Текст книги "ДПП (НН) (сборник)"

– Дзенский сад? – энергично переспросил ландшафтный дизайнер. – Знаем. Сделать можем. Но стоить будет дорого…

Степа решил не мелочиться. Он как раз уезжал на финансово-экономический форум, совмещенный с десятидневным морским круизом – и ландшафтный дизайнер с друзьями получили карт-бланш.

Мюс, оставленная на делах, проводила часть времени в банке, а часть на даче, наблюдая за ходом работ. Она позвонила ему на мобильный, чтобы поделиться сомнениями. О том, что именно строили привезенные молодыми людьми рабочие, она не говорила, считая, видимо, что сфера искусства вне ее компетенции. Ее подозрения вызвало другое:

– Они какие-то странные. Бледные, ночью не спят. Глаза навыкате, и челюсти трясутся, как будто они что-то постоянно жуют или бормочут…

«Вот ревнует, а? – подумал Степа. – Все-таки в главном все бабы одинаковы».

– Эх, Мюся, – откликнулся он, глядя на красную полосу заката за кормой, – я тебе так скажу. Нам с тобой тоже не мешало бы так бормотать. Родились бы на блаженном Западе.

– Я и так родилась на Западе, – с достоинством ответила Мюс.

– Это не тот Запад, – сказал Степа, припоминая слышанное в лавке у Простислава. – Там, где ты родилась, воплощаются убитые людьми животные, главным образом быки, свиньи и тунец, чтобы в качестве компенсации некоторое время смотреть фильмы Дженифер Лопес, слушать вокально-инструментальные ансамбли «Мадонна» и «Эминем» и размышлять, как сэкономить на квартирном кредите. Это как отпуск. А потом опять придется много-много раз рождаться животными. Ну и затем опять можно будет ненадолго вынырнуть – послушать, что тогда будет вместо «Эминема» и Джей Ло. И так без конца. Это называется сансарой, чтоб ты знала. А есть настоящий Запад – чистая земля будды Амида, где… где… В общем, словами про это не скажешь. И вот эти ребята, которые сейчас у нас работают, собираются в следующей жизни родиться именно там. Поэтому и бормочут. Понятно?

– Понятно, – сказала Мюс. – Значит, у нас рождаются быки и свиньи. А у вас в России кто рождается?

– У нас? – Степа изо всех сил напряг память, вспоминая, что по этому поводу говорилось у Простислава. – У нас рождаются побежденные боги. Небесные герои, совершившие военное преступление. Асуры, чью ярость не могут вместить небеса…

Мимо по палубе прошел босой браток в белом костюме, со стратегической цепью типа «голда меир» на шее. У него была крохотная голова, мощные надбровные дуги и рябое лицо монгольского палача. Он что-то тихо разъяснял переводчику в полосатом костюме-тройке, который шустрил рядом, с энергией ретранслируя это в прижатую к сизой щеке трубку:

– Absolutely! The fact that he ain’t no pig no more is exactly the shit that pisses everybody here the fuck off![21]21
  Именно! То, что он больше не является сотрудником правоохранительных органов – как раз та самая проблема, которая вызывает здесь наибольшую озабоченность.


[Закрыть]

Поглядев на Степу, браток кивнул ему, как старому знакомому, и ухмыльнулся во весь рот.

«Клиент, что ли? – озабоченно подумал Степа. – Вроде не помню такого».

– Остальное потом расскажу, – сказал он в трубку, радуясь, что так удачно и красиво закрыл сложную тему, – он дорожил не только мнением Мюс о себе, но и крохотным плацдармом духовной независимости, отвоеванным у нее с такими усилиями. – Главное, Мюся, ты делай все, что эти ребята просят.

– Они спрашивают, какой сад камней делать – с лингамом?

– А?

– Они сказали, что бывает два вида дзенского сада камней – со священным лингамом победы и без.

– Я это и без них знаю, – бросил Степа.

– С лингамом на пятнадцать тысяч дороже. Они просят сейчас решить, потому что в смету вносить надо.

– Ну конечно с лингамом, – сказал Степа. – Пора бы тебе, Мюся, научиться самой такие вопросы решать. Все, отбой.

Вернувшись домой, Степа с головой нырнул в дела и первые несколько дней провел в Москве, думая о совсем других вещах. Сумма в счете, который Мюс положила ему на стол, заставила его поднять брови, но он ничего не сказал.

