Текст книги "Перед концом света. Синдром восьмидесятника"

VII. «Ни мира, ни войны…»

Из Ростова Ивлева вместе с женщиной, с которой познакомилась в госпитале, возвращалась на «500-весёлом». Поезд по совместительству исполнял роль пригородной электрички – с каждым полустанком раскланивался: «Здра-авствуй-те, я подъехал!» Не успеет набрать ход – опять начинает притормаживать. На раскалённую дневным зноем платформу высыпала с набитыми сумками и сетками очередная партия пассажиров, довольных тем, что наконец-то добрались до дому, отоварившись хоть каким-либо дефицитом в городе.

Вагон был плацкартный, довоенного образца, с деревянными полками, выкрашенными тёмно-коричневой краской. Но, потолкавшись до измора возле касс, попутчицы радовались, что хоть сюда билеты достали. Когда поезд тронулся, около часа, пока народ не рассосался, пришлось простоять в проходе. Зато удалось избавиться от удовольствия наслаждаться «благовониями» туалета, так как остальную часть пути проехали на освободившихся в середине вагона местах.

Женщина была ровесницей Ивлевой. Но её загорелое лицо, шея, натруженные руки не давали повода судить, что эти люди когда-то хотя бы гипотетически могли считаться одноклассницами. Марья, как она назвалась при знакомстве, трудилась дояркой в колхозе и дома держала приличное хозяйство: корова Зорька с бычком, четыре кабанчика, нутрии, птицы немерено. В придачу – сорок соток огорода, муж-комбайнёр, два сына. Словом, за всем пригляд нужен. Из хутора выезжала один раз, весной семьдесят второго, когда детей ещё не было. В медовый месяц, в Москву. Молодожёны тогда на «отлично» сдали нормативы для провинциального туриста: на автобусе совершили обзорную экскурсию по столице, побывали на ВДНХ, увидели Красную площадь, выстояли очередь в мавзолей, купили в ГУМе на свадебные деньги ковёр. Родственникам подарков навезли, апельсинов. Вот и всё, что в памяти сохранилось. С тех пор, кроме райцентра, никуда.

Ферма, домашние хлопоты, огород – в общем, как говорят, засосала житейская трясина. В профкоме, правда, предлагали, как передовику производства, путёвку в санаторий. Не решилась. Зорьку на кого оставить? Но это была отговорка. Просто побоялась. Поэтому выехать в Ростов для Марьи оказалось таким же трудным решением, как среднестатистическому обывателю на Эльбрус взобраться. Да беда вынудила.

У окна за столом напротив друг дружки сидели рыжеволосая дородная женщина с веснушками и её круглолицая копия, только лет на двадцать моложе, словно Венера с картины Боттичелли, с пышными золотистыми локонами.

– Мама, я есть хочу!

С верхней полки свесил голову прятавшийся среди сумок конопатый мальчуган лет пяти.

– Спускайся!

– Нет. Я здесь хочу!

– Сейчас, внучек, я тебе подам, – вмешалась в диалог бабушка. Она постелила газету на столик, развернула другую, промасленную, с жареной курицей. Оторвала ножку и подала наверх. Затем выложила несколько бумажных кульков с тонко нарезанным хлебом, помидорами, огурцами и яйцами. Протянула разделённый по диагонали ломтик и заодно спросила:

– Огурчик будешь? Или яичко почистить?

– Нет, я так, – обгрызая косточку, ответил мальчик.

– Сядь сейчас же. Лёжа нельзя – подавишься, – строго потребовала мать, поднявшись с места, чтобы поудобней усадить сына. – Ногами не размахивай! Бабушку по голове ударишь.

Аппетитный запах напомнил Ивлевой, что с утра съела лишь бутерброд с сервелатом, когда потчевала Егора. Вот и пригодились пирожки с картошкой, которые успела купить в привокзальном буфете. Она достала два из «самолично сшитой» (как порой с гордостью поясняла Екатерина) тряпочной сумки; один предложила Марье.

