Текст книги "Искусство легких касаний"

– Почему он притворялся?

Акинфий Иванович пожал плечами.

– Думаю, чтобы поговорить со мной нормально. У богов же этикет, еще Жорес говорил. Если он как бог появляется, то перед ним только простираться можно и возжигать. Бог говорит загадочно и кратко, намеками – чтобы ты потом ломал голову над каждым словом. А тут он что-то хотел разъяснить без всякого церемониала, чтобы до меня дошло. И действительно разъяснил. Причем на таком вполне современном языке – я почти сразу понял… Но не поверил сначала. И вы не поверите.

– Давайте-давайте, Акинфий Иванович, – сказал Валентин. – Теперь уже всему поверим.

– В общем, стал он о себе в третьем лице рассказывать. Не «я, Баал», а типа как секретарь про шефа: «Двурогий Господин поступает так-то и так-то». Сперва объяснил насчет Жореса. За что его в расход пустил. Оказывается, этот Жорес взял за обычай вместо молодежи приносить в жертву людей с именами греческих богов. Найдет где-нибудь Аполлона или Венеру, вывозит на поляну и… Он думал, Двурогому Господину такое приятно, потому что по человеческим представлениям боги друг с другом собачатся, как люди. А это было поношение и хамство. Двурогий это терпел, потому что Жорес служил ему давно и был сердечно предан несмотря на свои глупые идеи. А теперь Жорес нашел меня. Акинфия, или Иакинфа. Это имя от греческого «Гиакинф», или «Гиацинт». Был такой дружок у бога Аполлона по линии ЛГБТ. Гиакинфа этого, в общем, боги не поделили и грохнули. Метательным диском в голову. А Жорес, значит, решил, что если Аполлонов берут, то Иакинф тоже проканает. Но не проканало. Как поет группа «Сплин», бог просто…

– Бо-ог про-сто ус-тал, – тихонько пропел Иван.

– Да. Потом он стал объяснять насчет жертвоприношений. Многие, говорит, особенно римляне, понимали их суть совсем неправильно. А иногда даже сознательно кривили душой. Якобы в Карфагене детей мучили и так далее. Конечно, и такое было – в самых низах общества, где религиозная доктрина подвергается искажению и профанации. Некоторые граждане сжигали в тофетах собственных отпрысков – останки до сих пор находят. Но бог об этом никогда никого не просил. За прегрешения верующих вообще не следует спрашивать с бога, это бог должен спрашивать за них. Что мы и сделали в случае с Джирузом… Так вот, величие Двурогого Господина заключалось в том, что дети и юноши, правильно принесенные ему в жертву, в обычном смысле не умирали…

Акинфий Иванович замолчал и обвел глазами слушателей. Видимо, он ждал комментария или вопроса.

– Как же не умирали, – сказал Тимофей, – если их жгли.

– Он объяснил, что таков был символический ритуал, но не реальность происходящего. У Диодора Сицилийского говорится, что детей бросали в ладони бога, под которыми горел огонь, и они, пролетев через ладони, падали в пламя. Но это, говорит, римская военная пропаганда в чистом виде. Здесь опущено самое главное – дети даже не касались углей. Толпа видела руки Баала, видела лижущие их языки огня, видела детей – но не видела, куда они падали. А они не долетали до огня. Они исчезали сразу после того, как пролетали между ладоней Двурогого Господина. Вот в чем были красота и тайна.

– Куда они исчезали?

– Он сказал, что в древнее время это не обсуждалось, потому что подобное трудно было объяснить обычным людям. Такое могли понять только жрецы, и то не все. Но сейчас у вас просвещенный век, говорит, ты поймешь. В общем, когда бог принимал жертву, дети не сгорали, а исчезали. И не просто из физического мира. Стиралась даже память о них – помнил обо всем только жрец, вступавший с богом в контакт. На вашем языке, говорит, можно составить внешне нелепую фразу, которая полностью отразит суть происходившего при ритуале. Этих детей после жертвоприношения никогда раньше не было. Я, естественно, сначала не понял, как так может быть…

– Ведь у них были родители, – сказал Иван. – Ну или там хозяева.

