Текст книги "Перед концом света. Синдром восьмидесятника"

VI. Не по Ньютону вышло – по Толстому

В августе горожане, по наблюдениям местных журналистов, большую часть времени проводили в очередях за молоком, в поисках хлеба и в ожидании автобусов на остановках. А ещё в городе открылся Центр занятости. Таким образом власти отреагировали на издержки экономических экспериментов. (Теперь уж точно Бродского не посадили бы за тунеядство!) И хотя никто не собирался заклеивать бумажными полосками окна, чтобы не пораниться от осколков – слава богу, не война, – но наиболее чуткие к житейским переменам люди уже улавливали приближающуюся канонаду.

Из стоявшего на подоконнике небольшого радиоприёмника нескончаемо лились классические мелодии, словно самую читающую на планете страну, согласно последним директивам перестройки, решили всенародно погрузить в мир музыкальных грёз и фантазий. Не желая слушать, Екатерина Ивлева прикрутила звук, так что отчётливо уловила скрип велосипеда подъезжавшей к проходной завода коротко стриженной женщины, одетой в белый брючный костюм. Не в халате и не в спецовке. Наверное, тоже на работу опоздала. Напротив окна водитель Росомахи шлифовал тряпкой зеркально чистые стёкла «волги». Возле его ног, страдая от безделья, тёрся всеобщий конторский любимец Мурзик – главный борец с мышами, которые с наступлением холодов обычно лезут с ближайших полей полакомиться бухгалтерскими отчётами.

В тот момент, когда Екатерина силилась проглотить застрявший в горле комок и сдержать слёзы из-за боязни размазать лицо тушью, в проёме двери показался Савельев.

– Катюша! Шеф у себя?

Она молча кивнула в ответ и сразу же отвернула голову к окну.

Больше месяца от сына не было писем. На три последних даже не ответил. Его призвали прошлой осенью. К радости матери, отправили служить недалеко – во Владикавказ, в ракетные войска. Зимой она ездила к нему на присягу. Похудел. Вытянулся. Но выглядел бодро. Первое время писал часто, каждую неделю, даже не дожидаясь весточки из дому. Потом реже. Но не отвечать на письма – такого раньше не случалось. Почуяв неладное, она дала телеграмму – вызвала в воскресенье на переговоры. Егор не явился. Сегодня утром решила дозвониться командиру. Долго не соединяли. Екатерина уж собралась отменять заказ, как вдруг телефонистка объявила:

– Владикавказ на проводе! Третья кабина!

Но это был не командир, а дежурный, который сказал, что в части объявлена тревога и, значит, никакие вопросы и просьбы родителей не принимаются.

Возле крыльца остановилось такси. Из него легко спружинили уже знакомые ей спортсмены. У одного, который был с дипломатом, уши пышные, как оладьи; у другого нос приплющен. Почему в прошлый раз не обратила на эти детали внимания? Ивлева вспомнила, что тогда печатала платёжки в банк по поручению Петра Алексеевича. Задание было срочное – боялась допустить ошибку.

Из кабинета директора вышел Савельев, неуклюже робко прикрыв за собой дверь. На его обычно землисто-бледном лице ярко выступали синюшные пятна.

– Екатерина Ивановна, там к шефу гости подъехали. Как только их встретите, зайдёте ко мне, – произнёс он и без лишних объяснений, озабоченный чем-то, юркнул в коридор.

Новоиспечённый директор придумал Савельеву должность зама по работе с кадрами, но в реальности с ним особо не церемонился и держал при себе бывшего парторга в роли резиновой неваляшки, о которую всегда можно было почесать кулаки. Вот и сейчас Росомаха накинулся на него с бранью за то, что Савельев плохо следит за дисциплиной в конторе, хотя, скорее всего, представился случай распрощаться с неудобной ему секретаршей.

Прежде парторг, видя доброе расположение к ней Хмурова, являл собой неиссякаемое дружелюбие, не скупился на комплименты. С приходом нового директора в их общении как будто что-то подозрительно хрустнуло. Екатерина хорошо знала цену Росомахе и не сильно прятала свои чувства. Савельев же пытался худо-бедно перекантоваться до пенсии.

