Текст книги "Бэтман Аполло"

– Рама, открой глазки. Все уже досмотрели.

Улл оглядел притихший класс.

– Из этого древнейшего переживания, – сказал он, – может сложиться ощущение, что лимбо – темный стадион, где летают светящиеся насекомые и бегают одетые в униформу античных воинов вампиры. Но в реальности все иначе. То, что вы видели – это безличный уровень восприятия, очищенный от всех современных кодировок. Так видеть лимбо могут только величайшие из undead. Ваш опыт будет другим. То, что вы встретите, будет зависеть от особенностей перематываемой анимограммы – но в целом будет напоминать повседневный мир. Только он будет меняться, пробуя множество разных форм перед тем, как ваш ум узнает что-то знакомое. Лимбо – это не совсем пространство. И время там – не совсем время.

– А что там на самом деле? – спросил Тет.

– Вопрос, что там на самом деле, лишен смысла – ибо ответ зависит от того, кто будет смотреть: пчела, летучая мышь, человек или вампир. Вы вампиры. Со временем вы вполне сможете настроить лимбо так, чтобы сделать его уютным для себя местечком. Главное – ни на чем не залипать.

– А что это за шест? И щит?

– Такова традиционная экипировка ныряльщика, – сказал Улл. – Ей несколько тысяч лет, и многие профессионалы считают именно эту униформу самой подходящей для наших целей. Шест Аида, Шлем Аида и Щит Аида всегда присутствуют в каталоге вашего вампонавигатора. С их помощью можно решить большинство практических задач. Но вообще вы можете придавать себе любое обличье. Только помните, что хорошим тоном в лимбо считается минимализм. Вы не взрываете там атомных бомб и не устраиваете великих наводнений. Вы обходитесь минимумом средств, необходимых для решения задачи. Рама, у тебя опять вопрос?

– Да, – сказал я. – Куда бежал этот Аид?

– Я не знаю. К какой-то цели. Но по лимбо не бегают. Бег – просто самый близкий из человеческих шаблонов, который можно наложить на такое восприятие. Это сновидческая трансформация абстрактного усилия, прилагаемого вампиром, чтобы приблизиться к объекту своего интереса.

– Что это за огоньки?

– Мы называем их «свободные мемы». Вы не будете их видеть. Вы будете видеть только своего клиента, то есть перематываемую анимограмму. Свободные мемы при этом практически не заметны. Примерно как звезды днем.

– А почему их называют «мемы»?

– Сам не знаю, – пожал плечами Улл. – Просто так принято. Это элементарные свободные мысли. А «свободными» их называют потому, что их не думает никто. Они как бы думают себя сами. Выглядит это так, словно у них есть свой собственный свет.

– А разве может быть мысль, которую не думает никто?

– Это, конечно, звучит странно, – согласился Улл. – Но то же самое относится и к мыслям в человеческом подсознании. Их никто не думает. А потом, набрав энергию, они неожиданно берут вашу голову штурмом. И, как показывает уголовная практика, становятся не просто реальностью, а самой главной реальностью из всех. Их последствия ощущаются много лет. Так что не сомневайтесь. Может.

– А откуда берутся свободные мемы? – спросила Софи.

– Я не знаю. Возможно, это подсознание Великого Вампира, в уме которого появляемся и исчезаем мы все. Некоторые считают, что это обломки бессмертных сущностей, разрушенных непостижимой силой. Что-то древнее, как кольца Сатурна, но до сих пор живое. Другие вампиры полагают, что мемы находятся в пустоте изначально и являются теми элементами, из которых возникают человеческие и ангельские языки. Третьи допускают, что много мемов, слипшись вместе, могут зародить новую сущность. И все эти точки зрения спорят между собой… Но вам про это не надо думать. Мемы не имеют к вам никакого отношения. Они видны только великим мастерам…

Улл достал из своего мешка другой камертон.

– Реальность, друзья, гораздо прозаичней. Сейчас я покажу, как лимбо будет выглядеть для вас. Смотрите внимательно и постарайтесь запомнить все в деталях, потому что я буду задавать вам контрольные вопросы. Закройте глаза…

Прошло несколько секунд, и я услышал звук второго камертона. Он был другого тембра.

