Текст книги "Искусство легких касаний"

Искусство легких касаний

«Начало двадцатого века. Человек с длинными волнистыми волосами, усами и бородкой сидит за письменным столом, заваленным рукописями и газетами, и вглядывается в серое питерское утро за окном.

Утро, что и говорить, гнусное – сквозь туман просвечивает какая-то слоисто-древняя болотная мерзость. Так, во всяком случае, мерещится человеку с длинными волосами.

Ему немного стыдно за безобразия, учиненные в пьяном виде день, два и три дня назад (событий было много, можно выбирать на любой вкус), и особенно неприятно думать об одной восторженной и доверчивой курсистке, которая согласилась пойти с ним в ресторанный кабинет слушать сокровенно-солнечное. Память об остальном как обрезана…

Не заявился бы теперь, чего доброго, в гости ее братец – если он, не дай бог, есть. Еще начнет палить из револьвера прямо с порога. Впрочем, вряд ли. Если что и было в кабинете, скорей всего промолчит, постыдится.

Вдобавок тревожат запутанные денежные дела. И воспоминания, неприятные, очень скверные воспоминания, всегда поднимающиеся в душе именно в такую слабую минуту.

Человек с длинными волосами, если честно, изрядно мерзок сам себе. Он отхлебывает кофия, щурится и стонет – настолько непригляден собственный образ.

Но есть, есть чудесный способ изменить все и сразу.

В воздухе словно бы реет пригласительный билет в новое чистое будущее, индульгенция на все: стоит лишь протянуть руку и взять ее, сказав яркие и бесстрашные слова, как все темное, бытовое и низкое сгорит в их ослепительной вспышке, и собственная мрачноватая тень немедленно высветится и совпадет с силуэтом возвышенно-чистым и прекрасным, который человек с длинными волосами уже упоенно чувствует перед собой…

Он подхватывает перо, макает его в чернильницу и быстро пишет:

 
Кто не верит в победу сознательных смелых Рабочих,
Тот играет в безчестно-двойную игру…
 

Спрятанный за длинными волосами мозг начинает по привычке проверять и просчитывать только что излитые на бумагу смыслы – и видит множество несообразностей. Сознательны ведь и городовые, а в некотором роде, наверное, даже куры. Безчестно-двойная игра предполагает сразу игру честно-двойную и безчестно-одинарную, что чересчур замысловато.

Да и потом, не широко ли сказано? Вот если взять какого-нибудь японского бонзу, который прямо в этот момент идет со свечой по своему дальневосточному коридору справить малую нужду – он ведь точно ни в какую победу Рабочих не верит. Так он, выходит, тоже не помочиться идет, а безчестно играет по-двойному?

Да, да, конечно… Но, во-первых, за прогрессивный луч, брошенный под нужным углом в темное царство, российскому интеллигенту поставят плюсик в некой не до конца понятной, но очень ощутимой и крайне влиятельной инстанции (так, во всяком случае, мнится). А во-вторых, в этой «победе сознательных смелых Рабочих» скрыта такая сила, такая светлая мощь, такое созвучие с гулом эпохи, что совпасть с этим двустишием означает очиститься полностью за один миг, и не просто очиститься, а засверкать – и стать, натурально, как солнце.

Человек с длинными волосами виновато вздыхает, отхлебывает кофию – и, уже почти не задумываясь, начинает строчить дальше:

 
Это кровь, говорю я, посмевших и вставших Рабочих,
И теперь, кто не с ними, тот шулер, продажный, и трус.
Этих мирных, облыжно-культурных, мишурных, и прочих
Я зову: «Старый сор». И во имя возставших Рабочих
Вас сметут. В этом вам я, как голос Прилива, клянусь!
 

К концу пятой строчки за столом сидит уже не беспутный пьяница и нахал-сердцеед (если не сказать чуть больше). Там скрипит своим честным пером благородный и смелый человек с передовым взглядом на жизнь – да, отягченный, как все мы, мелкими бытовыми пятнами… Но ведь жизнь, друзья мои, не там, где пятна – она там, где солнце и свет. Разве не так?