С простенка между окнами на Екатерину через голову Савельева безучастно смотрел генсек. В фокус его взгляда не входила лысина бывшего парторга, которую тот старательно укрывал специально отращёнными сбоку редкими волосами. Однако при желании, благодаря периферийному зрению, лысина вполне могла послужить поводом для задумчивости генсека: зачем, спрашивается, пожилому человеку так примолаживаться?

В бывшем парткабинете скелет оставался прежний. В шкафу выстроилось полное собрание сочинений Ленина, разбавленное брошюрами с директивами партии, которые, наверное, покрылись налётом пыли. Между дверью и шкафом висел огромный стенд с красными вымпелами и портретами передовиков социалистического соревнования. Но по подписям к фотографиям было ясно, что после первого квартала стенд не обновлялся. Напротив стенда стоял стол для заседаний партбюро, заваленный подшивками газет и журналов. Сверху на них были наложены давно не подшитые стопки, будто хозяин в ожидании очередных указаний пока боялся со всем этим добром расстаться.

Савельев начал разговор официально:

– Екатерина Ивановна, вы почему нарушаете трудовую дисциплину?

– Я утром была на переговорной. Пыталась дозвониться в часть, где служит Егор, – дрогнувшим голосом ответила она. Комок снова стал подкатывать к горлу. Но взглянув в стеклянные глаза Савельева, женщина поняла: он не хочет ничего слышать. Дозвониться до воинской части было гораздо легче. А ему в этот момент показалось, что Екатерина улыбается. Странное дело, внезапно вспыхнувшая усмешка мгновенно сняла спазм.

– Шеф приказал, если вы не напишете заявление сами, уволить вас по статье, – ледяным голосом проговорил зам по кадрам.

Он скользнул глазами по её лицу, словно любопытствуя, какое впечатление произвели его слова, но не увидел ни страха, ни отчаяния. Нет, ему не показалось – Екатерина действительно улыбалась.

– Вам не противно с ним работать? Ведь раньше, Николай Иванович, в коллективе вас уважали, а теперь смеются, как вы под Росомаху подстраиваетесь. Унижаетесь. Неужели вы всего этого не чувствуете?

Не дожидаясь ответа, Ивлева резко поднялась со стула.

– Сейчас принесу заявление.

Во взгляде генсека она не прочитала ни одобрения, ни осуждения. Выражение красивых, цвета недоспевшей смородины глаз было сродни его выступлениям: обо всём и ни о чём.

– После обеда сдайте все дела Сидоровой, – успел проговорить ей вдогонку Савельев.

– Сидорова? Сидорова? – Екатерина не сразу по фамилии вспомнила про молоденькую лаборантку со смазливым личиком, которая выступала на траурной панихиде.

В приёмной по-прежнему тихо играла классическая музыка. Но несколько минут назад это была другая приёмная, уютная, обжитая, где каждый листок, каждая скрепочка знали своё место. И вдруг как-то сразу она стала чужой, будто в ней умертвили привычный дух.

«Сегодня здесь будет другая хозяйка», – с грустью подумала Ивлева и, присев к торцу стола (на место посетителей), начала писать заявление: «Директору завода Хмурову Петру…» Приостановилась. Пробежала взглядом по написанному. «Что я делаю?» Скомкала и бросила лист в урну. Поймала себя на мысли, что это первое заявление на имя Росомахи. «И пусть будет последнее».

Из директорского кабинета вышел боксёр: отправился по нужде в конец коридора. Пока дверь была приоткрыта, Екатерина услышала незнакомый голос – наверное, борца:

– С Копчёным делить нам нечего. С ним рассчитались по полной. Не бойся! Тебя он не тронет!

В её памяти всплыло, как в середине прошлой недели перед обедом к конторе подъехал красный «жигулёнок». Из него вылез Балабол и вскоре появился в приёмной.

– У себя? – процедил, сверкнув железной фиксой, Балабол. Нагло ощупал Екатерину взглядом и, не дожидаясь ответа, рванул директорскую дверь.

Они тут же вышли, вместе спустились вниз, к машине. Лицо Росомахи было растерянно-сосредоточенным. Видимо, визит нежданных гостей застал его тогда врасплох.

