за такие деньги не только Олеську не выучу, но и себя не прокормлю, – сдвинув к переносице брови, буркнул Петрович.

Когда-то, ещё в юности, он пытался писать стихи. Вымучивал рифмы. Бродя по парку, бубнил аллитерации и сожалел, что самые выразительные найдены задолго до его рождения: гроза – первый – гром – грохочет («гр» – как здорово громыхает!). На одном из послешкольных вечеров встреч удивил одноклассников, в то время грезивших ударными комсомольскими стройками, признанием о желании работать сторожем, чтобы ночами никто не мешал ему писать и читать. Однако чуть позже, попробовав, быстро разочаровался. Из-за несовместимости ночной смены с его натурой: жаворонок никогда не станет совой – весовые категории разные. Сколько лет прошло, а Ивлева его мечту – сторожевать – запомнила! Вот тебе и женская память: забывают только то, что им невыгодно.

– Мне Мишуткин сказал, появилась основная версия убийства Хмурова, – решив сменить тему, проговорил Петрович. – Вычислили двух уголовников, которые сели в тот же поезд, только на узловой станции. Один из «урок» местный, другой – пришлый, по кличке Гастролёр. Теперь их ищут.

– Вот то-то я и думаю: зачем меня следователь повторно на допрос вызывал? Всё уточнял приметы людей, которые встречались с Петром Алексеевичем в последнее время. Но никаких уголовников среди них не было. Правда, потом, после его гибели, в кабинет к Росомахе Шнырь заглядывал.

– Об этом следователю говорила?

– Да, конечно.

– Хмм… – задумчиво промычал Петрович. У него смутно начала прорисовываться картинка, хотя об этом распространяться не стал, лишь поинтересовался: – Ты никогда, Катя, не обращала внимания, что зачастую люди внешне соответствуют своим фамилиям?

– Нет, – ответила одноклассница и замотала головой, чтобы выдержать паузу и попытаться понять, к чему он клонит.

– Росомахи – это такие угрюмые сердитые твари с небольшими глазками и удлинёнными мордами. Они, подобно шакалам, подбирают падаль за другими хищниками или питаются ослабленными болезнью животными.

Увидев, как округлились огромные глаза Ивлевой с космическо-голубыми, словно две земли в иллюминаторах, радужками, Петрович добил воображение одноклассницы фразой:

– Правда, благодаря острым клыкам и мощным челюстям росомахи могут успешно сражаться даже с волками, а если это не помогает, то, как скунсы, в ход пускают зловонную жидкость.

Осеннее солнце, безучастно созерцая бегущие по небу выводки облаков, высвечивало на город прощальные ласки. Обогнув очередь за курами у дверей гастронома, Петрович с Ивлевой свернули на улицу, ведущую к Дому культуры. Порывы ветра вместо дворников сметали с тротуаров опавшую листву. Екатерина поправила рукой золотисто выкрашенные, под цвет осени, кудряшки и, непроизвольно выдержав паузу, произнесла, чеканя чуть ли не каждое слово:

– Да, Лёша, ты меня озадачил. Я вот сейчас подумала: может, и впрямь Росомаха причастен к убийству Хмурова?

Однако Петрович не стал больше педалировать эту тему и вновь перевёл разговор:

– Вчера на кладбище видел матушку Петра. Сгорбилась, постарела – смотреть страшно.

– Конечно, – согласилась Екатерина. – Ей после смерти мужа Пётр Алексеевич был единственным светлым лучиком в окошке. Теперь и жить незачем. Никого из близких не осталось. Невестка сама по себе. Она и раньше к свекрови редко захаживала. Только когда Хмуров настаивал.

– Почему у них не было детей? Не знаешь?

– Он мне как-то говорил, что женился на третьем курсе. Думал, по любви. Когда жена забеременела, потребовал, чтобы она сделала аборт. Испугался: на стипендию да случайные приработки не прокормит семью. Потом как ни пытались родить – ничего не выходило. Страсть быстро улетучилась. Ну, ты же хорошо знаешь Хмурова, посчитал себя виноватым, поэтому разводиться не стал. Она тоже не захотела: боялась – одна не проживёт.

– Да-а, всякое бывает, – согласился Петрович.