И вот по всей России сидят за своими столами отягченные мелкими бытовыми пятнами люди – и тянутся, тянутся своими немного виноватыми перьями к преображающему свету.

Когда через несколько лет свет наконец зажжется в полную силу, выживут только те, кто вовремя отъехал в Париж.

«Голос Прилива» – надо же – успевает…»

***

Так начинается роман заметного, но противоречивого и спорного российского историка и философа К. П. Голгофского «Искусство Легких Касаний» (в первом издании довольно неуклюже названный «Химеры и Шимеры»). Здесь и далее мы будем приводить пространные цитаты из него, чтобы дать читателю возможность самому ощутить «вкус» разбираемого текста.

Это именно роман, мало того – остросюжетный триллер, практически детектив, что вызывает, конечно, удивление: до сих пор Голгофский был известен нам исключительно как историк-конспиролог, прежде всего – автор монументального труда «Новейшая история российского масонства». Сам Голгофский в предисловии шутит по этому поводу так: «когда детективщики начинают писать историю России, историкам остается одно – писать детективы».

Однако, заметим мы, писать детективы нужно уметь.

Этот триллер – документальный отчет о самом необычном расследовании автора. Расследование, уверяет Голгофский, было таким, что «простой отчет о нем сам принял форму остросюжетного романа». Он, конечно, лукавит – но кому из историков в наше время не хотелось бы иметь побольше читателей?

Беда в том, что романы пишут совсем не так, как научные исследования, и громоздкий справочно-аналитический аппарат, все эти цитаты, ссылки, ссылки в ссылках (и так до пяти раз), бесконечные нудные споры с неведомыми читателю оппонентами, часть которых скончалась еще в девятнадцатом веке, делают книгу Голгофского крайне громоздкой: в ней около двух тысяч страниц, разбитых на два тома. Она неудобочитаема, скажем прямо. Но при этом – весьма интересна и важна, хотя с идейной точки зрения довольно сомнительна.

Попытки критического анализа романа, мелькавшие в печати, были малоуспешны. Это одна из тех книг, которые ставят наших критиков в тупик, и причину определил сам Голгофский: «российский филолог сталкивается здесь с непростой задачей написать политический донос на текст, которого он не понимает в принципе».

Наш автор не любит критиков.

Но мы не имеем никакого отношения к третьей древнейшей профессии – и не будем слепить читателя лучами правильного мировидения, озаряющими вселенную из глубин нашего честного сердца. Во всяком случае, в каждом абзаце. Наша цель проще.

Мы займемся тем, что следовало бы сделать самому автору: выделим из текста смысловую и сюжетную суть, сократив его до десяти процентов первоначального объема.

В таком усушенном до «романа-мумии» виде (сравнение уместно, ибо в «Искусстве Легких Касаний» речь идет и о древнем Египте тоже) труд Голгофского можно будет предложить вниманию бизнес-лидеров, хай-экзекьютивов и высокообеспеченных домохозяек, которым надо войти в курс важнейших интеллектуальных прорывов эпохи в перерыве между косметическими процедурами.

Этой благородной цели и посвящена наша публикация, распространяемая исключительно по специальной подписке «Синопсис для VIPов» (пару лет назад наши постоянные клиенты уже видели в рассылке дайджест исторической книги Голгофского про масонов, о которой мы говорили выше).

Конспектирование Голгофского не всегда благодарное дело – затянутым может показаться и сам дайджест. Дело в том, что сюжетные повороты, связанные с так называемыми «действиями героев», занимают в книге отнюдь не главное место.

Самое важное – это рассказ об открытиях и догадках Голгофского, о том, как сырая и малопонятная информация, извлекаемая им из архивов и источников, превращается в озарения ослепительной ясности: перед нами приключения не столько фальшивого героя в криво намалеванном мире, сколько кульбиты пытливого ума в измерении интеллекта. И здесь без объяснений не обойтись. Поэтому некоторые длинноты и статичность неизбежны – но мы постараемся свести их к минимуму.