– Я все то же самое спросил. Он ответил, что менялась история семей, чьи дети были приняты в жертву. Люди помнили только, что бог добр, и в этом причина их счастья. Жрец ничего им больше не говорил. Кронос менял мир таким образом, что потенция жизни, заключенная в подаренных ему детях и юношах, переходила к нему, и он делился ею с дарителями. А следы этих детей исчезали. Он произнес какую-то фразу на древнем языке, в которой я понял только слово «Баал». А потом перевел – это, говорит, означает «Баал ушивает мир».

– А в Спарте стариков со скалы сбрасывали, – сказал Иван. – И уродцев. Это что, тоже было жертвоприношение кому-то?

– Не знаю точно, – ответил Акинфий Иванович. – Не изучал вопрос. С человеческой точки зрения, конечно, такое умнее – как говорится, на тебе боже, что мне негоже. Но Баал такого дара не примет, и не из брезгливости, а потому что придется слишком многое связывать и развязывать, ушивая мир. Сколько старики изменили в мире – а пружина времени в них уже раскрутилась почти до конца. Баал это может, конечно, но в чем его интерес? Младенец, с другой стороны, еще ни к чему ручонок не приложил – что был, что не был. А потенции в нем на целую жизнь. Его исчезновение не меняет в мире ничего… Фактически аборт. Мы же прогрессивные люди и понимаем, что женщина решает сама. Ну а тогда родители решали вдвоем и чуть позже. Качественной разницы никакой.

– А что происходило с детьми? – спросил Андрон. – Они мучились? Страдали?

– Он утверждал, что нет. И даже вопрос так ставить нельзя. Посмотрел на меня так важно и говорит – это превосходит человеческое разумение, не вопрошай. Но боли и горя в этом не было ни для кого… Только счастье, безмерное счастье, которое дарил себе и людям Двурогий Господин, убавляя в одном месте и прибавляя в другом. Особенно же счастливы были дети – ибо их освобождали от долгой муки, старости и смерти. Вот этому счастью и позавидовали римляне…

– Ушивали мир, – повторил Андрон. – Ну вот и доушивались.

– Да, – сказал Акинфий Иванович. – От Карфагена практически камня на камне не осталось. Как будто его никогда и не было. Я туда туристом ездил лет десять назад. Развалины, которые показывают, уже не карфагенские. Они римские, нашей эры. Там потом римская колония была под тем же названием.

– Чего же этот двурогий своему Карфагену не помог?

– Не знаю, – ответил Акинфий Иванович. – Неудобно спросить было. Наверное, обидели его чем-то. Какой-нибудь древний Жорес сотворил глупость, и все. Боги ведь капризные, как дети. Они, между нами говоря, дети и есть. И с нами играются, как с солдатиками… Может быть, римляне весь Карфаген в жертву Сатурну предложили, и он принял. Тоже вариант. Была великая средиземноморская культура. А теперь, по сути, и следов не осталось. Так, записи в хрониках, горшки с обгорелыми косточками и маски.

– Какие маски?

– Которые у Жореса в комнате висели…

– Чем этот разговор кончился? – спросил Тимофей.

– Да ничем конкретным. Говорит, заходи, когда рядом будешь. Что к чему, ты уже немного понял. Захочешь, и остальное поймешь… А потом я проснулся.

– И все?

Акинфий Иванович кивнул.

– Утро уже было. Собрал я палатку, пошел к своему водиле. Он прямо возле дороги в «уазике» спал. Поехали мы в Нальчик. И все… Вот такая история.

– Что вы дальше делали?