Я вдруг увидел машину, тормозящую на углу пустой городской улицы. Трудно было сказать, где это происходило – но улица казалась совершенно реальной, со множеством пакостных деталей, которые может родить только живая жизнь.

Из машины вылез пожилой мужчина в полосатом костюме и закрыл дверь.

Откуда-то сверху ему на лысину упала капля.

Он поднял глаза – и на лоб ему упала вторая капля. Он недоуменно наморщился – и на него упала третья. Я даже слышал звук, с которым капли разбивались о его кожу.

Тут с полосатым господином и окружающим его миром стало твориться что-то странное. Исчезла улица, пропала машина, а его руки загнулись за спину – и оказались прикрученными веревками к каменному столбу. На его шее появился железный ошейник с шипами, не позволяющий ему повернуть голову. Его загорелая лысина заполнила все поле зрения, словно я навел на нее камеру и сделал сильный зум.

На лысину снова упала капля воды. Я увидел в мельчайших подробностях, как она расшиблась. Привязанный к столбу вскрикнул.

Я поглядел вверх. На столбе выше его головы висела старинная медная посудина с тонким носиком, на котором уже набухала следующая капля.

В моей руке возник шест – почти такой же, как в прошлом видении. Я ударил им по столбу и сшиб его верхушку вместе с медной посудиной. Потом я коснулся шестом железного ошейника, и тот послушно свалился на землю. С той же сновидческой легкостью, одним прикосновением шеста, я распутал веревки, которыми были скручены руки полосатого господина, и он побежал вперед.

Впереди была полукруглая дубовая дверь с большим железным кольцом. Он схватился за кольцо, потянул, и дверь открылась. В проеме мелькнул силуэт большой худой собаки с торчащими ушами. Господин шагнул за дверь. А потом собака и полосатый господин покрылись рябью и превратились в облако разноцветных брызг – и все исчезло так же внезапно, как появилось.

– Это фрагмент реальной перемотки по программе «Золотой Парашют», – сказал Улл. – Вы насмотритесь на подобные проекции испуганных умов досыта, я вам обещаю. Теперь вопросы. Скажите, когда исчезла улица и машина, где оказался мужчина, который из нее вылез?

– У столба, – ответил я. – Это, кажется, такая древняя пытка водой.

– А где находился столб? На улице? В поле? В каком-то помещении?

Я задумался. Как ни странно, но ответить на этот вопрос я не мог. И никто другой, похоже, тоже не мог – молчали все.

– Следующий вопрос. Где находилась дверь с железным кольцом? Рама?

– За дверью была собака, – сказал я.

– Это правда, – согласился Улл. – Но где висела сама дверь? Двери ведь бывают в домах, в заборах, в стенах. Где была эта?

– Я не заметил, – признался я.

– Кто-нибудь заметил? – спросил Улл.

Ответом было молчание.

– Я показал вам этот отрывок с одной-единственной целью, – сказал Улл. – Чтобы вы сразу поняли, чем лимбо отличается от реальности. Дело в том, что мои вопросы не имеют смысла. Потому что вампир, перематывавший эту анимограмму, не заинтересовался ни местом, где стоял пыточный столб, ни тем, где находилась дверь, в которую проскользнул его подопечный. Поэтому столб не стоял нигде. И дверь тоже. Все, что вы видите в лимбо, создается исключительно вниманием, которое вы к этому проявляете, сознательно или нет. Профессионализм ныряльщика заключается в том, чтобы, как говорил великий Оккам, не множить сущности без надобности. Запомните это как следует, дети мои, и вы облегчите себе жизнь… И это относится не только к лимбо. Но и ко всему остальному в жизни…

Улл сложил камертоны в свой мешок и печально посмотрел за наши спины – на восковых второгодников с последнего ряда.

– Мой курс окончен, – сказал он. – После того, как вы пробыли несколько мгновений древним Аидом, вы получаете право на титул «Великий Мертвец». Надеюсь, это придаст вам оптимизма, самоуважения и уверенности в себе. Остальное вы узнаете дома. Но если у кого-то остались вопросы, буду счастлив ответить.