В романе около пятидесяти иллюстраций – напоминающих, по мысли автора, «о времени, когда в книгах были картинки, а мы были юны, чисты и счастливы». Синопсис воспроизводит некоторые изображения. Посмотрим, ощутит ли читатель обещанное счастье.

Рискованные, оскорбительные и часто безвкусные суждения К. П. Голгофского ни в коем случае не разделяются командой «Синопсиса для VIPов» и составителем дайджеста. Они приводятся на этих страницах исключительно в ознакомительных целях.

Итак, о чем же повествует «Искусство Легких Касаний»?

Время пошло.

***

В сущности, книга Голгофского построена по тому же принципу, что и все бесконечные коды-да-винчи, свинченные за последние двадцать лет в книггерских потогонках из ржавых постмодернистских запчастей: цепочка преступлений и сюжетных поворотов, сопровождаемая сбором информации. Герои бегают, стреляют, уворачиваются от пуль, а перед читателем постепенно собирается некий информационный пазл – как правило, такой же пустой и стерильный, как породившая его культура. Удивительное рядом, пророчески пел когда-то российский бард, но оно запрещено.

Разница в том, что Голгофский пишет не о выдуманных «загадках истории», а о происходящем у нас на глазах. Но, поскольку в первой части книги речь идет и о древних тайнах тоже, различие делается заметным не сразу.

Действие начинается с того, что Голгофский приезжает поработать на свою дачу в поселке Кратово. Соседняя дача принадлежит генералу Изюмину. Раньше там жила его дочь Ирина, но она уехала в Голландию, а потом на дачу переехал сам генерал.

Про Изюмина известно немногое. Это бодрый старик, седобородый и длинноволосый, похожий чем-то на китайского благородного мужа. Голгофский часто видит его из высокого окна своей спальни (ограда между участками чисто символическая, потому что прежде Голгофский дружил с дочерью генерала Ириной).

Иногда генерал пьет в маленькой беседке чай; на столе перед ним стоит бамбуковая чайная доска и пара крохотных глиняных чайников. Иногда, раздевшись по пояс, рубит дрова во дворе. Иногда – работает на грядках, подкрашивает стену, чинит скворечник или занимается другими мелкими дачными делами: видимо, ему нравится делать все самому.

Среди соседей ходят слухи, что Изюмин работал в спецслужбах и занимал там какой-то очень высокий секретный пост, но недавно был снят со всех должностей и отправлен в отставку. Ее трудно назвать почетной – кратовское заключение для спецслужбиста такого калибра похоже на домашний арест.

За генералом следят: недалеко от дачи всегда припаркован неприметный «лэндкрузер», а по улице мимо генеральской калитки прогуливается пара крепышей самого молодецкого вида, как бы ищущих, с кем тут поиграть в городки. Над окрестными дачами пару раз в час пролетают приблудные дроны.

Иногда Голгофский общается с генералом через невысокую ограду – они здороваются, говорят о погоде и обсуждают местные новости. Голгофский регулярно приглашает генерала на барбекю; тот вежливо отказывается, ссылаясь на свое вегетарианство. Голгофский несколько раз намекает, что хотел бы попробовать генеральского чая, но намек его не услышан – или понят в издевательском ключе.

Голгофский не признается в этом прямо, но внимательный читатель делает вывод, что у автора выработалась привычка подглядывать за генералом из своих окон. Изюмина, похоже, это не волнует – он не делает никаких попыток отгородиться от Голгофского более высоким забором. Да и какие заборы в нашу эпоху?

Дальше события развиваются стремительно и жутко.

Однажды днем Голгофский замечает, что генерал Изюмин слишком уж долго пьет чай в своей беседке. Такое бывало и прежде. Но в этот раз что-то явно пошло не так. На полу беседки лежит разбитая чашка. Самого генерала закрывает малиновый куст – видна только нога в сером носке, и эта нога нехорошо подергивается. Над дачей висят два дрона.