– Вернулся в Москву. Но жить там, конечно, уже скучно было. Воздуху хотелось высокого. Вот как вам. Пару лет думал, прикидывал – а потом московскую квартиру продал и переехал в Нальчик. Сначала по медицинской части работал немного. Но тянуло в горы. В конце концов устроился инструктором, молодежь в турпоходы водить. Вот этот маршрут сам проложил. На него у нас на турбазе самый большой спрос. Идут и идут.

– Скажите, – спросил Андрон, – а эта гора далеко?

– Да не так чтобы очень, – сказал Акинфий Иванович. – Даже скорее совсем близко.

– А вы туда туристов водите?

– Никогда, – ответил Акинфий Иванович. – Никогда и никого. Это моя тайна.

– Но вы же свою историю нам рассказали. И другим наверняка. Какая же это тайна?

– Я свою историю не рассказываю. Никому и никогда. Я вообще скрытный человек.

– Сами себе противоречите.

– Почему противоречу, – ответил Акинфий Иванович, вставая, – вовсе нет. Сейчас, извините, отойду только по-маленькому, а вы мне потом объясните, какое здесь противоречие…

Акинфий Иванович ушел в темноту, и через минуту до друзей долетело успокаивающее журчание струи.

– Да, крутой дедок, – сказал Валентин.

– Загрузить умеет, – согласился Андрон.

– Слушайте, а давайте ему забашляем, чтобы он нас туда отвел, – сказал Иван. – Нормально забашляем. Пусть рога эти покажет.

– Да врет он все, – засмеялся Тимофей. – Ты что, поверил?

– Ну врет. Но красиво же. Прямо Лермонтов в ссылке. По-любому надо будет ему пузырь хорошего вискаря купить. Заслужил.

– А вдруг здесь действительно есть рога на скале, – сказал Иван. – Что-то такое древнее. А он нашел – и историю эту придумал.

– Или специально что-то такое высек, – кивнул Андрон, – а теперь туристам впаривает. Нормальный бизнес. Сначала все это рассказывает, нагнетает. Его просят отвести к рогам. Он ломается для виду, набивает цену. А потом ведет.

– Я говорю, шоу бедуинов, – сказал Тимофей.

– Может и так, – ответил Андрон. – Но ведь само шоу качественное. Ну чего, доплатим дедуле? Такую телегу прогнал, старался. Заслужил…

Друзья переговаривались очень тихо – и замолчали, когда Акинфий Иванович вернулся к костру и остановился в нескольких метрах от него. Видимо, он успел сходить к своему рюкзаку – в одной его руке был фонарь, в другой – что-то вроде совка для мусора.

– Акинфий Иванович, – сказал Андрон. – А вы на это место нас отвести можете? Где рога? Завтра прямо с утра, раз тут близко.

Акинфий Иванович присел на корточки и принялся возиться с фонарем.

– А вам зачем? – спросил он.

– Рога эти посмотреть интересно. Мы заплатим.

– Хоть бы раз что-то новое сказали, – вздохнул Акинфий Иванович. – А заплатите точно?

– Точно. Договоримся.

– Все так обещают – договоримся. А вдруг не понравится?

– По-любому заплатим. Вы эти рога покажете?

– Ну хорошо, – сказал Акинфий Иванович. – Если заплатить готовы, покажу.

– Готовы, готовы. Завтра тогда пораньше выйдем?

– Зачем завтра, – ответил Акинфий Иванович. – Давайте прямо сейчас…

Он наконец приладил фонарь к лежащему на земле плоскому камню – и включил его.

На скале впереди и вверху появилось овальное пятно света, четкое и яркое. В самом его центре была какая-то неровность. Нет, две неровности – симметричные выступы, действительно очень похожие на мощные рога, словно бы пытающиеся продавить камень изнутри. И еще стало заметно нарисованное чем-то вроде охры лицо под этими рогами – смешное и жуткое одновременно, напоминающее злой детский рисунок. Оно было едва различимо.

Все это случилось настолько неожиданно, что сидящие у костра долго не могли издать ни единого звука.