– Кху, кху… ннет! Нет, спасибо! – прочистив гортань и сделав на уровне груди двойной отталкивающий жест ладонями, произнесла спутница, после чего извиняющимся тоном пояснила: – В горле что-то пересохло.

Ивлева тут же вытащила бутылку лимонада и попросила откупорить её сидевших на боковых местах двух седовласых мужчин. Однако молодая бабушка успела раньше протянуть Марье кружку с яблочным компотом, который к тому времени предусмотрительно налила для внука из стоявшей на столе литровой банки.

– Лимона-ад хочу, – протяжно заныл мальчик.

– Сейчас дам, – ободряюще улыбнулась ему Ивлева. – Как звать тебя?

– Боря.

– Перестань цыганить, а то накажу, – подскочила с места мать малыша, но Екатерина уже успела налить и подать ему шипящий пузырьками стаканчик.

– И моего сына зовут Боря, – с грустной улыбкой произнесла Марья. – А кто ему сейчас поднесёт? В палате, небось, духота.

– А он сам не поднимается? Тяжело болен? – спросила Екатерина. В городской сутолоке, оказывается, у них даже не нашлось времени пообщаться.

– Без ноги лежит. И вторая покалечена.

После этих слов Марья, словно застонав, глубоко выдохнула, пытаясь избавиться от скопившейся в груди тяжести.

– Где ж его так, милая? – удивилась выглянувшая из-за ножек мальчика бабушка.

– Под поезд бросился.

– Каа-к? – воскликнула бабушка. Она вцепилась ладонями, отодвинув к окну свисавшие перед её лицом драгоценные лодыжки, после чего уточнила вопрос: – Зачем бросился?

– Я сама во всём виновата, – со вздохом ответила Марья. – Его весной служить призвали. Попервах писал – в учебке было трудно, но всё нормально. Когда отправили в часть, начались издевательства. Старослужащие избивали так, что в госпитале с сотрясением оказался. Оттуда и сбежал. Домой. Страшно смотреть – весь в синяках. На лбу два ожога: «деды» бычки тушили. На шее – ранки. К порядку так приучали – крючки через кожу застёгивали.

– Ужас! Мурашки по коже, – воскликнула сидевшая между Марьей и мамой мальчика женщина. Она протёрла руки от плеч до кистей, разогнав сковавших тело мурашек, после чего более спокойным тоном сказала: – Нам повезло. Сын в институт поступил, иначе осенью тоже бы в армию загребли. Вот ездила квартиру подыскивать. На первом курсе общежитие не дают.

– Мама, писать хочу!

– Ох, горе ты моё луковое. Ну пошли.

– А с ногами-то что произошло? – спросила Ивлева у Марьи, дождавшись, когда мать вынесла сына из купе.

– Боря под поезд бросился.

Марья потупила голову и стала перебирать пальцами края скомканного в руках платочка, которым прежде вытирала пот со лба и шеи, после чего заговорила снова, делая передышки перед каждой фразой:

– Терпеть побои больше не было сил… Самое страшное в казарме происходит после отбоя, когда офицеры уходят… Являются старослужащие и начинают бить спящих новобранцев – сапогами, табуретками – куда попало… Бывало, клали на тело спящего бумагу и поджигали… Били ни за что, просто так, для развлечения… – Марья сделала паузу, пока за окном грохотал встречный товарняк и чтобы собраться с силами, прежде чем закончить исповедь. – Обратно его сопровождал офицер… Обещал помочь перевести в другую часть. Сказал, что виновные наказаны… Я, дура, и поверила… Но в первую же ночь Борика опять избили, после чего он сбежал на вокзал… Там на патруль напоролся. Попытался скрыться, проскочить под вагоном тронувшегося поезда…

Она вновь набрала полные лёгкие воздуха и судорожно выпихнула его со словами:

– Не-е вышло!