Прошёл назад боксёр, и Екатерина успела услышать возбуждённый голос Росомахи:

– Бабки нам надо делать, понимаешь, бабки! И вдруг этот ГКЧП нарисовался. Опять начнут гайки закручивать…

В то утро Петрович закатывал банки – к зиме готовился. По всему видно, время ожидалось нелёгкое. В магазинах смели соль, спички. А студентку университета кормить надо (уже зачислили!). Картошки, конечно, до весны хватит – уродилась. Пять хороших дождей, как говорят крестьяне, «в маю», тогда полю и агроном не нужен. Плюс июньские осадки подоспели вовремя. С овощами же на своём огороде ничего не вышло. Жару не перенесли. Зато колхозы с уборкой сами не управлялись. Привлекали горожан. Каждый день, только солнце вставало, автобусы с пунктов сбора развозили людей по полям. После обеда – назад. Расплачивались тем, что убрали, – по ведру овощей за выход.

В субботу и воскресенье Петрович с Олесей тоже поработали «на помидорах». Опытные люди подсказали: брать с собой надо ёмкость побольше, плюс платки или фартуки, которыми при сборах домой накрывали и увязывали вёдра так, что они превращались в грибы-боровики. Теперь всё это добро нужно было законсервировать.

На экране вместо программы «Утро» метались белые пачки – транслировали балет Чайковского.

«Странно. Раньше такие изменения происходили, когда генсеков хоронили. Может, что с Горбачёвым случилось?» – промелькнуло в голове Петровича.

Неожиданно показ прервали экстренным выпуском новостей. Действительно, он угадал: в связи с болезнью президент не может исполнять свои обязанности. Его полномочия переходят к вице-президенту Янаеву.

«Тёмная лошадка этот Янаев. Откуда он взялся? Говорят, неплохой тамада – умеет поддерживать компанию за праздничным столом. А сейчас возглавил Государственный комитет по чрезвычайному положению».

– Папа, готово! – раздался из кухни голос Олеси, заложившей в банки очередную партию помидоров со специями.

Процесс, как говорится, пошёл. Раньше всё это делала Нина. Он был на подхвате. Теперь – за наставника, пока Олеся набиралась опыта.

Так, между кухней и залом, между закруткой и телевизором, почти пролетел день. Работа спорилась. Новости радовали. Наконец-то нашлись люди, которые открыто заявили, что страна зашла в тупик. Если не принять срочных мер, развал государства неминуем.

Когда по телевизору передавали обращение ГКЧП к советскому народу, Петрович готов был подписаться под каждой строчкой.

«Возникли экстремистские силы, взявшие курс на ликвидацию Советского Союза и захват власти любой ценой. Циничная спекуляция на национальных чувствах – лишь ширма для удовлетворения амбиций, – ровным, твёрдым голосом диктор проговаривал слова, не называя фамилий, но всем было ясно, что это касалось лидеров республик, устроивших парад суверенитетов. – Нередко люди, в чьих руках оказалась власть, используют её в чуждых народу интересах, как средство беспринципного самоутверждения. Инфляция власти страшнее, чем всякая иная, разрушает наше государство, общество. Каждый гражданин чувствует неуверенность в завтрашнем дне, глубокую тревогу за будущее своих детей».

– Рассол закипает! – крикнула Олеся. – Пора заливать!

Не прерываться же на самом интересном! Петрович крутанул звук на всю громкость, открыл двери настежь, поэтому звук свободно проникал на кухню, и лишь когда позвякивала посуда, некоторые слова доносились неразборчиво.

«Только безответственные люди могут уповать на некую помощь из-за границы. Никакие подачки не решат наших проблем, спасение в собственных руках», – продолжал читать диктор.

К этому времени ещё не было официального вояжа Ельцина с челобитной в США и его речи в конгрессе со словами: «Боже, храни Америку!» Но в людской памяти отпечаталась скандальная поездка восемьдесят девятого года, когда он в качестве частного лица, словно приглашался на смотрины, встречался с видными политическими деятелями, представителями международных благотворительных фондов и в пьяном угаре, чтобы заручиться их поддержкой, заявлял о неминуемом крахе Советского Союза. Именно тогда Петрович утвердился в мысли, что такой человек может пойти на любое преступление против собственного народа.