Тар поднял руку.

– В прошлый раз вы говорили, что лимбо – это лаз к другим мирам, – сказал он. – А потом вы сказали, что оно возникает только в нашем сознании. Как оно тогда может вести к другим мирам?

– Вот именно по этой причине и может! – ответил Улл. – И только поэтому! Глупость человека в том, что он ищет других существ в мертвом материальном космосе, фиксируемом его пятью грубыми чувствами. Этот внешний «космос» – просто ничтожный и малоинтересный срез реальности. Наспех намалеванная панорама, которую можно считать декорацией к земному творению.

– Между прочим, – сказал Тар, – про эту панораму уже узнали столько, что даже нашли в ней несколько тысяч похожих на Землю планет. В миллионах световых лет друг от друга…

Улл махнул рукой.

– Проявляя к декорации интерес, человек просто начинает ее раскрашивать и дорисовывать.

– А может, это она нарисовала всех нас?

– Ты сейчас говоришь как человек, – ответил Улл. – А вампиру смешно и грустно смотреть на людей. Капли низвергающегося водопада, которые думают: «Вот я. А вот мир». Они уверены, что космос вокруг них все время один и тот же, просто они по-разному понимают его в разные эпохи. Они даже вычислили его размеры и возраст, и нашли себе предков среди выкопанных из земли камней. Но это сон, который снится человечеству сегодня. Никто не знает, какой будет сниться завтра. У сна может быть любое количество шизофренических подробностей, в достоверности которых спящий уверен на сто процентов. Только сны меняются каждые несколько минут. Люди не понимают, что они просто капли осознания, из которых состоит реальность. А реальность – это именно то, что они сознают.

– Что же, реальность все время разная?

– Конечно. Вера в то, что существует не зависящий от водопада сознания внешний мир со своей постоянной историей – это просто часть того сна, который снится людям сейчас. И этот сон уже понемногу меняется. Водопад человеческого неведения все время разный, одинакова только уверенность, что все идет как надо и ситуация под контролем. Та же самая уверенность, которая сопровождает нас в каждом сне. Отчего сны и не кажутся нам снами, когда мы их видим.

– Вы хотите сказать, что люди зря ищут другие миры? – спросил Тет.

– Что значит «зря»? Человек все делает зря. В первую очередь живет. Человек не понимает, что другие миры находятся не в фиктивном материальном измерении, которое специально намалевано так, чтобы самое короткое путешествие по нему было намного длиннее его жизни, а в глубинах сознания. В тех его слоях, которые невозможно увидеть сквозь человеческий калейдоскоп-затемнитель. Лимбо – это пространство, где такие восприятия делаются возможными.

– Мы их испытаем? – мечтательно спросил Тар.

– Ни в коем случае, – ответил Улл. – Вампир, наоборот, изо всех сил старается от них спрятаться. Вампир не ищет контакта со странными переживаниями и сущностями, которые разорвут его в клочья. Мы не сумасшедшие. В лимбо есть немыслимое и неизмеримое. Но мы пользуемся им в сугубо практических целях. Мы стремимся увидеть и узнать как можно меньше. Поэтому ваша практическая работа покажется вам довольно приземленной. И прозаической. Настраивайтесь сразу.

Я уже не слушал Улла – я вдруг понял, во что я превращу лимбо для себя, если когда-нибудь смогу настраивать это пространство сам. Был такой мультфильм – «Ежик в тумане». Про ежика, идущего куда-то по ночным лесам и лугам – сквозь туманы и страхи. Так все у меня и будет. Туман, ночь. Сосны, дубы-колдуны. И звезды наверху… А ходить по туману я стану в черном кожаном пальто. И фуражке с высокой тульей, на которой раскинет крылья серебряная летучая мышь. Или нет, надо будет еще подумать.

Улл повернулся к нашей парте.

– Чего ты грустишь, Софи?

Я заметил, что Софи действительно выглядит печальной.