Не знала, не ведала горемычная Марья, что её материнские испытания только брали разбег. Через несколько лет вернётся из Чечни её младший. Живой, но заика. Что поделать могла она – простая русская женщина-труженица?

– Изверги! – возмутилась молодая бабушка. – Провожаем ребят Родине служить, а получается – на бойню.

Она протянула Марье кружку с компотом:

– На, попей, родная! – после чего обратилась к сидевшим на боковой полке. – И у вас, мужчины, такая служба была?

– Нет, – ответил тот, кто не разгадывал в «Огоньке» кроссворда. – Окурки хоронили – случалось, но у нас командиры были ещё настоящие – фронтовики. Это потом, говорят, началось, в конце шестидесятых, когда с трёх на два года переходили служить.

– Да и в офицерской среде пошла погоня за тёпленькими местами. По блату, по знакомству, – подтвердил любитель кроссвордов. – Вместо регулярной боевой и политической подготовки – сплошное очковтирательство, а солдат стали зачастую перекидывать на обслуживание генеральских дач.

– Среди офицеров процветает пьянство, – согласился с товарищем первый мужчина. – В казармах «деды» свои законы устанавливают. От безделья изгаляются.

– А мне сын о беспределе в казарме ничего не рассказывал, – перебила его Екатерина. – Карманы галифе заставляли набить песком и зашить. Так и бегал по плацу. Это было, когда после столовой хлеб в них нашли. Вот и всё.

– Войска какие? – поинтересовался мужчина, который первым начал разговор.

– Ракетные.

– Тогда понятно. У них, десантников и пограничников ещё более-менее порядок. Эти подразделения находятся в постоянной боевой готовности.

– Я слышала, как министр обороны Язов заявлял, что дедовщина – выдумка солдат от скуки, – решила поддержать мужчин мать студента.

– Так Язова же арестовали, – проговорила рыжеволосая бабушка и тут же осеклась, услышав шлепок. Любитель кроссвордов ударил журналом по своим коленям.

– Язов ни в чём не виноват!

– Я откуда знаю: виноват – не виноват! По телевизору передали, – начала было оправдываться она.

– Это мой комполка! Настоящий командир! Правдашный, – перебил её собеседник. – Я ничего не хочу сказать про остальных, но если он принял решение стать членом ГКЧП – значит, по-другому поступить не мог.

Посмотрев на примолкших женщин и почувствовав, что перегнул палку, мужчина вдруг предложил:

– Если желаете, я вам один случай расскажу, – и, не став дожидаться ответа, продолжил. – Это произошло на Кубе, во время Карибского кризиса. Американские самолёты забрасывали туда бандформирования «контрас» для совершения диверсий по подрыву наших боеприпасов. Обстановка накалилась до предела. А ещё они использовали одно изощрённое оружие – кубинских проституток – для растления советских солдат. Для борьбы с этой заразой командование выставило комсомольские патрули из самых надёжных парней. Но один не удержался. Удовольствие стоило всего два песо. Правда, на лечение потом понадобилась огромная сумма. Язов пообещал помочь несчастному, если тот проведёт дефиле перед сослуживцами. Парню деваться было некуда – согласился. На политзанятие собрали весь полк, около двух с половиной тысяч. Командир приказал офицерам удалиться, а нам прочитал коротенькую лекцию о происках врагов и возможных последствиях. Потом неудачливый искатель приключений продемонстрировал своё набухшее, как бутылка из-под рома, достоинство, а Язов завершил «политинформацию» словами: «Помогаю вылечиться на первый, но последний раз». После этого как бабка пошептала, ни одного случая заражения.

– Может, он и хороший командир, – вдруг заговорила прежде не проронившая ни слова хрупкая, интеллигентного вида пожилая женщина, сидевшая между Екатериной и бабушкой малыша. – Но как министр обороны не должен был не знать, что творится в казармах.