– Папа, давай закроем дверь в зал. Весь дом в парилку превратили.

– Погоди! Погоди, доча! Ты тоже послушай внимательно. Это и для вас важно.

Пока Петрович орудовал закаточной машинкой, Олеся вслед за ним, взяв ещё Ниной сшитые из пёстренького ситца прихватки, перетаскивала в свою комнату горячие трёхлитровки; аккуратно вверх дном устанавливала их возле письменного стола и укутывала зелёным верблюжьим одеялом.

Он придержал руки дочери, прежде чем та начала очередной вояж с банками, и в запале произнёс:

– Ты послушай! Послушай!

«Даже элементарная личная безопасность людей всё больше и больше оказывается под угрозой. Преступность быстро растёт, организуется и политизи…, – диктор, оказывается, тоже был не лишён человеческих слабостей (будто под давлением эмоций Петровича, он на долю секунды отвлёкся и едва выговорил, запнувшись, правильно слово: получилось – политизи…ется), страна погружается в пучину насилия и беззакония. Никогда в истории страны не получала такого размаха пропаганда секса и насилия, ставящих под угрозу здоровье и жизнь будущих поколений».

Чувствовалось, что обращение было стилистически не совсем отшлифовано. Выдали по-горячему – сразу со сковородки. Но экспрессия, цепляющие за наболевшее мысли с лихвой покрывали этот недочёт.

Олеся, в отличие от Петровича, отнеслась к услышанному без должного трепета. У неё на текущие события уже формировалась своя точка зрения. Поэтому она изрекла философски:

– Я бы не стала так драматизировать события. Да. Это реалии. Сейчас показывают больше эротики и детективов, чем вам прежде. Но наше право – смотреть или выключать телевизор – никто не отменял.

– Что ты… – Петрович поперхнулся от неожиданности, однако тут же, выдохнув, продолжил: – такое говоришь! Вас! Именно вас прежде всего пытаются одурачить, засовывая пошлость в привлекательные фантики. Забыла, как месяц назад тебя облапошили в Краснодаре?

– Сам говорил, для меня хорошая наука будет. А что перед этим я, как гончая, несколько часов за маслом и колбасой металась – это, по-твоему, нормально?

В возникшей паузе вновь чётко прозвучал голос диктора: «Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР преисполнен решимости принять самые серьёзные меры по скорейшему выводу государства и общества из кризиса».

– Слышишь? – Петрович торжествующе показал рукой на зал. – Вот тебе ответ на вопрос!

– Посмотрим! Посмотрим! – ехидно отреагировала Олеся.

Петрович лишь досадливо крякнул, но вскоре понял, что дочь оказалась права. Первые сомнения возникли часов в пять дня, когда он стал смотреть пресс-конференцию. Тамада испортил всю свадьбу. Лица у сидящих в президиуме были какие-то угрюмо-обречённые. Несколько минут Янаев зачитывал вступительный текст, положив на стол сцепленные в замок руки. Когда нужно было убрать прочитанную страницу, он с трудом осуществлял манипуляцию с расщеплением (а пальцы-то дрожали), отрывал от текста взгляд, бессмысленно озирая зал. По ходу чтения, как назло, в носу что-то застряло. Пришлось пошмурыгать. Хорошо, в правом кармане пиджака оказался платочек (им удалось удачно промокнуть ноздри). Исполняющий обязанности президента не говорил ничего нового, лишь повторял то, что уже передали в информационных выпусках. Но текст давался ему с трудом. Мешали руки, которые постоянно приходилось куда-то пристраивать. Наконец, с облегчением выдохнув последнюю фразу, он ещё раз достал платочек и вытер нос.

Однако журналисты не оставили его в покое. Далее посыпались вопросы, невразумительные ответы на которые озадачили Петровича своей туманностью.

«И впрямь, где находится Горбачёв? Чем он болен? Зачем танки в Москве?»