Вместе со счетом на стол легла продолговатая коробка, обитая узорчатым желтым шелком, – в таких, только размером поменьше, лавка Простислава продавала чайные наборы.

– Что это? – спросил Степа.

– Это священный лингам победы, – ответила Мюс. – Он отдельно.

– Ясное дело.

Дождавшись, когда Мюс выйдет из кабинета, Степа открыл коробку. Внутри, в аккуратных углублениях, лежали три пластиковых члена – синий, красный и зеленый. Они были сделаны с соблюдением всех анатомических подробностей – с точностью, которая переходила в непристойность. Их покрывали надписи мелкой вязью – не то санскрит, не то тибетское письмо. Степа взял один член в руку. На нерабочем торце у него была круглая дырка, похожая на дуло.

«Можно туда карандаш засунуть, – механически подумал Степа. – На всю длину, чтобы этот елдак не думал, что он тут самый фаллический… Так. Они что, издеваются? Или я чего-то не догоняю?»

Положив член назад в коробку, он еще раз оглядел всю композицию, и заметил по углам четыре одинаковых медных кружка с изображением китайского символа «Инь-Ян» (у Степы был собственный «Инь-Ян», цифровой – «343/434»). Три лингама, четыре кружочка… Степа почувствовал, что от сердца у него отлегло.

В конце концов, говорил один из гостей Простислава, в этом мире каждый всю жизнь общается только с небом, а другие – просто вестники в этом общении. Степа ясно видел перед собой число «34». Могли ли последователи будды Амида послать ему знак лучше? Вряд ли. Но на всякий случай он решил позвонить Простиславу.

– Простислав, мне тут лингам победы принесли…

– Лингам-то? – отозвался Простислав. – И чего?

Степа замялся. Было непонятно, откуда начинать.

– Где его хранить?

– А где душа пожелает. Чтобы было не очень холодно, но и не очень жарко. Не очень сыро, и енто, как его… Не очень сухо.

– А зачем он вообще?

Простислав помолчал.

– А сам ты, ето, как думаешь? – спросил он.

Степа напряг душевные силы.

– Ну, наверно, это что-то вроде… Что-то вроде магического жезла? Или ключа? Раз он отдельно?

– Ты смотри, угадал, – с легким удивлением ответил Простислав. – На глазах растешь, Степа, на глазах. Скоро в ученики к тебе пойду…

– А почему их три?

– Три? Ну а как. Ты когда дверь новую ставишь, сколько тебе ключей дают? Один вроде мало, десять уже как бы и много. Чего ты меня-то спрашиваешь? Ведь сам все интуичишь…

Как обычно, беседа с Простиславом укрепила Степину уверенность в себе. Разобравшись с делами, он поехал на дачу, предчувствуя, что его ждет что-то очень необычное. И это предчувствие не обмануло.

Вместо корта Степа увидел перед собой каток. Так, во всяком случае, можно было решить, глядя на борта со скругленными углами и маленькой дверкой. Эти борта были украшены множеством надписей и рисунков самого разного вида, словно кто-то покрыл обычный рекламный ассортимент несколькими слоями уличных граффити, а затем для остроты добавил пару флуоресцирующих цукатов (особенно выделялся оранжевый зигзаг «мочи ГадоВ!», который отозвался мгновенным эхом в самой глубине Степиной души).

Сходство с катком ограничивалось формой бортов. Вместо льда под ногами была трава – ленты японского дерна, то перекрывающие, то, наоборот, не дотягивающиеся друг до друга. Не знай Степа, сколько стоит такая продуманная небрежность, он бы, наверно, решил, что здесь работали похмельные стройбатовцы за день до демобилизации. Но, поскольку это был дзенский сад камней, он догадался, что к кажущимся недоделкам следует отнестись так же, как к следу кисти, на которой почти не осталось краски: никому ведь не придет в голову считать это недостатком при анализе каллиграфии, хотя, безусловно, такое было бы недоработкой при покраске забора.

Ни одного камня на всем огороженном пространстве Степа не увидел. Вопросов по этому поводу у него не возникло – точнее, они появились, но одновременно в голове мелькнул и вероятный ответ: мол, дзенский сад камней с камнями – это уже не дзенский сад камней. По этому поводу можно было не звонить Простиславу и другим людям знания, а обслужить себя самому.