– Да, – сказал наконец Тимофей, – чувство драмы у вас есть. Прямо жуть берет.

Акинфий Иванович довольно улыбнулся. Видно было, что смятение туристов ему приятно.

– Точно, – заговорил Иван. – Рога. Но если не знать, можно просто не заметить. Принять за складку камня. Они действительно старые. Морда эта, правда, все портит.

– Вы про лицо ничего не говорили, – сказал Андрон. – Что там еще лицо.

– А, это… Оно не древнее. Хулиганы местные нарисовали. Надо стереть, руки не доходят. Да ничего, дождь за год смоет.

– Смоет, опять нарисуют.

– Не, – ответил Акинфий Иванович. – Больше не нарисуют.

– Откуда вы знаете?

– Знаю…

Акинфий Иванович поднял совок, повернулся и пошел от костра к краю площадки. Там он бросил совок на землю и потянулся, расправляя тело.

– Так вы, значит, нас сюда с самого начала вели? – спросил Иван.

– Ну не с самого, – ответил Акинфий Иванович, говоря громче, чтобы его было слышно. – Я в процессе решаю, кого можно, а кого нет. Веду, только если люди подходящие. Есть ведь и другие маршруты, их тут много. Не все сюда попадают, далеко не все. В среднем каждая третья группа. Иногда реже, иногда чаще. Вы вот на развилке сами выбрали.

– Понятно теперь, – сказал Тимофей. – Вы сперва драму создаете, тайну. А потом, когда вас просить начинают – бац! – предъявляете рога. Хорошую легенду сочинили. Все очень грамотно. Но у вас в рассказе противоречие есть. Даже несколько.

– Противоречие? – изумился Акинфий Иванович.

– Внимательного слушателя сразу насторожит, – продолжал Тимофей. – С одной стороны, вы никому про это не говорите, потому что тайна. С другой стороны, три дня нам рассказывали во всех подробностях. С одной стороны, вы никого сюда не водите и никому это место не показываете. С другой стороны, каждая третья группа попадает. Такие небрежности все впечатление от шоу портят. Могли бы отшлифовать.

Акинфий Иванович насмешливо кивнул.

– Щас шлифанем.

С этими словами он воздел перед собой руки с раскрытыми ладонями, как бы подхватывая костер и сидящих вокруг него, чтобы взвесить. Видимо, результат измерения его удовлетворил, потому что вслед за этим он опустился на колени и вознес ладони еще выше, словно поднимая костер и туристов к намалеванному на скале лицу.

– Акинфий Иванович, – спросил Андрон, – вы чего?

Вместо ответа Акинфий Иванович громко и хрипло произнес длинную фразу, в которой сидящие у костра разобрали только два знакомых слова: «Баал» и «Иакинф». Жутким показалось то, что в его голосе опять прорезался совершенно неуместный в такую минуту кавказский акцент. Потом Акинфий Иванович поднялся на одно колено и, взяв с земли свой совок, закрыл им лицо.

Никакой это был не совок, понял Валентин. А маска. Обычная маска сварщика.

– Прикалывается на отличненько, – усмехнулся Тимофей.

Андрон потрогал его за руку.

– Гляди…

На скале, в том месте, где голубело пятно от фонаря, теперь было больше света, чем минуту назад: словно вместо слабого луча на нее навели целый прожектор. Пятно становилось все ярче, и скоро стало казаться, что скала светится изнутри, как если бы место, где был похожий на рога выступ, раскалилось добела.

А потом…

Произошло что-то странное. Словно бы застрявшие в камне рога вдруг с треском прорвали преграду, и сквозь образовавшуюся трещину вырвалось на свободу облако светящегося пара. Непонятно было, светится ли сам пар или это фонарь делает видимыми его клубы – но скоро света стало куда больше, чем может дать фонарь или даже прожектор. Свет залил все вокруг и за несколько секунд сделался настолько ярким, что начал слепить глаза.

Заросшая кустами площадка среди скал исчезла.