Голгофский предполагает, что с генералом случился удар. Он сбегает вниз, перелазит через забор и врывается в беседку.

Изюмин выглядит страшно – он позеленел, его лицо распухло. Пол вокруг покрыт рвотой. Генерал частично парализован и не может говорить, но все еще в сознании. Увидев Голгофского, он хрипит, пытаясь что-то сказать.

Голгофский помогает ему опереться спиной о деревянную колонну беседки. Тогда генерал поднимает руки и делает ими странный жест – сначала складывает ладони домиком (показывает «крышу», интерпретирует Голгофский), а потом машет пальцами, изображая крылья. Голгофский задает наводящие вопросы, но генерал, задыхаясь, повторяет те же два движения. Еще он пытается указать рукой куда-то вверх, но его мышцы отказывают, и он теряет сознание.

Через минуту рядом с Голгофским появляются хмурые мордовороты в штатском. Они объясняют, что за генералом приехала скорая. Действительно, медицинский фургон ждет у калитки. Генерала уносят.

На следующий день на опустевшую дачу Изюмина приезжает большая команда людей в штатском. Они проводят тщательнейший долгий обыск; Голгофский из окна своей спальни наблюдает за их перемещениями. Визитеры уносят с собой два компьютера и три больших картонных ящика с какими-то бумагами. Уходя, они не оставляют на двери положенной печати. Только теперь законопослушный Голгофский понимает, что слово «обыск» могло подходить к процедуре не вполне.

Несколько дней дача Изюмина стоит открытой, а потом из Голландии приезжает его дочь Ирина. Она плачет; Голгофский видит, что девушка сильно напугана. Он рассказывает ей об увиденном. Ирина говорит, что Изюмина определенно хотели убить. Он еще жив, но парализован и в коме.

У Ирины остались друзья в спецслужбах – они по секрету сообщают, что генерала отравили редчайшим химическим компаундом на основе мышьяка и таллия, который довольно легко отследить – в конце прошлого века его партию изготовила секретная лаборатория треста «Красноярскпромхимстрой».

– Почерк ГРУ, – вздыхает Ирина.

– Но за что? Он сам, кажется, там и работал.

– В этом все и дело…

Голгофский пытается выяснить у Ирины хоть что-то, но она ничего не знает. Ей страшно дышать российским воздухом; она боится за свою жизнь и хочет как можно быстрее уехать. Она задерживается только для того, чтобы поменять на даче замки. Уезжая, она оставляет Голгофскому ключи и просит поливать кактусы и бонсаи.

– Я попробую что-нибудь разузнать, – говорит Голгофский на прощание. – Хотя бы понять, что случилось.

– Лучше не соваться в это дело, – отвечает Ирина. – Убьют. И хорошо, если сразу…

Теперь Голгофский может ходить на дачу Изюмина на законных основаниях. Делать это приходится часто – бонсаи следует поливать именно тогда, когда подсыхает земля, и горшки надо регулярно проверять.

***

Первый же визит на соседнюю дачу поражает Голгофского. Он бывал здесь у Ирины – но никогда прежде не заходил в генеральский кабинет, где стоят бонсаи.

Сразу бросается в глаза большая шелкография, висящая на окне вместо шторы. На ней изображен веселый лось в хоккейном шлеме. Из-под шлема торчат ветвистые рога. В руках у лося клюшка. Рядом надпись:

И НАМ, РОГАТЫМ, ОТКАТЫВАЙ!

Наверное, думает Голгофский, генерал любил спорт. Но остальные украшения этой комнаты куда мрачнее.

На стенах кабинета в несколько рядов висят черно-белые фотографии страшноватых каменных монстров, которыми украшали когда-то крыши и фасады готических соборов. Их множество: крылатые собаки, шипастые драконы, откровенные черти, рогатые рыбы – словом, средневековые мозги на спорынье. Голгофский пытается понять, почему генерал окружил себя такими изображениями, но не может.