Вместо камней его ждало другое. В центре огороженного пространства из дерна торчали три пластмассовые пальмы. Врытые в землю на расстоянии в несколько шагов друг от друга, они отчетливо выделялись на фоне бледного подмосковного неба. Их было три, а кусков неба, нарезанных их прямыми стволами, четыре – два между, и два по бокам. И это нежданное «34» так приветливо раскрывало перед Степой свою знакомую, но заново новую суть, что все его сомнения исчезли. Он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Сложив ладони перед грудью, он поднял глаза к небу и тихо-тихо прошептал:

– Амитафо! Амитафо! Амитафо!

А потом, после паузы, быстро добавил:

– Амитафо! Амитафо! Амитафо! Амитафо!

34

Англофилия казалась Степе почтенным и даже в некотором смысле патриотичным культурным изыском – она как бы устанавливала родство между ним и Набоковыми петербургского периода, которые весело плескались в надувных резиновых ваннах в своем гранитном особняке на Морской, обсуждая на оксфордском диалекте связь между подростковой эрекцией и смертью графа Толстого. Кроме того, Степе очень нравился английский язык – его идиомы указывали на высокий и веселый ум, хотя этот ум очень трудно было встретить в англичанах проявляющимся иначе, кроме как в самой идиоматике языка в тот момент, когда англичане ею пользовались.

Кончилась англофилия просто и быстро. Однажды Степа решил выяснить, чем живет народ его мечты, взял номер самой популярной британской газеты, «The Sun», и со словарем прочел его от корки до корки (если бы не мистическое совпадение с названием банка, его вряд ли хватило бы на такой подвиг). Дочитав последнюю страницу до конца, он понял, что больше не англофил.

Какое там. У него было чувство, что его только что заразили коровьим бешенством посредством анального изнасилования, но сразу же вылечили от него, отсосав вакуумным шлангом все мозги, на которые мог подействовать страшный вирус. Однако англофобом он тоже не стал – это подразумевало бы высокую степень эмоциональной вовлеченности, а она теперь отсутствовала начисто. Все было предельно скучно и предельно ясно, и снежные плечи отчизны казались куда привлекательнее, чем час назад (впрочем, Степа знал, что такое чувство обычно длится до первого к ним прикосновения). Степино отношение к Мюс, конечно, не пострадало – к этому времени он уже любил ее всерьез. Затронутой неожиданно оказалась другая фундаментальная константа. У него впервые появилось желание переименовать «Санбанк».

Но сначала Степа решил поделиться своим открытием с Мюс.

– А, «The Sun», – сказала она. – У нас ее никто не читает.

– Как так? – спросил Степа. – Как никто не читает, когда это самая популярная газета?

Мюс посмотрела на него с надменной гордостью.

– To understand this you have to be British[22]22
  Понять это может только британец.


[Закрыть], – сказала она.

Все-таки был в британцах какой-то внутренний стержень, что-то такое, что внушало уважение. Этого нельзя было отрицать. Но с англофилией после чтения «The Sun» было покончено навсегда. С тех пор Степа посылал иногда курьера в центр Москвы, где можно было купить эту газету, и в шутку подкладывал ее Мюс. Та делала вид, что ничего не замечает, но между ее бровей на несколько секунд появлялась складочка, которая каждый раз заставляла Степу таять от нежности.

Желание переименовать «Санбанк» давало о себе знать еще долго после этого случая. Пережитый шок открыл Степе глаза на то, что никакой сущностной связи между числом «34» и названием не было. Если эта связь существовала вообще, то исключительно благодаря тому, что он создавал ее сам. Точно так же можно было связать «34» и с названием кинотеатра, где он получил в день своего семнадцатилетия решающий мистический знак. Нет, название определенно могло быть и получше.

Это делалось особенно актуальным в дни, когда ему надо было срочно зарядить число силы той самой силой, числом которой оно должно было быть. А где было ее взять, как не в самом этом числе?

Он много думал на эту тему, что давало интересные побочные результаты. Один раз он отследил жизнь идеи с начала до конца. Это было поучительно. Все в ней было как в человеческой: зачатие, рождение, мучительная битва за существование и нелепая гибель.

Зачатие произошло во время поездки на Канарские острова (банковский симпозиум, на делах в Москве снова осталась Мюс). Поездка была интересной, но ознаменовалась одним крайне неприятным происшествием.