– За удовольствие всегда приходится чем-то расплачиваться, – мгновенно отреагировала Екатерина. Её голос будто опылили налётом металла. Ветер снова растрепал по лицу локоны, а небесно-голубые радужки теперь выстрелили из-под амбразур век. Петрович же не сразу ощутил бурю, возникшую в душе Ивлевой, и попытался сумничать, нравоучительно разъясняя:

– А вот Ромен Роллан писал, что между страстью и наслаждением нет ничего общего. И если люди умудряются путать одно с другим, то только потому, что пребывают на этот счёт в неведении, и истинная страсть стала величайшей редкостью.

– Дурак твой Роллан! – возмущённо воскликнула Екатерина. Её веки вновь выкатили на орбиты огромные голубые шары, а резкий тон настолько испугал торопившуюся к гастроному и поравнявшуюся с ними пожилую женщину, что та от неожиданности отпрянула в сторону. Для поддержки устойчивости она взмахнула руками и огрела Петровича бежевой дерматиновой сумкой, в которую, видно, собиралась загрузить парочку куриных тушек. После небольшого замешательства и взаимных улыбчивых расшаркиваний с незнакомой женщиной Ивлева заговорила с Петровичем уже более спокойным голосом:

– Я думаю, этими словами Роллан не потряс мир. Любовь, страсть – они немыслимы без удовольствия. Просто порой удовольствие бывает приятным, а порой маниакально-болезненным, мучительно-сладким, как неразделённая любовь, естественно, и страсть. Или наоборот – разделённые расстояниями или другими обстоятельствами. Ну, как тебе ещё понятней объяснить? Помнишь ощущения, как в детстве, когда зуб на корешке держится и ты понимаешь, что его нужно удалять, но не решаешься: всё время стараешься языком поддавить. Помнишь такие ощущения?

Разговор между одноклассниками состоялся в последнюю пятницу сентября, и уже на следующие выходные имел авантюрные последствия, в которых ни Хмуров, ни Росомаха виноваты не были. Фантазии Петровича взбудоражила предприимчивая пенсионерка, торгующая резаными курами. Но бегать с рынка на рынок он посчитал для себя унизительным (стыдобище, если кто из знакомых увидит новоявленного торгаша), поэтому решил пойти другим путём. Мишуткин помог достать на птицефабрике полтора десятка кур, которые, по слухам, в Новороссийске «улетали на ура» с наваром в пятнадцать-двадцать рублей. Правда, прежде чем продать, с каждой курицей нужно было прилично повозиться: обезглавить, ощипать, осмолить, распотрошить. Работать сноровисто, но аккуратно, не портя товарного вида.

В субботу после обеда приехали две помощницы, Олеся с Люсей, которая, отказавшись испытывать судьбу в университете, к радости матери, поступила в торговый техникум и тоже училась в Краснодаре. Он вскипятил воду, и процесс, как любил говаривать последний генсек КПСС, пошёл. Петрович отрубал курам головы и, спустив кровь, ошпаривал перья. Далее за дело брались девчонки. На стадии разделки подключилась и Татьяна. Соседка отнеслась с пониманием и заботой, видя, насколько трудно далось ему решение поискать себя в бизнесе.

Он хорохорился, пытался шутить:

– Ну что, девицы-красавицы, какие подарки привезти вам из краёв приморских?

– Мне бычков вяленых, – прагматично заявила Люся.

– А мне цветочек аленький, – как обычно в таких ситуациях, ответила, подыгрывая отцу, Олеся.

Татьяна, разрезая ножом брюшко очередной жертвы авантюры, просить ничего не стала, только посоветовала:

– Вам завтра нужно успеть к открытию рынка, а ехать туда часов шесть-семь придётся. Пока лучше пойдите отдохните. Дальше мы справимся и без вас. Доверьтесь дипломированному технологу.

Вздремнув немного, к ночи он выехал. В третьем часу промчался по Гидрострою и Черемушкам. Краснодар спал. Счастливые люди!