Кроме химер, стены украшают египетские артефакты (или их копии): костяные серпы, жезлы в виде извивающихся змей и так далее. Но химер больше, и жутковатую атмосферу кабинета создают именно они.

Разглядывая каменных уродцев, Голгофский вспоминает жестикуляцию отравленного генерала – сложенные домиком ладони, крылья-пальцы, попытка указать вверх…

Может быть, Изюмин пытался изобразить химеру на крыше старинного собора? Но зачем? Что он хотел выразить? А генерал точно хотел сообщить что-то важное – это могло быть последним человеческим контактом в его жизни.

И вот здесь Голгофский устраивает свою первую засаду на читателя.

Он – в смысле лирический герой романа – уютно усаживается в сделанное из читательских мозгов кресло и конспектирует несколько книг по средневековой архитектуре; проходит больше ста пятидесяти страниц, а сюжет все там же: автор поливает бонсаи и подробно анализирует каждую из каменных химер, фото которых Изюмин повесил на стену.

Наконец, после того как читателя начинает уже тошнить от тайн золотого сечения и спрятанных под каменными хвостами средневековых клейм, Голгофский приходит к выводу, что найти какую-нибудь внутреннюю связь между химерами на фотографиях трудно. Они относятся к разным эпохам и стилям и украшают раскиданные по всей Европе соборы. Похоже, единственный критерий отбора – макабр и замысловатость.

Нормальному романисту хватило бы для этой констатации одного абзаца. Но здесь Голгофский перестает, наконец, поливать бонсаи.

На полке в генеральском кабинете – довольно громоздкая модель орга́на. На ней дарственная гравировка:

От каменщика Магнуса на память.

Калининберг

(пограничная шутка в день пограничника).

Голгофский знает от Ирины, что в молодости Изюмин служил в погранвойсках. Возможно, это бывший сослуживец?

Магнус, орган, Калининберг. Эти три прямые пересекаются в бесконечности не так уж много раз. Несколько часов поиска в интернете (мы предполагаем, что на самом деле Голгофский обращается за информацией к своим кураторам в ФСБ, но прямо об этом не говорится) – и возможный даритель найден. Его зовут Магнус Марголин. Он пастор евангелической часовни при Калининградском кафедральном соборе и одновременно один из органистов в этом восстановленном здании-музее.

Слово «каменщик» должно иметь какой-то смысл. Голгофский – специалист и главный эксперт по российскому масонству – залазит в свои базы.

Да, Марголин тайный масон. Кроме того, он христианский мистик и теолог – оказывается, в наше время бывает и такое. Перед тем как стать пастором, он служил в погранвойсках, затем работал строителем. Реальный каменщик: прошел от простого к сложному. Ведет уединенный образ жизни. В последние годы удалился на покой и только изредка играет для паствы и туристов на органе. Такое тоже бывает.

Полив в последний раз кактусы, Голгофский фотографирует химеры с дачной стены на телефон и вылетает в Калининград.

***

В самолете Голгофский обдумывает, как разговорить Марголина.

Он дожидается органиста возле его часовни и представляется другом Ирины Изюминой. Марголин улыбается – ему приятно слышать это имя. Он пару раз видел Ирину еще крохой, но генерала знает хорошо: в юности служил с ним вместе в погранвойсках, а потом долго поддерживал дружбу. Впрочем, последние пятнадцать лет они в ссоре и не общаются.

Марголин, усмехаясь, предполагает, что с какого-то момента генералу спецслужб стало просто опасно дружить с пастором. И масоном, добавляет про себя Голгофский. Он объясняет, что генерал серьезно болен – но не упоминает про яд. Вместо этого он показывает фотографии химер с изюминской дачи.

– Это осталось у Ирины от отца, – говорит он. – По интересному совпадению я работаю над книгой о каменных химерах в готическом зодчестве. Меня интересует их тайный смысл. Я подумал, вы можете что-то знать.