Развлекаясь у себя в номере с проституткой, вызванной по телефону с виллы «Cosmos» (опять вранье), Степа лениво поглядывал на экран телевизора, поглаживая кудри кислотного цвета в районе своего живота. По телевизору шел фильм про инквизицию – он был на испанском языке, но в нижней части экрана бежали английские титры, что позволяло Степе понимать происходящее. Толстый монах-капуцин, которого волокли куда-то стражники в кирасах, молился:

– Take this cup away from me…

«Да минет меня чаша сия…» – механически перевел Степа и вдруг обнаружил удивительное совпадение между словом, стоявшим в начале этого выражения, и делом. Значит, искусство действительно отражало жизнь! Может быть, и не так примитивно прямо, как думали русские реалисты, но в конечном итоге все равно отражало.

Кислотная труженица отражала очень умело, и чаша уже вырисовывалась на горизонте событий. Степа ощутил ту разновидность когнитивного диссонанса, которую народ отразил в пословице «хоть иконы выноси», – происходившее в комнате не соотносилось с высокой духовностью драмы на экране. Он щелкнул пультом, и телевизор показал ту самую чашу, о которой он только что думал. Это была плоская хрустальная рюмка, полная желтоватой жидкости.

В следующую секунду все и случилось. Рюмка отъехала в сторону, а ее место заняла бутыль вроде коньячной с крупной цифрой «43» на этикетке. Степа так дернулся, что девушка чуть не повалилась на пол, подвергнув его здоровье серьезному риску.

Это была реклама испанского алкогольного напитка «Liqor 43», который уже попадался ему в здешних барах и ресторанах, портя настроение на весь вечер. Картуш с проклятыми цифрами наехал на камеру, потом на комнату, потом на Степу, потом на всю Вселенную. «Liqor 43, – услышал Степа голос из динамика, – Nobody knows the night better!»[23]23
  Никто не знает ночь лучше.


[Закрыть]

Испортить такую секунду… Степа почувствовал, как его глаза набухают слезами, совсем как в те далекие дни, когда исписанный разноцветными семерками лист бумаги, подложенный под матрац, оказывался не в состоянии защитить от самого страшного, что только могло случиться, – ночной лужи во всю простыню. Чем ближе становился сорок третий день рождения, тем наглее вело себя число «43». В окружающем сумраке, замаскированном под ясный солнечный день, вызревало что-то страшное, холодное, направленное против него своим ядовитым острием, и надо было действовать, пока это острие не впилось ему в мозг.

Надо было что-то делать. Но что?

Пролетая на следующий день над Гран Канариа на арендованной «Сессне», он заметил нечто, показавшееся ему огромными солнечными панелями. На самом деле это была пленка, защищавшая растения от солнца, своего рода парники наоборот. Но Степа не стал отвлекать пилота расспросами и узнал об этом только после посадки. Его воображение поразил образ огромных солнечных батарей.

«Солнце в небе каждый день, – думал он, глядя на синий океан с белыми штрихами барашков. – Но пока не подставишь солнечную панель под его лучи, электричества не будет».

Число «34» даже превосходило солнце, потому что светило из своего идеального мира днем и ночью. Чтобы воспользоваться его могуществом в полном объеме, надо было придумать нечто вроде солнечной батареи, которая впитывала бы его целительные эманации. Такой солнечной батареей могло бы стать, например… например…

Шум самолетного мотора мешал Степе думать. Единственный вариант, который снова и снова приходил ему в голову, – это новое название банка. Но он помнил, как трудно зашифровать в нем число «34». Вздохнув, он перевел взгляд с антипарников, которые он принимал за солнечные батареи, на желтое пятнышко далекого виндсерфера, которое он принимал за швартовочный буй. Примерно посередине между ними белел след только что развернувшегося катера, похожий с высоты на греческую букву «Гамма». В следующий миг Степины мысли перескочили на другое. Но зачатие уже произошло.

Родилась зачатая на Канарах мысль в России. Степа ехал в машине по мглистой и депрессивной Москве. Тихо играло радио – гей-звезда Борис Маросеев в своей неповторимой манере исполнял песню «Сурок всегда со мной». Степа знал из новостей, что артистом плотно занимается молодежное движение «Эскадроны жизни», убеждая его уделять больше внимания патриотической тематике. Видимо, песня про сурка по какой-то причине попала в эту категорию.