– Так интересно было вначале. Яркий белый свет, калейдоскопы, витражи. Бесконечные миры. А теперь высняется, что мы пользуемся этим ярким белым светом, чтобы транспортировать жирных котов мимо ада?

– Можно сказать и так, – ответил Улл. – Мы ведь не ангелы, Софи. Мы вампиры. И потом, то, о чем ты говоришь, тоже часть яркого белого света. И мы, и даже жирные коты. Так что не печалься. Ты привыкнешь…

Но какая-то печаль, похоже, опустилась на всех.

Улл тоже выглядел грустно. Он оглядел класс.

– Увидимся за ужином, – сказал он. – Счастливых погружений, мальчишки и девчонки. Как говорится, семь футов под сундук мертвеца!

Все встали с мест и обступили Улла, который принялся объяснять что-то про прощальный ужин. Я сидел на месте – мной овладела апатия.

«Вот и все, – думал я. – Теперь домой… К родным гробам…»

Эти слова, однако, не согревали – я уже знал, что у родных гробов проблемы с вентиляцией. И вообще, удивительно, как гробы отечественного производства еще… Что там должны делать гробы? Гнить? Удивительно, как они еще гниют…

Встав, я вышел из аудитории и поплелся в свою комнату. Мне хотелось только одного – спать.

Неизбежное

Меня разбудил стук в дверь.

Слово «разбудил» тут немного не на месте, но другого не подобрать. Дело в том, что мне снился длинный мрачный сон, который я полностью забыл при пробуждении. Я помнил только, что эти три коротких удара в дверь были важной его частью – и было непонятно, как они переехали в реальность. И еще я знал, что за дверью Софи, но встречаться с ней по какой-то причине крайне опасно.

Секунду-две я колебался, а потом решил, что не буду лишать себя радостей жизни из-за бессмысленных электрических флуктуаций перезаряжающегося мозга.

– Открыто, – крикнул я.

Дверь открылась. На пороге действительно стояла Софи.

На ней было длинное черное платье в редких блестках. Настоящий вечерний туалет.

– Это мне здесь выдали, – улыбнулась она, заметив мой удивленный взгляд. – Как единственной женщине.

– Наверно, – сказал я, – из интимной коллекции Дракулы? Не в него ли он одевался, встречая юного Оскара Уайльда?

– Такой информации у меня нет, – ответила она. – Скажи, ты не хочешь немного пошептаться в моем гробике? Сегодня последний день, когда это возможно…

– Хочу, – сказал я.

– Тогда пойдем. И прямо сейчас – скоро прощальный ужин.

Мне нравилось, что она второй раз приходит ко мне сама.

Я с детства считал, что отношениям мужчины с женщиной не хватает той доверительной и легкомысленной простоты, которая существует между друзьями, решившими вместе принять на грудь. В конце концов, речь точно так же идет о кратком и практически бесследном удовольствии… Как было бы прекрасно, думал я, договариваться с женщиной об акте любви с беззаботной легкостью замышляющих выпивку студентов…

Позднее я пришел к выводу, что это труднодостижимо из-за биологического разделения труда. Мужчина дарит жизнь, зарождает ее – а женщина вынашивает, играя не менее важную и в чем-то даже ключевую роль. Ее детородная функция мучительна и связана с длительным периодом беспомощности – поэтому естественно, что животный инстинкт заставляет ее выбирать партнера весьма тщательно. Комизм, однако, в том, что этот инстинкт в полную силу действует даже тогда, когда речь идет не о зарождении новой жизни, а о субботнем вечере.

Женщина должна обладать недюжинным интеллектом и силой воли, чтобы научиться отслеживать и подавлять этот древний гипноз плоти, уродующий ее характер и лишающий конкурентоспособности на рынке биологических услуг.

Софи, как мне казалось в ту минуту, была именно таким совершенным существом – и, спеша за ней по коридору, я думал, что Америка еще долго будет оставаться для мира сверкающим cutting edge[13]13
  Острием прогресса.


[Закрыть] не только в сфере технологий, но и в области наиболее эффективных поведенческих паттернов.