Она приподняла лежавшую на коленях дамскую сумочку и опустила на место, выпрямила спину и голову, как учительница на уроке, собравшаяся сказать что-то важное:

– Я как-то читала статью про одного латыша, который расстрелял семерых сослуживцев. До этого он с полгода подвергался издевательствам со стороны «дедов» и решил написать рапорт о переводе в другую часть. Узнав про рапорт, сержант избил его зверски в туалете, даже в унитаз голову окунал. Из бачка воду спускал, чтобы парень быстрей пришёл в сознание. А напоследок его отправили в очередной караул, сопровождать заключённых по маршруту Ленинград – Новосибирск.

– Ну, так это внутренние войска. Они подчиняются МВД, – попытался заступиться за своего командира мужчина.

– Всех ребят через военкоматы призывают, – осекла его мать студента. – Не мешайте. Дайте послушать.

– Обратно они возвращались без заключённых. И сослуживцы решили вдоволь поиздеваться над латышом. От их изуверских действий он вскоре лишился чувств. У меня язык не поворачивается передать подробности этих издевательств. Пришёл в сознание, когда ему прижигали кожу зажжёнными спичками. Удостоверившись, что «дух» (так его обзывали) живой, сослуживцы спокойно удалились играть в карты. Проходя мимо купе начальника караула, обычно поощрявшего «проделки» подчинённых, солдат увидел: тот заснул, не закрыв оружейный ящик. Вооружившись двумя пистолетами, он сперва выстрелил прапорщику в голову, а затем расправился с остальными обидчиками; скрылся на ближайшей станции и попытался тайком пробраться домой, но вскоре его арестовали. Провели допросы по месту службы, опросили заключённых, которых наряд сопровождал в Новосибирск. Факты жёсткого обращения с латышом подтвердились. Один из этапированных, давая показания, заявил, что даже в тюрьмах самые отпетые отморозки так не издеваются над людьми.

Последняя фраза женщины будто током прошибла Екатерину: что-то подобное она вчера услышала от Секача.

– Да, я читал эту статью, – подтвердил попутчик любителя кроссвордов. – По-моему, там ещё были процитированы слова Троцкого, что государство начинается с армии, – с развала армии оно и рушится.

– Про Троцкого, к сожалению, не помню, – ответила ему интеллигентная старушка. – Но в одном вы абсолютно правы: когда государство в мирное время возвращает матерям покалеченных детей – у него нет будущего.

Обогнав маму, подбежал, сияя конопушками, Бориска.

– Я первый!

– Ух-ты, мой умничка, – похвалила его бабушка. – Компотику хочешь?

– Не-е, лимонадику.

– Как тебе не стыдно, – возмутилась подоспевшая мамаша.

– Ничего страшного, – Екатерина наполнила стаканчик и протянула малышу, попутно поинтересовавшись у женщины: – Там очередь большая?

– Уже нет, – ответила та, придерживая мальчика за плечи. – Человека три-четыре.

Поезд набирал ход, раскачивая вагоны. На площадке перед туалетом было тесно и стоял нетерпимо спёртый запах, который ни с чем не спутаешь. Екатерина вышла в тамбур и, глядя на проплывающие мимо деревья придорожной посадки, попыталась припомнить подробности вчерашней встречи.

Смеркалось. Она готовилась к поездке. Неожиданный звонок в дверь. Странно. Кто бы мог быть? И вдруг (кого меньше всего могла представить) за порогом увидела Секача.

«Что ему надо? – испуганно подумала Екатерина. – Наверное, знает, что в квартире, кроме меня, никого нет».

Первая реакция была – захлопнуть перед ним дверь.

– Здрасьте, тёть Кать! Я слышал, вы завтра к Егору в госпиталь едете?

– Д-да.

– Вот, передайте, – Секач протянул свёрток. – Скажите – гостинчик от Серёги из параллельного класса. Он поймёт.

– Нет! Нет! Зачем? – попыталась отказаться Екатерина.