Степа задумался, почему, несмотря на продуманно-порочный имидж исполнителя и яростные оргиастические вопли, которыми Борис взрывался после каждого куплета, сквозь музыку просвечивает высокая грусть, от которой на душе становится светлее. Через минуту он понял, в чем дело. Борис был подлинным артистом – в его голосе звучала то прорвавшая преграды страсть, то глухой минор раскаяния, то шепот соблазна, и все вместе неведомо как создавало у слушателя чувство, что сурок, о котором он поет, – это совесть, господний ангел, тихо парящий над плечом лирического героя, записывая на небесную видеопленку все его дела. Сплав порока и покаяния в одно невозможное целое делал песню шедевром.

Вдруг Степины мысли по какой-то причине переключились на половую жизнь приматов. Он вспомнил любопытный рассказ Мюс: оказывается, в стаде шимпанзе было три вида самцов – Альфа, Бета и Гамма. Самыми сильными были Альфа-самцы. Бета-самцы были послабее, но совсем чуть-чуть, поэтому все время соревновались с Альфами. А Гамма-самцы были настолько слабее, что никогда не лезли в драку. В результате получалась интересная картина: пока Альфы с Бетами мочили друг друга в кустах, выясняя, кто круче, Гаммы оплодотворяли большую часть самок в стаде.

У Степы екнуло в груди. Он почувствовал, что в аквариум на его плечах заплыла золотая рыбка, и, может быть, не одна. Первые четыре буквы греческого алфавита были «альфа», «бета», «гамма» и «дельта» – это он помнил из институтского курса математики, где так обозначались неизвестные в уравнениях.

«Гамма-банк»! Ну конечно же! «Гамма-банк». Греческая буква «гамма» давала тройку, а слово «банк» – четверку, поскольку в нем было четыре буквы. Здесь, правда, имелась небольшая натяжка – тройка из одной оперы, четверка из другой. Но число «34» можно было без всякой натяжки представить буквами «гамма» и «дельта». Они не соединялись в одно слово, но могли появиться в нужной последовательности в рекламном слогане, который стал бы чем-то вроде магической мантры, крутящейся в ветряном барабане купленного эфира. Это и стало бы мистической электростанцией, способной зарядить число силы необходимой энергией.

И новое название, и PR-концепция родились в Степиной голове за долю секунды – во время паузы между двумя хриплыми стонами лирического героя Бори. А может, его сурка – сказать наверняка было сложно из-за большого количества электронных примочек.

«Гамма-банк» следовало противопоставить «Альфа-банку». Контрпозиционирование было самым эффективным видом раскрутки. И нечего было бояться, что его примут за Моську, лающую на слона. Смелость города берет. Кто помнит имя слона, на которого лаяла Моська? Никто. А Моську знают все.

Число «34» можно было прописать, например, так:

«Пока Альфа старается быть круче Беты, а Бета пытается стать круче Альфы, Гамма-банк снимает вашу Дельту!»

Или, пожалуй, еще агрессивней:

«Альфа-банк надежен, как танк,

А Гамма-банк надежен как банк!»

Это было совсем хорошо, только здесь выпадала «дельта». Можно было заменить в первой строке «надежен» на «стучит», тогда получалось вообще расчудесно, если не считать того, что пропадала вся игра слов, а вместо них начинало поигрывать очко: все-таки Степа знал, что Гамма-самцам лучше не наезжать на Альф без крайней необходимости. И напоследок ассоциативные сети притащили еще одного мертвеца – строчку «Банки грязи не боятся».

Писать слоганы было не его делом, это Степа чувствовал. Но было ясно, что профессионалы, хотя бы тот циничный специалист, которого Мюс привлекала для оформления плоскости на Рублевке, сумеют правильно расположить гамму и дельту множеством разных способов.

Боря Маросеев наконец добился от сурка всего, чего хотел, и успокоился. После короткого рекламного блока анонимные итальянцы запели про ад – так, во всяком случае, казалось по припеву «бона сера, бона сера, сеньорита». Это было мрачновато.

– Радио замучило, – сказал Степа шоферу. – Поставь-ка «Bon Jovi».