Ах, если бы женщины знали, как подобная сердечная простота поднимает их в наших глазах! Но косной пещерной памятью самка помнит, что интересна добытчику лишь несколько минут перед соитием, и потому делает все возможное, чтобы растянуть их в часы, дни и недели – и выторговать себе как можно больше шкур и бус…

Через минуту после того, как мы вошли в комнату, мы уже лежали в ее просторном гробу, трогательно пахнущем какими-то наивными духами. Она сняла платье сама, что очень облегчило мне жизнь – не уверен, что быстро разобрался бы с его застежками. В гробу, однако, было вовсе не так удобно, как мне мечталось – но в этом неудобстве была и прелесть: мешая удовольствию, теснота как бы разворачивала его незнакомой и свежей стороной…

Но я не успел зайти слишком далеко.

Помешала сущая ерунда – еле заметный укол в шею. Я сразу понял, что он значит – и, хоть я изо всех сил попытался не обратить на него внимания, это оказалось невозможно. Мое возбуждение за несколько секунд сменилось тоской и злобой.

– Ты меня укусила?

Она виновато моргнула.

– Просто я… Я уже ошибалась в жизни. И больше не хочу.

Они всегда так говорят, подумал я. Всегда.

– Извини, – прошептала Софи. – Но я теперь знаю.

– Что ты знаешь?

– Про тебя. Про тебя и вашу Великую Мышь.

– Про Геру?

Софи кивнула.

– И еще я вижу, что ты ничего так и не понял, – сказала она. – Бедный мальчик. Да ты и не мог понять. Тебе не объяснили, а сам ты ничего не соображаешь.

– Чего я не соображаю? – спросил я.

– Ты не знаешь, зачем тебя сюда послали. Зачем тебя учат на ныряльщика.

– А ты, выходит, знаешь?

– Ваш главный вампир, – сказала она. – Энлиль. Он ведь тоже ныряльщик. Ты видел сам. Никогда не думал, зачем он обучился?

– Нет, – ответил я. – Наверно, для максимального контроля?

Она отрицательно покачала головой.

– Это очень трогательная история. Ваша прошлая Иштар… Когда она была молодая, она чем-то походила на твою Геру. А Энлиль напоминал тебя. Оба недавно стали вампирами. И у них был смешной полудетский роман, совсем как у вас с Герой. Который точно так же ничем не успел кончиться. Потому что Великой Мыши срочно потребовалась новая голова.

– Не может быть, – сказал я.

– Может, – ответила Софи. – Покойная Иштар сама тебе об этом говорила. Намекала с предельной ясностью. Только ты ничего не понял.

Я напряг память.

– Подожди… Это когда я спускался в Хартланд во второй раз? Она сказала, что у Энлиля была похожая на Геру подруга. И до кровати у них так и не дошло. А потом сострила про черную мамбу – есть такая жутко ядовитая змея. Мол, если не просить, чтобы она тебя укусила, можно долгие годы наслаждаться ее теплотой… Я думал, она просто советует мне быть осторожнее с Герой… Ты хочешь сказать, подругой Энлиля была она сама?

Софи кивнула.

– Это настоящая вампирическая love story, – сказала она. – Невероятно красивая. Но ее не афишируют. А я считаю, зря…

– Так что за история? – спросил я.

– Когда Иштар стала Великой Мышью, она сначала думала, что потеряла Энлиля навсегда. Во всяком случае, в качестве любовника. Потому что у нее больше не было тела.

– Логично, – сказал я, просто чтобы не молчать.

– Но потом она укусила тогдашнего вампирского старшину Кроноса и узнала много нового. Она узнала про undead. Про простых и про великих.

– А чем они отличаются?

– Простые undead получают доступ к миру теней, оставаясь при этом живыми. Они могут входить с анимограммами в контакт, и все. А вот вампиресса, которая становится Великой Мышью – уже великая undead.

– Почему?