Вечером с настырностью «совка», которому хоть кол на голове теши, а он всё равно не откажется от программы «Время», Петрович, лёжа на диване, слушал, как дикторы читали уже тысячекратно передаваемые за день указы Янаева и прочие документы ГКЧП. Их монотонные голоса убаюкивали. Но неожиданно, когда, казалось, им нужно было переходить к сообщениям Гидрометцентра, включились кадры с улиц столицы, где с рокотом и лязгом двигались колонны танков вперемежку с бронетранспортёрами и военными машинами. По всему городу начали вспыхивать стихийные митинги с призывами отстоять демократию. Но солдаты были настроены миролюбиво. В одном из кадров офицер вытащил из пистолета пустой магазин, демонстрируя, что у них оружие без боезаряда. Началось братание военных с мирным населением. В следующей нарезке показали, как Ельцин, взобравшись на танк, объявил действия ГКЧП противозаконными и призвал к бессрочной забастовке, а его сторонники начали сооружать баррикады вокруг Белого дома.

– Ой, батюшки! Неужели война началась? – испуганно воскликнула вошедшая в зал Олеся. Она принесла Петровичу стакан со сливовым компотом и была, как отец, одета в форму фанатов «Спартака». Только вместо шорт – коротенькая белая юбочка-разлетайка, выгодно подчёркивавшая хрупкую стройность её фигуры.

– Не волнуйся, доча, никакой войны не будет, – ответил Петрович, после чего глубоко, с надрывом, зевнул и попросил: – Прикрой лучше форточку. Комары летят. Спать не дадут.

Но спать расхотелось. Он вдруг почувствовал какую-то опустошённость внутри себя, обычно возникающую, когда время, силы, душу, в конце концов, отдаёшь каким-то очень важным вещам, в значимость которых сильно веришь, а они оказываются ни к чему не пригодным пшиком.

Олеся тут же выполнила просьбу отца, однако решила уточнить его ответ:

– А танки, баррикады зачем?

– Считай, что для форсу. Мыльный пузырь из ГКЧП получается.

Петрович резко поднялся с дивана, будто что-то вспомнил, подошёл к книжному шкафу, извлёк оттуда томик с зелёным переплётом и начал перелистывать.

– Помнишь, когда Пьеру Безухову принесли афишки графа Ростопчина с его клятвенными заверениями… Ага, вот: «Я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет», – то Пьер сразу понял: французы скоро захватят город. Спрашивается, почему Толстой использует такой приём?

– Па, ну не говори загадками. При чём здесь Безухов?

«Поступают многочисленные обращения граждан в поддержку принимаемых мер по выводу страны из кризиса», – вещал диктор.

Олеся поставила стакан на журнальный столик и села в придвинутое к дивану кресло. Ей всегда нравилось следить за ходом рассуждений отца и хотелось научиться владеть, как он, не просто словесной эквилибристикой, а чтобы предложения, словно разноцветные бусинки, на ниточку собирались, последовательно, логично, и в результате получалось бы замечательное ожерелье, на которое невольно обращаешь внимание.

«Последние годы реальные дела не имеют ничего общего с провозглашёнными целями: надежды народа неоднократно оказывались обманутыми», – не унимался диктор.

Петрович вернул книгу в шкаф, взял мухобойку и стал, выискивая притаившихся на занавесках комаров, как бы между делом развивать свою мысль:

– Я «Войну и мир» три раза читал. И каждый раз, в зависимости от возраста, открывал что-то новое. Этот роман, Олеся, всегда нужно держать под рукой, как поваренную книгу на кухне; в нём рецепты на все случаи жизни. Сейчас вот смотрю новости, а в голове Ростопчин всплыл. Понимаешь, Толстой глазами Пьера подготовил нас к мысли, что в переломные для страны дни не тот человек оказался во главе Москвы. И дальше, если помнишь, описываются псевдопатриотические шараханья Ростопчина, которого волновала не участь жителей, а собственная роль и значимость при защите города, хотя сам он не имел ни малейшего представления о нуждах и чаяниях того народа, которым пытался управлять.

«Дальше так продолжаться не может. Вся власть в Советском Союзе практически развалена…»

Хлопок, и заколыхалась занавеска. На одного кровососа стало меньше. А два других, взметнувшись с ткани, скрылись где-то на запасных аэродромах. Петрович ещё раз ударил мухобойкой по занавеске, постучал по мебели, прошуршал между стеной и шкафом, но комары своё присутствие не выдали. Значит, теперь вылетят на промысел, только когда выключится свет. Он подошёл к столику, сделал пару глотков из стакана.