– Нет! Возьмите! – настаивал Секач. – Это продукты.

Екатерина развернула свёрток. В нём было по две банки сгущёнки и шпрот, сыр и даже палка сервелата.

– Не волнуйтесь, не ворованное, – ухмыльнулся Секач. – Передайте Егору – Серёга добро помнит.

– Какое добро?

– Его добро. Он чувак правильный, – коротко ответил Секач, но, прочитав испуг в глазах Екатерины, решил пояснить. – Я года четыре назад дружил с девчонкой из соседней школы. А к ней лип её одноклассник, который хотел со мной поквитаться, чтоб я не рыпался. Однажды вечерком захомутал меня со своими дружками в укромном местечке. Хорошо, Егор увидел (с тренировки вроде возвращался). «Что же, вы, трое на одного?» – говорит. Ну, мы вдвоём и дали им дрозда. Кент всё равно не врубился. Позже пришлось ещё помахаться. Я ему в голову кастетом замочил. Еле он очухался. Правда, по такому случаю мне срок намотали.

– Как же так получилось? Всю жизнь себе перепортил.

– Зато служить не взяли, – довольно ухмыльнулся Секач. – Сейчас, говорят, на зоне справедливости больше, чем в армии. Да и с воли дружки передачки доставляют, а солдатикам, кроме родителей, некому.

«Дожили, – под стук колёс, прокручивая в голове детали встречи с Секачом, подумала Екатерина. – А всё-таки у Егора характер крепкий» (на её лице всплыла торжествующая, хоть и не радостная улыбка из-за никому не выданной тайны), как у Хмурова.

Егор действительно не испытывал серьёзных проблем на службе. Спортивный. Грамотный (после школы на Бауманку замахнулся, да силёнок немного не рассчитал). Ума хватило быстро усвоить: в армии нельзя искрить интеллектом и при этом себя в обиду давать. Просто, чтобы тебя не поломали, нужно не выделяться и выполнять что приказали. В первые месяцы службы мучило два желания: как выспаться и чего б поесть. Со сном всё более или менее разрешилось – научился дремать даже в строю. А вот со вторым… Не просить же у матери посылочку!

В середине июня Егор с товарищем получили на выходной увольнительную и решили подзаработать. Поокалачивались возле овощной базы, на рынке. Впустую. Неожиданно, когда они проходили мимо шашлычной, притормозила видавшая виды «копейка» с тремя пассажирами.

– Эй, солдаты! Кто хочет подзаработать? Хорошо заплатим! – крикнул сидевший рядом с водителем черноволосый здоровяк.

– А что делать? – спросил Егор.

– Машину разгрузить.

– Согласны.

– Нужен только один.

– Хорошо. Я поеду.

Другой мужчина через правую заднюю дверь пропустил Егора в середину. Все четверо в салоне, судя по всему, были кавказцы. Говорили на непонятном, скорее всего грузинском, языке.

Когда выехали из города, Егор почувствовал что-то неладное.

– Ребята, ещё долго?

– Долго. Отдыхай пока, – ответил здоровяк, а тот, что сидел справа, вытащил нож и ткнул в бок.

«Вляпался… – пронеслось в голове. – Что делать?.. А что сделаешь, когда зажали с двух сторон и нож под ребром… Вот и заработал на хавчик…»

Дальше разговаривать язык не поворачивался.

Вскоре на голову накинули какую-то дерюгу. Так и ехал он большую часть пути. К концу водитель постоянно то переходил на пониженную или газовал на подъёмах, то начинал резко крутить баранку на виражах, отчего Егора стало слегка подташнивать. Поддавливало в ушах.

– Вылазь! Приехали! – скомандовал здоровяк. – Дальше пешком.

Егор успел заметить, как тот, возвращаясь к машине, засунул деньги в карман брюк.

«Мать честная! Кругом горы?!»