– В определенном смысле она действительно умирает, когда лишается тела. После этого она отпечатывается в лимбо в том возрасте и состоянии духа, в котором ей отделили голову. Но одновременно она продолжает жить среди нас – в качестве Великой Мыши. Поэтому она существует одновременно как живое существо и как анимограмма в лимбо. Великая Мышь способна поддерживать контакт со своей анимограммой. Она может ощутить себя обычной женщиной, если спускающийся в лимбо ныряльщик оживит эту анимограмму лучом своего внимания. Мало того, Великая Мышь может таинственным образом воздействовать на самого этого ныряльщика. Теперь понимаешь?

– Не до конца.

– Когда ваша прошлая Иштар стала Великой Мышью, она первым делом выцедила всю красную жидкость из своего мертвого тела. И превратила ее в препараты. Чтобы им с Энлилем хватило на всю жизнь. А Энлиль из любви к ней стал ныряльщиком. И проводил дни и ночи в лимбо с ее анимограммой. Вернее, с ней самой – потому что для Великой Мыши невозможно разделить анимограмму и живую сущность.

У меня возникло мрачное предчувствие.

– Но Великая Мышь ведь на самом деле не в лимбо? – спросил я. – Она ведь в реальном мире? Она жива?

– Про Великую Мышь нельзя сказать ничего определенного. О ней могут судить только величайшие из undead. Говорят, что ее человеческая голова переживает все происходящее с ее анимограммой. Днем Иштар следила за миром в качестве Великой Мыши, а когда засыпала, она опять превращалась в ту девушку, которую любил Энлиль. И они встречались на цветущем лугу своей юности…

– Повезло мужику, – сказал я.

– Повезло, – согласилась Софи, даже не заметив моего сарказма. – У него до старости лет была юная возлюбленная. Потому что анимограммы не старятся. И они превратили самое жуткое из пространств в подобие дома свиданий. Вампирам, Рама, иногда свойственно подлинное величие…

Я почувствовал себя совсем плохо. Уже не предчувствия, а предельно ясные выводы и железобетонные определенности следовали из ее слов – а я все пытался не пустить их в свое сознание. Но сопротивляться дальше было невозможно.

– Ты хочешь сказать, что Гера… То есть Иштар послала меня учиться на ныряльщика именно поэтому?

Софи засмеялась.

– Ну вспомни сам. Она укусила Энлиля, чтобы принять дела. А уже через минуту велела тебе ехать учиться на ныряльщика. Ты способен прослеживать простейшие причинно-следственые связи?

Я попытался снова обнять ее за шею, но она поймала мою руку и отвела ее в сторону – деликатно, но твердо.

– Способен, – вздохнул я. – Что, я тебе разонравился?

– У тебя есть девушка, – сказала она. – И эта девушка тебя ждет.

– Это не девушка, а анимограмма, – ответил я. – Сплошной ужас просто.

Софи пожала плечами.

– Ты вампир. С великой властью приходит и ноша. Каждый из нас несет свой гроб.

– Что-то мне не нравится такая версия личной жизни, – сказал я. – Как будто мне надо нырять в омут, на дне которого плавает отрывной календарь с одной и той же мертвой телкой. И мне теперь предстоит листать его день за днем.

– Это не календарь, – сказала Софи. – Она будет жива настолько же, насколько будешь жив ты. Самое интересное…

Софи задумалась.

– Что? – спросил я.

– Она не обязательно будет помнить, что умерла и находится в лимбо. Для Великой Мыши это возможность побыть той девушкой, чью голову она носит. Я думаю, ей это нравится. Все интересней, чем когда тебя доят с утра до вечера… И еще. Говорят, когда ныряльщик общается с могущественным существом класса undead, опыт сильно отличается от работы с простой анимограммой. Это настолько непредсказуемо действует на сознание, что даже непонятно, кто при этом календарь. Тебя самого начинают листать, как анимограмму. Великая Мышь не только сама умеет забывать, что она в лимбо. Она и тебя заставит забыть.

– Откуда ты все это знаешь? – спросил я подозрительно.

– Я давно решила стать ныряльщицей, – сказала Софи. – И собирала всю доступную информацию.

Она заложила руку за голову и уставилась в потолок. Сердце на ее плече перевернулось, превратившись в пару красных ягодиц – не знаю, разучивала ли она этот жест перед зеркалом, но символизм был предельно ясен. Я, однако, решил предпринять еще одну попытку – и попытался обнять ее. Она ударила меня по пальцам.