– Вкусный получился, правда? – спросила Олеся и, не дожидаясь ответа, добавила: – Это мой любимый!

– Угу! – глотнув ещё раз, со смаком причмокнув губами, согласился Петрович и предложил: – Давай, пока слива не отошла, завтра варенье сварим. Мишуткин в честь твоего поступления свои талоны на сахар отдал. Да у себя кое-что по сусекам наскребём.

Когда он, подпушив подушку и поправив простыню, присел на диван, диктор, словно напоминая им про незавершённый разговор, передала озабоченность Комитета конституционного надзора сложившейся ситуацией в стране, так как по закону, оказывается, организация Государственного комитета по чрезвычайному положению была невозможна без решения Верховного Совета.

– Вот так-то, Олеся, твои сомнения оправдались, а я с утра пребывал в эйфории. Думал: солидные люди взялись за дело. Наконец-то порядок наведут.

– Подожди! Подожди! Ещё ничего не ясно. Говорят же, в большинстве республик приветствуют меры по выводу страны из кризиса.

– Смотри пункт первый. Пьер Безухов оказался прав: всё это говорильня. Горбачёв мечтает остаться свадебным генералом. Для Ельцина превыше всего – власть. ГКЧПисты испугались, что на днях подпишется Союзный договор и их должности не будут востребованы, поэтому и решились на подлог. За себя переживают – не за страну. Нам остаётся лишь думать, как зиму пережить.

В глазах Петровича вдруг вспыхнул блеск. Так бывало всегда, когда возникала безнадёжная ситуация и он, стирая негативные эмоции, делал неожиданный для окружающих выпад. Вот и сейчас Петрович пристально взглянул на дочь и ободряюще подмигнул ей со словами:

– Но и мы не лыком шиты. Завтра наварим много варенья, правда?

Несколько дней спустя Олеся, как бы в обратку, удивила его неожиданной фразой. Несмотря на житейские заботы, телевизор в доме практически не выключался. Очередные новости ждали, как фронтовые сводки. Вечером Петрович принёс из подвала две банки с помидорами.

– Съедим, пока не скисли, или придётся заново рассолом заливать, а то взорвутся. Воздух где-то крышки пропускают. Видишь, пузырьки появились.

Олеся посмотрела на банки, потом на Петровича и безучастным тоном сказала:

– Тоже недокрутили.

– В смысле? Почему тоже?

Она перевела глаза на телевизор и тем же тоном произнесла:

– Да вон, путчистов арестовали.

Итак, всё пошло не по Ньютону. Противодействие оказалось сильнее действия. По всей России вал с новой силой закрутил в другую сторону. Был объявлен запрет на деятельность компартии. В городе сняли с должностей председателя Совета и начальника милиции, направивших телеграммы в поддержку ГКЧП. В понедельник с утра Петровича вызвали в горком. Дали полчаса, чтобы сотрудники под присмотром милиционеров собрали свои вещи. После чего комендант опечатал кабинеты.

Первого сентября у Олеси началась учёба в Краснодаре, а ему вручили трудовую книжку с записью: «Освобождён от занимаемой должности в связи с ликвидацией горкома КПСС».

Солнце ещё не сориентировалось, что началась осень, – палило по-прежнему. Здание горкома находилось под охраной милиции. С него пока не сняли вывеску и висевший на боковой стене огромный стенд с призывом: «Планы партии – в жизнь!» Правда, какой-то умник умудрился закрасить последние четыре буквы. Возле гастронома собралась толпа. Ждали хлеб. А Петровичу вдруг захотелось напиться (в кармане лежали неиспользованные талоны на водку). Спиртное продавали на окраине города в магазине, похожем на долговременное оборонительное сооружение. И народу всегда там было больше, чем за хлебом. Пока пробьёшься в толчее, под палящими лучами, к вожделенной амбразуре, и пить расхочется. Вспомнив об этом, Петрович решил, что для него будет гораздо полезнее сходить зарегистрироваться в Центр занятости.

Там тоже оказалась очередь, но время в ней пролетело незаметно, так как Петрович встретился с Ивлевой, которая рассказала ему о своей поездке к сыну в ростовский госпиталь и через какие муки ада прошёл её Егор нынешним летом.