– Почему вы так решили?

– Модель органа – ваш подарок Изюмину? Орган – это ведь тоже готика. Я подумал, что соседство с химерами не простое совпадение…

– Да, – говорит Марголин, – я много рассказывал Изюмину о химерах. Но он ни во что до конца не верил. Наверное, запрещало материалистическое мировоззрение.

Марголин испытующе глядит на собеседника.

– Вообще-то о символическом смысле химер знают многие. Например, члены оккультных лож. Но эта информация оберегается. Вы, молодой человек, хотите все это напечатать?

Голгофский далеко не молод, но не обижается на такое обращение. Он уверяет, что напечатает только разрешенное Марголиным.

– Ну что же, – вздыхает Марголин, – какой смысл уносить тайну в могилу. Вы слышали про Сведенборга?

Голгофский кивает.

– А про Даниила Андреева?

Голгофский кивает опять.

– Идемте-ка в наш собор.

Кирпичная готика собора не предполагает настоящих химер – но в комнате Марголина коллекция их фотографий и даже моделей. Видно, что он в теме. Прохаживаясь мимо своих игрушечных монстров, он читает Голгофскому длинную лекцию.

Услышанное так поражает Голгофского, что он остается в Калининграде на неделю и несколько раз встречается с пастором для уточняющих расспросов. Они с Марголиным гуляют по городу, пьют из традиционных пивных кружек третью «Балтику» – и говорят, говорят, говорят…

Этим беседам посвящен значительный объем текста. Голгофский воспроизводит все разговоры с Марголиным дословно, с многочисленными отступлениями и повторами – мы же попробуем передать их общий смысл кратко, приводя прямую речь героев лишь для того, чтобы сохранить ощущение беседы.

Итак, что же узнал Голгофский за эти балтийские дни?

Еще Сведенборг и Даниил Андреев (первый скорее по касательной, второй прямым текстом) указывали, что некоторым феноменам сознания, известным как «общественное мнение», «новые веяния», «Zeitgeist», «гул времени» – соответствуют незримые и бестелесные в обыденном смысле сущности, которые проявляют себя в нашей жизни именно через то, что ветер времени начинает гудеть по-новому и наполняет открытые ему души незнакомым прежде смыслом.

Это и есть знаменитый дух эпохи – или, как церковно шутит Марголин, «не дух, но духи, ибо имя им легион».

Описать эти сущности и просто и сложно: их нельзя поймать или локализировать в пространстве, и в то же время функционеры СМИ и так называемого «общественного мнения» видят их с полной отчетливостью каждый раз, когда открывают рот.

– Здесь надо сделать важную оговорку, – поясняет Марголин, – не то чтобы подобная сущность была каким-то привидением, которое сидит за обоями в четвертом измерении и вдувает оттуда в дольний мир мнения и суждения через специальную трубочку… Нет – сами эти суждения и мнения, возникающие в сотнях и тысячах никак не связанных друг с другом умов, складываются в эту сущность. Или, что то же самое, сущность распадается на них.

– Из чего она сделана? – спрашивает Голгофский.

Марголин машет руками.

– Из вдохновений и надежд, ужасов и отчаянья, страха одних и ликования других. Она одновременно окрыляет и подчиняет, душит и дает дышать…

Правители человечества («не рыжие клоуны, мелькающие в корпоративных СМИ в окружении активисток с голыми сисями, а невидимые и могучие архитекторы миропорядка») с давних времен используют и даже создают подобные сущности. Их называют гаргойлями и химерами…

Во время этого ключевого разговора Голгофский и Марголин гуляют по берегу моря.

– Гаргойль? – переспрашивает Голгофский, вглядываясь в хмурую балтийскую даль. – Это, кажется, что-то архитектурное?

Марголин кивает.