Вокруг остался только свет, чистый свет – или белое пламя, какое бывает, наверное, в недрах самых горячих печей. Пламя было живым. Оно было умным и беспощадным, но по-своему и сострадательным тоже. Оно могло создавать и растворять созданное без следа, и все четверо, только что сидевшие у костра, испытали благоговение, восторг и ужас.

Пламя пылало со всех сторон – и вместе с тем имело границу. Свет был заключен в огромную фигуру, подобную человеческой – только с огромной грудью и головой.

– Вы видите? – спросил Тимофей.

– Да, – прошептал Валентин. – Как титан из «Destiny» на лайте выше пятисот… Он там тоже в рогатом шлеме…

Сравнение это, впрочем, мало что объяснило остальным, а самому Валентину сразу же показалось очень бледным и даже оскорбительным.

Можно было сказать лишь то, что бог парил в пустоте, опираясь на два потока света, бившие вниз из его рогов, и все сущее теперь было в нем, а за его пределами не осталось ничего осмысленного.

Зато внутри у него действительно был весь мир. Мир был сном, игрой света и тени – и одновременно стопроцентной реальностью. А сделан он был из света и огня, из той самой непостижимой энергии, которая только что вырвалась из скалы – вернее, перестала притворяться скалой. И можно было раствориться в этом огне и свете, вновь сделаться сразу всем возможным и исправить все глупые ошибки, из которых с самой первой своей секунды состоит узкая человеческая жизнь.

– Видите дорогу? – спросил Иван.

– Где?

– Вон там. Впереди.

Впереди теперь действительно можно было различить дорогу. Она была очень старой, и по ней уже прошли несчетные толпы людей…

Дорога полого поднималась по склону горы к раскрашенной статуе улыбающегося двурогого божества – такой смешной и жалкой, такой нелепой, совершенно не способной передать даже отблеск того, что она тщилась изобразить – и невероятно поэтому трогательной, настолько, что на глаза сами наворачивались слезы от безнадежной любви к людям.

По дороге шли дети.

Они были одеты бедно и просто – чаще всего завернуты в кусок ткани в виде набедренной повязки или накидки. У них в руках были сладости, куклы, сделанные из травы и веток флажки. Некоторые пели, другие брели молча. Никто не казался испуганным – наоборот, они выглядели довольными и улыбались. У многих лица были раскрашены белой и синей краской, из-за чего они походили на футбольных болельщиков – но это, конечно, было сравнение из совсем другого времени.

Дети поднимались по дороге к двурогому богу и становились светом. Где именно это происходило, сказать было трудно – кажется, примерно на середине подъема между тусклыми ладонями двух пальм дрожал воздух, и до этого места дорога была настоящей, а дальше оставался только свет, сперва еще окрашенный в цвета дороги, а потом уже нет. И это было лучшее, что мир мог предложить маленькому человеку, самое-самое лучшее – это делалось ясно без всяких споров и доказательств, сразу.

– Мы можем туда пойти? – спросил Иван.

Эта мысль, пришедшая в голову всем одновременно, за несколько секунд превратилась из невозможной надежды в спокойную и веселую уверенность.

– Счастье, – сказал Валентин, – счастье. Никаких других слов не надо… Даже этих не надо.

– Тогда молчи, – отозвался Тимофей.

Все четверо засмеялись – и пошли по дороге к свету, смешавшись с детьми. Сначала они были собой, а после пальм тоже стали светом, сперва еще похожим на мир, а потом уже нет – просто белым и чистым сиянием, в котором не было ни гор, ни детей, ни даже двурогого бога…

А затем свет погас – но когда это произошло, не было уже никого, кто мог бы это заметить.

Кроме одного наблюдателя.