Дальше его сопровождали двое бородатых всадников. С ружьями. Один впереди, другой сзади. Узкая тропа. Справа – скала, слева – пропасть: жуть, мороз пробирает по коже. Глубоко внизу река шумит. Вот бы там искупаться. На небе ни облачка. Гимнастёрка взмокла. Но лучше идти, чем сидеть под рогожей. Постепенно страх первых часов неизвестности перерастал в усталость тупого безразличия.

«Мороз и солнце; день чудесный! Мороз и солнце; день чудесный! – бубнил Егор про себя в такт шагам. – Мороз и солнце; день чудесный!»

Сделали небольшой привал. Один из бородачей, как собаке, бросил для перекуса лепёшку, которую Егор запил остатками приторно тёплой воды из фляжки, предусмотрительно надетой на ремень ещё с утра в части и по случайности не отобранной грузинами.

Тропа стала расширяться, когда солнце спряталось за гору. Всадники поехали по бокам. А куда от них убежишь-то? Свалиться бы и не двигаться. Но только он пытался приостановиться, чтобы передохнуть, как мгновенно плечо, спину и грудь обжигал удар плётки. Уже под звёздами послышался собачий лай, и вскоре они уткнулись в высокие деревянные ворота. Всадники спешились. Егора затолкали в какой-то сарай. Обессиленный, он улёгся прямо возле двери на земляной пол и мгновенно уснул.

Едва рассвело, лязгнул засов, от которого Егор проснулся, не сразу поняв, что происходит. Но вошедший с палкой бородач тут же воскресил события прошлого дня, поэтому предаться эмоциям (точнее, раскваситься) не получилось. Кавказец растолкал и согнал с грубо сбитых нар троих человек, заросших, одетых в уж давно бы списанные на производстве грязные чёрные спецовки. И их вместе с Егором двое вчерашних наездников провели под лай окрестных собак по небольшому селению, затем вдоль горной реки, пока, наконец, не добрались до долины, где находились недостроенные кошары.

По дороге, несмотря на грозные окрики охранников и просвист плёток, удалось немного познакомиться. Того, каменщика из Ставрополя, который шёл рядом с Егором и выглядел моложе и поопрятней телепавшихся сзади товарищей по несчастью, звали Ловелас. Три года назад он решил после получки немного развлечься в недорогом кафе, где вместо живой музыки под потолком на экранчиках метались друг за дружкой разудалые мышки. За их погонями, сопровождавшимися в полупустом зале писком и визгом, с интересом наблюдало несколько небольших компаний. Вечер только начинался. Но опытный глаз Ловеласа сразу нацелился на пышногрудую брюнетку, которая скучала в углу зала перед фужером красного столового вина.

Выпили за знакомство, потом пожелали друг другу счастья, потом ещё за что-то, потом на брудершафт, потом… после того как он очнулся в легковушке, был тот же самый сценарий: его довезли до перевала и продали горцам.

Хозяин, отец сопровождавших его наездников, сказал, что эти деньги Ловелас будет отрабатывать всю жизнь. Если попытается сбежать – забьют до смерти.

На завтрак съели по чуреку. Запили водой. А дальше – понеслось, только в гору: сизифовы муки – изнуряющий беспросветный рабский труд – таскать тяжёлые камни до заката каждый день.

С утра надсмотрщики давали распоряжения и куда-то исчезали. Появлялись неожиданно. Если им что-то не нравилось, хлестали провинившихся плётками.

– Никуда от них не скроешься, – в первое же утро с горечью сказал Ловелас, утирая тыльной стороной ладони пот со лба. – Это их горы.

– Здесь что, советской власти нет? – удивился (всё ещё наивный) Егор. – Ведь мы проходили село какое-то или аул.

– Там все родственники живут, и почти в каждом дворе рабы есть. За проданных овец покупают. Мы у них за чуреки с водой должны самую грязную и тяжёлую работу делать. А если кто сбежать решит, то все мужчины, как на охоту, в погоню с собаками пускаются. После прилюдно расправу чинят, чтоб остальным неповадно было.