Слова «гаргойль» и «химера» в архитектурном и культурологическом контексте часто замещают друг друга и означают вроде бы одно и то же – каменного монстра на крыше готического собора (нашему искушенному современнику сразу понятно, зачем он там – чтобы было готично).

Во вселенной консольных игр и фэнтези эти два слова тоже буйно и весьма прибыльно колосятся в обнимку: «gorgoyle» и «chimera» – это чудовища, которые ежедневно атакуют тысячеликого героя на его трехактовом пути к кассе.

– В этой терминологической путанице, – говорит Марголин, – полезно разобраться, так как собака зарыта именно здесь. «Гаргойль» – это не каменный монстр на крыше собора. Это, прежде всего, водосточный желоб – действительно оформленный в виде чудища крайне причудливой формы. С неба льется вода; собираясь в поток, она проходит через разинутую пасть гаргойли и изливается на землю. Этимологически слово восходит к латинскому «gargula», означающему то же, что наше «горло».

– А химера?

– Химера, – отвечает Марголин, – это похожий на гаргойль каменный монстр, лишенный водопроводной функции. Просто сказочный уродец, украшающий крышу. Это слово пришло из античности, где означало мифологическое чудище с телом козла и головой льва…

Голгофский напоминает собеседнику, что один из римских пап призвал каменщиков, строивших готические соборы, оставить миру «Писание, вытесанное в камне». Откуда же такая образность? Марголин с ухмылкой отвечает, что каменщики, они же первые масоны, наследники тамплиеров и бог знает кого еще, могли иметь неканонические мнения по очень широкому кругу вопросов – и слово «писание» часто значило для них не то же самое, что для папы.

Неоспоримо одно – мастера древности не оставляли случайных и бессодержательных завитков в камне. Свой строгий сакральный смысл имели и гаргойли и химеры.

– Вообще-то для непосвященного человека все это весьма странно, – говорит Голгофский. – Адские чудища, иначе их трудно назвать – и вдруг на христианских фасадах и крышах. Я читал мнения современных ученых на этот счет. Они предлагают столько разных объяснений, что из одного обилия интерпретаций видно: толком они не знают ничего.

Марголин, однако, не ученый, а масон. Он знает.

Гаргойль пропускает сквозь себя небесную влагу, а химера всего лишь производит мрачное впечатление своим видом. Разница может показаться несущественной, но она важна, и Марголин берется ее объяснить – хотя предупреждает, что понятна она будет только верующему человеку.

– Вдумаемся в образ, – говорит он. – С неба льется вода, проходит через рот гаргойли и низвергается в мир… Гаргойли были как бы небесными кранами, посредниками между божественным и человеческим планом, связью между горним и дольним – и в таком контексте сам собор, проводник божественной силы, тоже представлял собою гаргойль, просто очень большую. Это, если я позволю себе профессиональное сравнение, как бы связка органных труб, где собор был главным калибром, а остальные гаргойли подчеркивали и высвечивали мистическую роль главной трубы, из которой обильно изливалась – во всяком случае, в теории – благодать.

– А химеры? – спрашивает Голгофский.

– Химеры возникают тогда, когда связь человека с небом утеряна, – отвечает Марголин. – Вместо органа, гремящего небесной музыкой, мы получаем его каменную копию, подделку. Наподобие монолитного телефона, изготовленного стариком Хоттабычем. Или моего подарка Изюмину – он, кстати, так и не понял намека. Похоже, но совсем не то…

По словам пастора-мистика, гаргойли имеют небесное происхождение. Оккультисты и политеисты, не любящие амбивалентного термина «Бог», возводят их к тонким измерениям, более могущественным слоям бытия – как темным, так и светлым.

Гаргойли нисходят на мир из духовных пространств, чтобы развернуть наше бытие согласно высшим волениям. Их могут инспирировать силы, называемые в богословии ангелами и демонами – поэтому естественно, что они часто входят в конфликт друг с другом. Однако вовсе не из-за судеб людского рода.