Стоящий на одном колене Акинфий Иванович напоминал персонажа античной трагедии – его поза была торжественно-пластичной, а лицо закрывала маска, рукоять которой он сжимал в кулаке. Правда, это была банальная маска сварщика с черным прямоугольником на месте глаз, но в полутьме она казалась шлемом воина-гоплита из античного спецназа, настолько страшного и жестокого отряда убийц, что никаких исторических свидетельств о нем не осталось по причине полного отсутствия свидетелей.

Акинфий Иванович снял маску. Встав с колена, он несколько раз моргнул и вытер ладонью набрякшие в глазах слезы. Над поляной слегка пахло паленым мясом и волосами. Почему-то всегда оставался этот запах – хотя в углях костра ни разу не обнаружилось никаких следов плоти.

Акинфий Иванович оглянулся. Палатки и четыре рюкзака оставались на том же месте, где прежде. Он подошел к костру, сел на землю, устроился поудобнее, закрыл глаза и замер.

Шло время. Акинфий Иванович все так же сидел в одиночестве у костра, изредка меняя позу.

Прошел примерно час, и над поляной подул ветер – резкий и свежий, пахнущий электричеством. На несколько секунд стало по-настоящему холодно. Потом ветер стих. Акинфий Иванович открыл глаза и обернулся.

На месте палаток и рюкзаков теперь была только трава, совершенно девственная и непримятая. Правда, в одном месте несколько стеблей были оборваны у самой земли – словно здесь прошел пасущийся бык.

Подхватив маску сварщика и фонарь, Акинфий Иванович пошел к скале с рогами. Ее боковую часть скрывали заросли кустов, сквозь которые он продрался с видимым неудовольствием. Оказавшись у каменной стены, он направил на нее луч.

Скалу покрывали царапины, похожие на бесконечный тюремный календарь: ряды вертикальных линий, перечеркнутые горизонтальными полосами.

Странным в этом календаре было то, что недели в нем имели разную продолжительность – то пара дней, то четыре, то пять, то вся дюжина.

Акинфий Иванович положил фонарь и маску на землю, вынул красивый изогнутый нож с рукоятью из рога и принялся царапать камень его острием. На камне появились четыре свежие вертикальные черты. Акинфий Иванович несколько секунд глядел на них, а потом провел мощную горизонтальную борозду наперерез – с такой силой, что с камня сорвались искры.

– Молодые, а долго сегодня, – прошептал он. – Наверно этот, из телевизора, наследил малек…

В скале был низкий грот, или большая ниша, достаточная, чтобы укрыться во время дождя. Акинфий Иванович присел рядом на корточки. Первым делом он спрятал внутри маску сварщика. Затем вытащил из ниши что-то громоздкое, завернутое в полиэтилен. Развернув пленку, он высвободил из нее большой складной велосипед, за минуту привел его в рабочее состояние и приладил на руль свой фонарь. Аккуратно свернув полиэтилен, он спрятал его в гроте рядом с маской и, подняв велосипед так, чтобы не цеплять за кусты, вернулся на поляну.

Костер уже почти догорел – в пепле мерцало несколько красных линий, похожих на древнюю клинопись. Акинфий Иванович с серьезным достоинством поклонился скале с рогами, подошел к костру и помочился на него, гася последние угли.

Потом он вытащил из кармана брезентовой ветровки наушники, размотал провод и воткнул черные капельки в уши.

Почтительно подняв велосипед за рога, он перекинул ногу через раму и оглядел поляну. Никаких следов человека на ней не было. Осталось только выжженное черное пятно в траве – но оно, если разобраться, вовсе не было следом человека. Оно было следом огня.

Акинфий Иванович легко оттолкнулся от земли, проехал сквозь подобие каменных ворот и, чертя перед собой сложные узоры светом, покатил вниз.

Вокруг не осталось никого, никого вообще – только звезды и камни. Стесняться было нечего, и Акинфий Иванович начал громко и фальшиво подпевать своей скрытой от мира музыке:

– Же деманде а ла лу-у-уне… Си ту вале анкор демва…[4]4
  см. примечание к эпиграфу.


[Закрыть]