Двое других невольников, неопределённого возраста, с выбитыми зубами, заросшие, Вахлак и Баклуша, ещё в начале перестройки бомжевали на Казанском вокзале и решили как-то по осени, в промозглые московские дни, погреть напоследок косточки на юге. Подались в Батуми. Так оно и получилось – напоследок. В первый же вечер, когда они, довольные и разморённые бархатным кавказским солнцем, соорудили себе картонное лежбище под одним из приморских прилавков и, прежде чем улечься спать, Баклуша, со звоном высыпав мелочь на обитую жестью столешницу, стал подсчитывать выклянченные у курортников деньги, а Вахлак с удовольствием ловил носом ароматы, исходящие от дружка после только что выпитой чачи, их идиллию прервал притормозивший рядом оранжево-жёлтый, словно детская неожиданность, «москвич»-пирожок. Из него выскочило двое дюжих грузин, по всей видимости, местных «ассенизаторов», очищавших город от «нежелательных элементов». Закинули они наших бродяжек в кузов без малейшего намёка на памперсы (о таких вещах Вахлак и Баклуша, естественно, никогда не слыхивали: чай, не космонавты – обойдутся) и повезли в закрытой железной коробке, без света, почти без воздуха, по камням и ухабам, спускам и подъёмам, к месту назначения.

Егору надсмотрщики дали кличку Слон (аббревиатура из армейского сленга: солдат, любящий офигенные нагрузки). Как тавро выжгли. За короткий срок пребывания в неволе его жизнь была доведена до полного автоматизма. Ранний подъём. Утренний променад под лай собак. Шум реки. Недостроенные кошары. Чурек с водой. Камни. Камни. Чурек с водой. Тяжёлые камни. Усталость отупляла настолько, что к вечеру не радовали ни возвращение в село, ни похлёбка. В мозгу пульсировал лишь один сигнал: скорей бы на нары. Не успел сомкнуть глаз – снова утро. Время словно превратилось в стрелку на кварцевых часах при разряженной батарейке: чуть дёрнется и тут же от бессилия замирает.

Обычно охранников рядом не было. Они пасли свои бесчисленные отары. Но стоило кому-либо из рабов присесть отдохнуть, как под свист плёток, казалось, возникали из ниоткуда. Пока Егору ударов почти не доставалось. Так, иногда, для проформы. Сил было побольше – работал лучше. А вот Баклуше приходилось тяжко. Он надорвался и хирел на глазах. Сотоварищи пытались ему подсобить, подсовывали камни полегче. Но это не помогло.

Вскоре настал день, когда для Егора рабская стрелка замерла окончательно. Часы потребовали перезарядки. Работали, как обычно, на износ. Солнце пока не зашло за гору, но пробивало по касательной. Баклуша тащил свой камень, вдруг споткнулся и повалился наземь. Ловелас поспешил к нему: пытался поднять.

– Охранники скачут. Вставай! Вставай! – проговорил он, – нагнувшись к Баклуше и ухватив того под мышки, силясь поставить на ноги. – Давай помогу!

– Нет! Нет! Не могу больше. Будь что будет.

Стремительно подоспевший надзиратель спешился и начал хлестать Баклушу вперемежку с бранью:

– Поднимайся! Поднимайся, скотина!

Остаться безучастным к такому издевательству Егор не смог. Он подскочил к кавказцу со словами:

– Что же ты, гад, творишь! Человек же болен!

Надзиратель обернулся и хлестанул Егора. В ответ: хрясь! – получив в переносицу, не удержался и ничком опрокинулся на Баклушу.