Проехал по мосту через Кубань, Яблоновку с её редкими фонарями. Видно, здесь включили веерный режим экономии или тоже нечем было заменить перегоревшие лампочки. А дальше вообще пошла чёрная, беспросветно-пустынная трасса. Лишь лучи фар пробивали тоннель в темноте, из которой, не успеешь моргнуть, то и дело вдалеке пытались метнуться на свет причудливые тени, будто звери или люди, но по приближении к ним всё исчезало. Монотонность пути, окружённого мрачными силуэтами деревьев, столбов вдоль обочин, да и сам вид дороги под мерный шум мотора постепенно погружали в гипнотический транс. Петрович чувствовал, как тяжелеют веки. «Может, остановиться – выйти и подышать свежим воздухом? – подумал он. – А сколько ещё ехать?» Взгляд опустился на светящийся датчик, но высчитывать километры почему-то стало лень. «Ладно, доеду до Верхнебаканки, а там с полчасика отдохну».

В памяти всплыло, как летом восемьдесят пятого, только купив «москвич», они решили дикарями отправиться на море. Нина в школе взяла небольшую палатку, три спальных мешка, подстраховалась домашними одеялами, подушечками и прочими мелочами. В багажнике для этого добра места не хватило; все мягкие вещи уложили на заднем сиденье, и Олеся почти всю дорогу проспала с комфортом, как в кровати.

Перед Верхнебаканским остановились на обочине, возле щупленькой черноглазой женщины, чтобы взять на пробу баночку грибов. С прицелом, если понравятся, на обратном пути подкупить и домой. Сидевшая поблизости на невысокой табуретке старушка принялась зазывать к себе:

– Молодые люди, купите и у меня что-нибудь! Всё домашнее, свежее. Вот огурчики малосольные. Попробуйте, аж хрустят во рту. Яблоки – белый налив. Купите – не пожалеете.

Олеся метнулась к ветхой детской коляске, в которой лежал старушкин товар, и тут же вернулась к Нине.

– Мама, там абрикосы! Вот такие, – она показала растопыренными перед собой ладонями, словно рекламировала огромные арбузы, и, умоляюще глядя на мать, попросила: – Купи! Купи, пожалуйста!

Размягчённый воспоминаниями, Петрович заулыбался. На ум пришла фраза из недавно прочитанного Набокова: «Балуйте детей побольше, господа, вы не знаете, что их ожидает».

Абрикосы были аппетитные: мясистые, красновато-оранжевые. Правда, вскоре Олесю поджидали неприятности: она переела и запоносила. Но с этой проблемой Нина, по-житейски мудрая женщина, помогла быстро справиться.

Сознание Петровича расплылось от грусти и блаженства. За полтора десятилетия, прожитых вместе, случалось всякое: и притирка характеров, и борьба амбиций, и щемящее чувство нежности, и было ясно, что она навсегда влилась в его плоть и кровь, и вырвать, вытравить это уже невозможно.

Неожиданно возникший блик и щелчок, будто переключили тумблер на другой канал телевизора, и перед капотом «москвича» вдруг появилась Нина в ситцевом васильковом сарафане. Она выставила вперёд руки, не давая машине дальше проехать, и, укоризненно глядя Петровичу в глаза, спросила:

– На кого ты, Алёшенька, Олесю оставляешь?

Сам не понимая, как получилось, Петрович резко нажал на тормоз. Голова его дёрнулась вперёд, и подбородок больно зацепило за руль. Нина исчезла. «Москвич», с визгом прошуршав по гравийной обочине, передним правым колесом завис на вершине крутого спуска.

Да. После этого спать расхотелось. Дальше до рынка добрался без приключений. Дождался очереди в ветпункте, чтобы заклеймить бледно-лиловые тушки чернильными штампами, и в огромном гулком павильоне, где часов до девяти покупателей было гораздо меньше, чем продавцов, обустроил свою торговую точку.

– Ничего, не волнуйся, – успокоил его сосед по прилавку, крупный, плечистый мужик, как Илья Муромец, только без бороды, заметив, как Петрович тоскливо посматривает в сторону входных дверей. – Это ж тебе горожане. Они в выходные поспать любят.

Выложенные мужчиной на мраморно-бетонный прилавок куры были на загляденье: огромные, пышногрудые, с золотистой кожицей.

– А твои, небось, с птицефабрики? Сразу видно, – сказал Николай после знакомства. – Там нынче курам полный бухенвальд. Народ корма домой тащит или продаёт. Все как-то пытаются выжить. Я вот, например, у несунов на самогонку меняю, а уж перед тем как на рынок везти, своим курочкам кукурузки побольше подсыпаю, чтобы они аппетитней выглядели.