Мне показалось, что ей на самом деле не хочется сопротивляться – но ее обязывает к этому непонятный аспект не то женской, не то вампирической этики. Я вдруг понял, что мне следует сказать.

– А ты можешь проявить величие духа?

– Это как? – с интересом спросила она.

– Можешь на время про все забыть?

Она задумалась.

– Ну, я, может, и могу… Но ты сам – разве сможешь?

– Я?

– Ты что, предашь свою Великую Мышь? Ради американской девчонки?

– Да с удовольствием…

Мне стало не по себе от этих слов. Но я тем не менее повторил:

– Легко…

Она поглядела на меня со странным чувством.

– Великая Мышь – ладно, – сказала она. – Но разве ты сможешь предать Геру?

Я почувствовал раздражение.

– Мне ее для этого не надо предавать. Это она сама меня предала. Во всяком случае, в физическом смысле. Знаешь, как я устал от…

У меня не хватило духу продолжить и вместо этого я провел пальцем по ее губам. Она не сопротивлялась.

– Но бедняжке было бы больно, – сказала она, – если бы она узнала. Очень больно.

– Ничего, – ответил я. – Мне тоже бывает больно.

– Тогда скажи вслух – «я отрекаюсь от Геры. Отрекаюсь ради тебя».

– Отрекаюсь, – сказал я. – С большим удовольствием.

– Смотри, – кротко и печально откликнулась Софи. – Это был твой свободный выбор.

Я понял, что мне удалось подобрать нужный шифр к замку – и теперь она больше не будет сопротивляться.

Как все-таки много на женщинах всяких крючков и застежек – даже на совершенно голых женщинах… И каждую нужно расстегнуть с заботой и вниманием, иначе ничего не выйдет…

Но это тоже биология, думал я, пока мои руки скользили по ее телу, ведь женщина должна быть уверена, что самец готов ради нее переносить невзгоды. Все намертво отлито в граните, который был когда-то жидкой магмой – этим схемам больше лет, чем континентам. Как наивен человек, полагающий, что может обмануть природу…

Гроб, хоть и двухместный, превращал знакомые операции с чужим телом в нетривиальную инженерную задачу – и оттого переживались они особенно остро. Никогда, никогда прежде я не получал от акта любви такого наслаждения. Меня самого напугал стон, который я издал в самую ответственную минуту. Софи засмеялась.

– Как здорово, – расслабленно прошептал я. – Тебе хорошо?

Софи засмеялась еще громче, и мне почудились в ее смехе холодные тревожные нотки – словно льдинки, хрустящие в бокале с шампанским.

– Ага, – сказала она.

Лучше бы она этого не говорила. Таким тоном.

– Что случилось? – спросил я.

– Как что? Ты меня только что трахнул.

– Зачем ты так…

Она опять засмеялась – уже совсем ледяным и колючим смехом.

– Я ведь знаю, что ты думаешь о женщинах, Рама. Пещера, дубина…

– Кусать без разрешения подло, – сказал я. – Я полагал, тебе со мной просто хорошо…

– Хорошо? Да ты хоть знаешь, что женщина чувствует во время этой процедуры? Каково это?

Я уже не понимал, всерьез она или шутит.

– Почему не знаю, – сказал я. – Я кусал когда-то… Только уже забыл.

Она вдруг сжала мои плечи с невероятной силой.

– А я тебе напомню…

Меня охватил страх.

Происходило нечто странное. Какая-то моя часть понимала, что именно – и очень не хотела в этом участвовать. Но понимание было спрятано слишком глубоко. Мой разум не мог до него дотянуться.

Словно борец, победоносно прижимающий соперника к мату, Софи навалилась на меня всем своим весом. Давление было жутким – девушка ее комплекции не могла быть такой тяжелой.

– Вот так, – сказала она. – А потом еще вот так…

Оказавшись сверху, она вытянула руки в стороны и стала бить по краям гроба руками, как птица крыльями.