«Два мексиканских картеля, – цинично поясняет Голгофский, – вряд ли начнут войну из-за термитника, но могут годами отжимать друг у друга территорию, где он вспучился…»

Гаргойли – это зыбкие подобия ангелов и демонов, своего рода временные муляжи и пугала. Могучие сущности лепят их с себя, чтобы поставить эдакими регулировщиками на перекрестках человеческого духа.

– Говоря просто, – подводит итог Марголин, – это особым образом запечатленная и зафиксированная воля высших планов, в той или иной форме ощущаемая всеми. Конечно, этой воле можно сопротивляться и даже действовать ей наперекор – мы, христиане, верим в свободу воли…

Гаргойли исчезают, когда их миссия выполнена. Они редко существуют в неизменной форме дольше века или двух. Именно они обрамляют те чистые родники (вполне водопроводная функция, отмечает Голгофский), что лежат в истоке любой религии. Вызываемые гаргойлями переживания и чувства прозрачны, возвышенны – и относятся к лучшим проявлениям человеческого.

Здесь Голгофский отсылает читателя к духовной литературе, напоминая, что его информатор по данному вопросу – евангелический пастор, христианский теолог и масон, и его воззрения сложны. Голгофского интересует практичный вопрос – о том, как именно «высшие планы» фиксируют свою волю.

Марголин улыбается.

– Происхождение гаргойлей, – отвечает он, – пробовали объяснить многие мистики. Им приходилось прибегать к глаголам каббалистического ряда наподобие «эманировать». Вы будете смеяться, друг мой, но в мире живет уйма людей, уверенных, что они подобные слова понимают… К сожалению, у нас, земляных червей, нет органов чувств, позволяющих рассуждать о таких материях.

– Но как-то эти гаргойли ведь создаются?

– Насколько я понимаю, – отвечает Марголин, – это действие является для божественного плана простейшим из возможных. Духовное существо как бы проецирует себя на человеческую плоскость, в известном смысле становится человеком… Имеется в виду, конечно, не телесная, а эмоционально-волевая, если угодно, «сердечная» форма человеческого. Эдакий ангельский отпечаток, горящий сильным и ясным чувством. Сведенборг ведь не зря говорил, что Небеса имеют форму человека. Они не то чтобы имеют эту форму сами по себе – но мы не можем увидеть их никак иначе, и в этом смысл мистерии Христа. Теоретически любой из нас может пережить встречу с чем-то подобным во сне или наяву. Но в наше время это чаще происходит со святыми – или великими грешниками.

– Хорошо, – говорит Голгофский, – с гаргойлями примерно ясно. А химера?

– Химера… Это нечто такое, что выдает себя за гаргойль.

Голгофский не понимает, и Марголин приводит пример из Средневековья.

Европейский нобиль, отягченный утренним похмельем, радикулитом и венериной язвой, выходит из часовни во двор замка после утренней службы. Его сердце растрогано; все самое лучшее и светлое, что в нем было, заполнило душу; в ушах еще звучат ангельские голоса певчих…

И вдруг нобилю представляется, как он подхватывает своим сильным плечом пылающий Господень крест, садится на коня – и превращается в воина. Огонь святой веры перекидывается с креста на его тело и мгновенно сжигает весь накопленный грех, все болячки, язвы и пятна позора… Сгорает тень – остается лишь свет. Он видит себя на коне, скачущим в атаку, в искупительное пламя битвы – а с поля боя ввысь поднимается подобная рассвету дорога, по которой воины Святого престола восходят на небеса прямо в конном строю…

Химера (а крестовые походы, уверяет Марголин, были спровоцированы именно ими) в своем действии пытается выдать себя за светлое откровение. Это как бы дверь в залитое сиянием пространство, которая распахивается перед человеком, показывает ему, как темно у него в душе – и захлопывается вновь, оставляя перед ним тонкую щелочку света и надежды. Человек понимает, где эта дверь – и верит, что может открыть ее, пустив живительный луч в свое сердце. Теперь у него есть мотивация и цель.