Насчёт горожан Николай оказался прав. Постепенно междурядья заполнялись охотниками затариться на предстоящую неделю (точнее, охотницами; мужчины редко околачивались возле прилавков и зачастую проявляли недовольство, что прекрасная половина там волынку тянет – ко всему присматривается да принюхивается). Поэтому среди разноцветных кофточек и плащей, как вылинявшие на солнце бодяки, одетые в серые пиджаки и синие широкоголенищные трико с белыми лампасами, заметно выделялись в толчее два парня. Они подошли к Николаю. Тот молча отсчитал и протянул деньги.

– Как наши шныри, – успел подумать Петрович. И в это время один из них, что был повыше ростом, сплюнув сквозь зубы на пол, взглядом исподлобья оценил тушки и спросил:

– В первый раз здесь, что ли?

– Да.

– Мы от Тяна. Нам платить будешь.

– Платить нечем.

– Ладно. Для начала курицу возьмём, – говоря, он кинул тушку в холщовую сумку напарника. – Распродашься – ещё десятку отстегнёшь.

Не привыкший к подобной наглости Петрович онемел от изумления: за торговлю на рынке он уже уплатил контролёрше. Самое удивительное – все, кто был поблизости и слышал разговор, промолчали. Как только шныри отошли, Николай, не глядя на соседа, тихо произнёс:

– Делай что они сказали, иначе хуже будет.

Петрович ничего не ответил, но в голове аж защемило: «Что происходит? Мир переворачивается?!» Память услужливо отмотала плёнку (правда, чёрно-белую, так как не успевала накладывать цветовые гаммы из-за отвлекающего любопытства покупательниц), как ещё студентами они с Ниной вечерами убегали в парк, на Старую Кубань, спокойно гуляли по ночному городу до утра, чтобы не будить вахтёршу. И не только человек – ни одна псина (давно прошли те времена, когда Маяковский приклеил Краснодару ярлык «собачкиной столицы») не смела даже потревожить их юношескую идиллию. А нынче – средь бела дня, в людном месте такое творится…

Николай распродался быстро и, прощаясь, ещё раз посоветовал:

– Лучше рассчитайся, иначе всё равно достанут.

Блатные больше не подходили. Петрович иногда замечал, как они сновали возле других прилавков. Потом вообще пропали. «Может, всё обойдётся?»

После обеда вновь начала подступать гулкота: торговый зал постепенно пустел. Непроданными оставались две самые худосочные курицы, которые, как ему казалось, за время прозябания на цементной столешнице из светло-лиловых превратились в синюшных, скукожились и совсем захирели. Поэтому дожидаться, что какая-либо сердобольная хозяйка из жалости к их долюшке отоварится, не было смысла.

Шныри возникли неожиданно, когда он выходил из павильона.

– Ну что, мужик, давай рассчитываться?

– Я ничего не должен, – резко ответил им Петрович и направился к стоянке.

– Ну смотри, смотри! Мы тебя предупредили, – сплюнув сквозь зубы, угрожающе процедил Долговязый.

Пока он шёл к машине, блатные сопровождали, идя чуть поодаль. Не подавая виду, что это его озадачило, Петрович почувствовал, как лишний воздух начинает скапливаться в груди, неприятно сковывая её. «Может, отдать им эту злополучную десятку? Сволочи, прилипли! А что они сейчас смогут сделать? Отнять сумку с дохлыми курами? Или прирезать?» – лихорадочно соображал он, ускоряя шаг и стараясь не упускать бандюганов из поля зрения. В какой-то момент Петровичу показалось, что они поотстали и затем потерялись из виду, но, когда он начал разогревать двигатель, перед капотом вдруг возник Шнырёк с кирпичом. Через мгновенье этот кирпич с оглушительным звоном, пробив лобовое стекло, грузно бухнулся на пассажирское сиденье.

Глаза остались целы. С поцарапанными руками и лицом Петрович выскочил из кабины и закричал:

– Стой, гадёныш!

Однако Шнырёк, пригнувшись, огибая по пути ещё оставшиеся на стоянке машины, скрылся в мясном павильоне. В противоположную сторону быстро убегал Долговязый, видимо, находившийся в момент удара возле багажника «москвича». На звон и шум быстро подтянулись зеваки. Подошёл худой, как жердь, молодой милиционер, младший сержант.