Ее удары становились все сильнее – как и мой ужас. Творилось что-то невероятное – по физическим законам она должна была разбить себе руки в кровь, но вместо этого затрещали и покосились, а потом и совсем сломались стенки гроба.

А затем мой страх прошел.

Вдруг поменялась перспектива того, что я видел – и даже, кажется, сила тяжести теперь тянула в другую сторону. Софи больше не лежала на мне, а как бы висела напротив, изо всех сил отталкивая меня взмахами рук.

И это, конечно, были уже не руки – а два огромных черных крыла, взмахивающих и опадающих в пустоте.

Меня отбрасывали не их удары, а ветер, который они поднимали. Я знал, что если ветер оторвет меня от Софи (а она к этому времени превратилась во что-то огромное, как бы стену, поросшую черной звериной шерстью, в которую я вцепился), мне конец. Но ее лицо до сих пор было передо мной – и я мог попросить ее не убивать меня.

– Софи! Пожалуйста!

Она мстительно засмеялась. И тогда я понял – или, скорее, вспомнил, – что это не Софи.

Это была Гера.

Мои пальцы разжались, и очередной взмах черных крыльев отбросил меня в пространство. Но теперь я уже не боялся. Я знал, что сейчас произойдет. Ко мне постепенно возвращалась память.

Несколько секунд мне казалось, что я хаотично кувыркаюсь в пустоте. А потом я постепенно начал ощущать свое настоящее тело.

Я висел вниз головой, перекинув ноги через перекладину – как в хамлете. Но это был не хамлет. Это была…

Я окончательно все вспомнил за секунду до того, как открыл глаза. И эту долгую-долгую секунду я набухал невыносимым стыдом, зная, что открыть глаза все-таки придется.

Сейчас была уже не середина нулевых, когда я ездил учиться на ныряльщика. Стояло второе десятилетие двадцать первого века.

Это было мое служебное рандеву с Герой.

Очередное.

Где я опять ей изменил.

Правда, с ней же самой.

Я изменял ей на каждом нашем свидании. Иногда с Софи, которой на самом деле не видел уже несколько лет. Иногда с другими фантомами. Гера умела находить в моей памяти множество разных личин. Но моя встреча с Софи в замке Дракулы была ее любимым аттракционом.

Почти всегда она требовала, чтобы я отрекся от нее – и я это делал, иногда в шутку, а иногда всерьез. И каждый раз за этим моментом следовало пробуждение. И необходимость открыть глаза. Вот как сейчас.

Я открыл их.

Я висел в будуаре Великой Мыши – на серебряной перекладине, похожей на огромное стремя. Прямо передо мной, всего в метре, было лицо Геры – оно покачивалось в центре перламутровой раковины на длинной покрытой шерстью ножке. Ее глаза были закрыты, а на губах застыла мечтательная улыбка. Из угла ее рта к моему локтевому сгибу тянулась тонкая, как нить, серебристая трубка.

Я вытащил тончайшую иглу из своей руки.

– Гера, – хрипло прошептал я. – Я не хочу, чтобы каждый раз…

Она еле заметно качнула головой, приказывая мне молчать.

– Спасибо, милый. Было чудно. Каждый раз заряд бодрости на неделю. Без тебя я никогда не узнала бы, что у подлости есть такие глубины…

– Зачем ты постоянно это повторяешь? – спросил я. – Ну хорошо, накажи меня. Накажи как хочешь строго. Но только один раз.

– Наказать? Как же, интересно, тебя наказать?

Она задумалась.

– Есть вариант. Хочешь, посадим тебя в тюрьму?

– В каком смысле? – спросил я.

– В прямом.

– За что?

– А за стихи.

– Какие?

– Которые я у тебя в башке нарыла, Рам. Вот это, например…

Она растянула рот до ушей, выкатила глаза (что должно было, видимо, изображать меня) и писклявым голосом кастрата продекламировала:

 
– А счастье – вот: чего еще желать?
Под мягким психотропным веществом
В простом гробу с любимым существом
Лежать, молчать и ничего не ждать…
 

Мне хотелось только одного – провалиться под землю. Но я и без того находился под ней очень глубоко – вряд ли такое было возможно.