Второй охранник прикладом в затылок сбил Егора с ног. Ему на помощь, поднявшись с Баклуши, поторопился первый, и они с яростью остервеневших псов принялись ногами избивать парня. Егор лежал на правом боку, прижав колени к животу, и пригнул голову к груди, закрывая лицо руками. Удары всё сыпались и сыпались, но вскоре он их уже не чувствовал: изнемогая от боли, потерял сознание. Утолив злость, кавказцы подуспокоились. Пока тот, с разбитым носом, делал себе примочку, другой достал длинную верёвку, арканом стянул сапоги Егора, а свободный конец привязал к седлу лошади.

Как его притащили в село, он не помнил. Нестерпимая боль. Грохот камней в ушах. Пронзительно-голубое небо. Бескрайний луг. И мама с букетом полевых ромашек. Молодая, красивая. Она слушает его детский лепет и ласково улыбается.

– Я люблю тебя, мамочка!

– И я тебя

– Не-е, я сильней, – не соглашается он.

– А что такое любовь, Егорушка? – Он, запрокинув голову, пытается понять по её глазам: неужели не знает? Потом серьёзным тоном знатока объясняет:

– Это когда вот тут горячо, – и прикладывает ладошки к своему сердцу.

– Правильно, мой милый! – мама, весело смеясь, подхватывает его и начинает быстро-быстро кружить вокруг себя. Кружится луг. Кружится небо. Кружится мама. Кружится Егорка. И они счастливы…

– Мама, горячо… горячо, мама…

Очнулся он из-за собственного кашля. Сквозь дверные щели пробивался рассвет. Дышать лёжа на спине было тяжело, а перевернуться на живот не получалось из-за боли в рёбрах. Сознание возвращалось медленно. Рядом на нарах, задрав голову, храпел Вахлак; беспокойно ворочался Баклуша. За короткий срок эти жалкие людишки, беззубые, с грязной паклей на головах, стали ему как родные. «Шесть лет в конуре. На что надеются? На лепёшки и баланду? Или что однажды перетащат все камни и наконец-то вечером, довольные, заползут на свои нары, а утром…»

Заскрипел засов. На пороге возник бородач с рассечённой переносицей и принялся палкой подгонять невольников. Егора не тронул. Баклуше приказал управляться на скотном дворе, а Вахлака и Ловеласа погнал за ворота.

Горцы торопились выстроить кошары к зиме. Баклуша со Слоном выбивали их из графика. Узнавший о случившемся хозяин был недоволен своими сыновьями. Перестарались. Вместо покупки новых рабов решили дать возможность больным восстановиться (лечение дешевле обойдётся). Баклушу временно перевели на лёгкий труд. Чтобы унять ноющую боль внизу живота, он регулярно глотал димедрол с анальгином. Этими таблетками поил и Егора. В первое же утро он заставил парня слезть с нар, приказал сделать глубокий выдох и туго зафиксировал рёбра бинтом. Постоянно накладывал ему на затылок примочки из бодяги. При малейшей возможности стремился покормить Егора объедками с хозяйского стола.

Баклушу звали Степаном – редкое в наше время имя, которое он сам начал забывать, а Егор попытался воскресить в его памяти. За несколько дней они сблизились. Говорили о свободе. Степан рассказывал про пытавшихся сбежать из села рабов. Однако всех их возвращали назад, и, как правило, это уже были не люди, а окровавленные, изгрызенные собаками месива. Степан бежать отказывался – боялся, что у него не хватит сил, но Егора благословил. Только посоветовал идти не на север, как все, а на юг, по течению реки.

Через неделю Баклушу отправили на кошары. Егор занял его место. Он стал собирать и припрятывать про запас продукты. Вскоре представился случай. В селе отмечали какой-то большой праздник, и горцы в тот вечер ослабили бдительность, что позволило Егору уйти незамеченным.

Всю ночь он не спал. Шёл и шёл под вой шакалов. Карабкался по склонам, брёл в студёной, сбивающей с ног воде. Утром услышал лай и выстрелы. Но собаки, видно, след потеряли. Попадавшиеся по пути поселения старался обходить по ночам. Недели через две его, изголодавшегося и обессилевшего, подобрали пограничники.