– Что здесь происходит? – строго спросил он.

– Да вот… бандиты, – только и сумел выговорить Петрович.

– Кто свидетели?

Люди, видимо, не желая ввязываться в разборки, стояли молча.

– Может, хоть кто-нибудь видел, что здесь произошло?

В ответ – молчание.

– Да как же – один маленький, шустрый такой, что кирпич бросал, забежал вон в ту дверь, – начиная осознавать беспомощность своего положения, громко, с надрывом проговорил Петрович, указывая рукой на мясной павильон. – А второй, долговязый, в штанах с лампасами, скрылся за углом.

– Всем посторонним – разойтись! Свидетелей попрошу остаться, – крикнул сержант и обратился к Петровичу: – Предъявите документы, пожалуйста. Паспорт, водительское удостоверение.

Люди начали расходиться. Никто никого не видел.

«Не может такого быть! Ведь толпа собралась сразу после удара», – подумал Петрович, хмурым взглядом окидывая затылки людей.

После того как он изложил суть происшествия, сержант поинтересовался:

– Запаска есть? У вас вон заднее колесо пробито. Перебортируйте, пока я отлучусь, и поедем в отделение – дадите показания.

Через время он явился. Петрович уже справился с колесом, успел сгрести и собрать в кабине осколки стекла. На всякий случай кирпич оставил лежать на сиденье. Милиционер обошёл машину, постучал по покрышкам и участливо произнёс:

– Хорошо, хоть одно колесо прокололи. Бывает, и четыре порежут.

Согнулся, словно жираф, засунул через разбитое окно голову в кабину. Выпрямился, покряхтел, приговаривая:

– Н-нда, н-нда, – и спросил: – Стекло где собираетесь вставлять?

– Дома буду.

– Ехать долго?

– Часов шесть.

– Ещё в отделении на пару часов придётся задержаться. А вечерами уже прохладно.

Говоря об этом, сержант зябко поёжился, словно представил, как будет пронизывать ветер через разбитое окно, и, пристальным милицейским взглядом окинув потерпевшего, произнёс:

– Хотите, Алексей Петрович, добрый совет? Езжайте лучше сразу домой. Вряд ли вашим делом кто-либо будет серьёзно заниматься. Только зря время потратите. У нас сейчас такое творится! Даже танки через таможню пытаются провезти.

Милиционер определил по глазам собеседника, что тот осведомлён о прогромыхавшей на всю страну попытке группы дельцов переправить за границу танки в качестве металлолома, поэтому закончил фразу с многозначительной усмешкой:

– Мы не успеваем на грабежи и убийства реагировать, а вы со своим стеклом…

И Петрович уехал, так и не поняв, действительно сержант желал ему добра или все на том рынке были повязаны общими интересами.

В декабре, за две недели до распада Советского Союза, Ивлева ненароком напомнила ему про злополучную попытку заняться бизнесом, когда вечером он провожал её домой. По пятницам Екатерина заканчивала работу на своих курсах в семь часов, после чего с удовольствием заглядывала в его творческую кухню, располагавшуюся в просторном холле перед малым залом.

Первоначально администрация выделила Петровичу небольшую комнату, но, прослышав, как интересно проходят занятия в Доме культуры, учителя стали приводить сюда старшеклассников, и пришлось подбирать другое помещение.

На этот раз там царил полумрак. Люди сидели на стульях, расставленных огромным кругом, ядром которого являлся журнальный столик с несколькими мерцающими свечами на нём. Между столиком и людьми зияла чёрная пустота паркета.

Вечер был посвящён памяти Юлии Друниной, ушедшей из жизни меньше месяца назад.

– В своей предсмертной записке она дала по-военному чёткие указания зятю: «Андрюша, не пугайся. Вызови милицию, и вскройте гараж», – встала из-за стола, вышла в этот гараж, где, замкнувшись, включила двигатель и… отравилась выхлопными газами, – говорил Петрович, тщательно подбирая каждое слово.

За окном Дома культуры вокруг единственного оставшегося на всю площадь фонаря огромными хлопьями валил снег – первый с начала зимы, а Петрович медленно, скорбным, словно на траурном митинге, голосом чеканил:

– Для себя она решила: нельзя больше оставаться в этом «ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире» – и приложила к записке своё последнее стихотворение.

Завершив выступление, он сделал паузу, наполнил воздухом грудь и стал читать наизусть:

 
Покрывается сердце инеем —
Очень холодно в судный час…
А у вас глаза, как у инока —
Я таких не встречала глаз.
Ухожу, нету сил, лишь издали
(Всё ж крещёная!) помолюсь
За таких вот, как вы, за избранных,
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны,
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!
 

Вновь пауза. Было слышно, как в тишине потрескивают свечи. В такие минуты кажется, что время останавливается. Ему захотелось посмотреть в глаза людям, чтобы почувствовать, чем для них, от школьников до пенсионеров, стал её «Судный час».

Наверное, каждый по-своему переживает трагедию поэта. Петрович попросил включить свет и сразу же пожалел об этом: со щелчком выключателя исчезла загадочная пелена. А за окном кружились лохматые снежинки и всё пытались прилипнуть к стёклам, но, беззвучно ударяясь, спадали на оцинкованный отлив и превращались в творожный пудинг.

Когда окончилось занятие, одноклассники спустились к Татьяне в кафе, отведали её фирменных круассанов с какао, после чего она зазвала их к себе в подсобку, налила по полстаканчика дефицитного портвейна (днём успела талоны отоварить) и заговорщически предложила:

– Я ещё открытие не отмечала. Вы у меня первый раз. Давайте выпьем, чтоб всё здесь получилось.

Ивлева для приличия пригубила, и Петровичу по-джентельменски пришлось опорожнить оба стакана.

Был чудный вечер. Снег, который собирался растаять только завтра, прекратился, но серебристо-освежающее пленение им почти обесточенных улиц делало тёмный город чище и светлее. Большую часть пути они молчали. Петрович млел от растекавшегося по жилам удовольствия, наслаждаясь столь ранним подарком кубанской зимы, и, лишь подходя к пятиэтажке, где жила Ивлева, одобрительно проговорил:

– Молодец, Татьяна, целеустремлённая. Думаю, все у неё получится.

– Да. Согласна, – ответила Екатерина. И вдруг, словно давно дожидаясь серьёзного разговора, заявила: – А знаешь, Лёшка, в чём твоя главная беда? Ты – не гибкий, не умеешь приспосабливаться к обстоятельствам!

– Как ваш бывший парторг?

– Нет, я не имею в виду лизоблюдов. Савельев ради сиюминутной выгоды под любого подстраивается, а ты настырно не желаешь замечать, что жизнь меняется, меняются правила игры, и продолжаешь играть по старым. Неужели тогда, в Новороссийске, трудно было десятку отдать и спокойно с наваром домой возвратиться?

– За что отдать? За то, что они наглее?

– Да пойми ты, Лёша, мамонты исчезли, потому что не приспособились к новым условиям.

– И Друнина – мамонт?

– Не-ет! Я не могу объяснить, но это что-то другое. Понятно, поэты раньше других, на подсознательном уровне, тонко чувствуют перемены в обществе. Но, думаю, без личной трагедии там тоже не обошлось. Может, у неё был творческий кризис и она посчитала себя одинокой, никому не нужной.

– А ты знаешь, что Друнина была замужем за Каплером, за тем самым Каплером (ведущим «Кинопанорамы», помнишь?), которого Сталин из-за своей дочери в ссылку отправил? Он был старше Друниной на двадцать лет, любил её безумно до самой смерти. Там была какая-то неземная любовь.

Неожиданно в глазах Петровича вспыхнули бесенята. И, решив раззадорить себя, он продекламировал:

– «Теперь не умирают от любви – насмешливая трезвая эпоха».

Затем сделал резкий шаг вперёд с разворотом, самонадеянно преградив Ивлевой путь, и, обхватив её за плечи, заявил:

– Катюха, дай я тебя поцелую!

Она отклонила голову так, чтобы Петрович не достал её губы. Он ткнулся в щёку и, словно тут же спустив пар, лениво попытался дотянуться до губ – не получилось. Отстранился.

– Ты молодец! – с улыбкой наставника, милостиво простившего неловкую выходку школяра, проговорила Екатерина. – Не умеешь целоваться, если ничего не чувствуешь.

– Может, хоть на чай пригласишь? – поникшим голосом, выдыхая остатки градусов от портвейна, спросил Петрович.

– Поздно уже. Давай в другой раз.