Он часто слушал эту группу – не потому, что любил их музыку, а по гораздо более серьезным причинам. Шофер загнал компакт-диск в приборную доску, и вместе с первыми гитарными риффами в Степин аквариум вплыла мурена сомнения. Слово «гамма» точно не встречалось в бизнесе, это он помнил. А вот «дельта»… Что-то такое было. Этим термином, взятым из институтского курса математики, еще во времена компьютерной лихорадки называли разницу между затратами и прибылью. Комсомольцы восьмидесятых и девяностых молились на «дельту» примерно так, как он – на число «34». Не может быть, чтобы никто из них до сих пор не вооружился этим словом.

Степа вынул мобильный и набрал номер Мюс.

– Мюсюсь, это Пика. Узнай-ка, есть в России банки, в название которых входит слово «дельта». И какие у них PR-слоганы. Сразу перезвони.

Мюс перезвонила через пятнадцать минут. Дельта-банков в России существовало около двадцати, а с учетом тех, которые успели исчезнуть с лица одной шестой, их набиралось около сорока. Насчет слоганов Мюс просила дать ей время – пока она выяснила только один, которым был вооружен московский «Дельта-кредит»:

«Дельта-кредит. Полная гамма услуг».

Дельта, потом гамма. Четыре, за ним три. Мало того, еще одно «43» было заключено в словосочетании «Дельта-кредит»: буква «дельта» давала четверку, а буква «к» – тройку, поскольку в ней было три угла. Степа застонал, словно в спину ему вонзилось зазубренное копье, и повалился на сиденье. Водитель испуганно поглядел назад и затормозил.

– Ничего, – сказал Степа чуть слышно, – ничего. Сейчас.

Вот так, подумал он, когда предсердечная тоска отпустила. Пока «Альфы» с «Бетами» мочат друг друга в кустах, а «Гаммы» имеют всех самок в стаде, «Дельты» открывают свой бизнес на соседней поляне. И поделать с этим ничего нельзя. Капитализм.

Вечером Степа принял снотворное, и ему приснились похороны. Он стоял возле могилы, на дне которой лежал розовый пластмассовый гробик. В нем была идея, которая родилась у него днем. Степе хотелось вскрыть гробик, чтобы посмотреть, как выглядят мертвые идеи, но он не решался, потому что был в этом печальном месте не один.

На другом краю могилы сидел пьяный сурок в шапке-ушанке, на которой сверкала начищенная кокарда с буквой «альфа». Оправдываясь, сурок что-то лопотал в мобильный и моргал красными глазами. На шее у него виднелись два больших фиолетовых засоса. Степа, чтобы не обидеть его, делал вид, что слушает через прижатую к уху расческу. Но думал он совсем о другом – о том, что не будет менять названия своего банка, просто станет относиться к планете, на которой живет, немного хуже. И все.

Утром Степа проснулся разбитый и отменил обе назначенные на день встречи.

43

Через несколько дней на стол перед Степой легла красная сафьяновая папка со справкой по «Дельта-кредиту», которую подготовила Мюс. В папке была большая цветная фотография и девять покрытых мелким шрифтом страниц. От каждой из них у Степы осталось такое чувство, будто ему дали кулаком по роже – причем каждый раз удар наносился под другим углом, чтобы он не привыкал.

Президента банка звали Георгий Варфоломеевич Сракандаев. Он происходил из старообрядческого рода, где мужчин несколько веков подряд называли только именами «Георгий» и «Варфоломей». Не надо было быть индейцем-следопытом, чтобы распознать в имени «Георгий» то же число, которое, злобно хохоча, заявляло о себе в слогане «Дельта-кредит. Полная гамма услуг!». Первой шла четвертая буква алфавита, в слове было три гласных. Вопросы есть? Нет. Но этим не ограничивалось: инициалы Георгия Варфоломеевича, «Г» и «В», тоже давали «43»! Мало того, Степа ясно слышал в слове «Сракандаев» чуть искаженный корень «сорок», а в конце, чтобы не оставалось никаких сомнений, снова стояла третья буква алфавита. Тройное зло – очевидное, наглое, жирное, самодовольное, уверенное в своей безнаказанности и даже не думающее скрываться.

В справке говорилось, что друзья и партнеры по бизнесу называют Сракандаева Жорой, и в светской хронике он фигурирует только под этим именем.

ЖОРА СРАКАНДАЕВ… Степа долго-долго вглядывался в это странное словосочетание, похожее на червя. Буква «Ж» напоминала челюсти-жвала, следующая за ним «о» – ротовое отверстие, а конечная «в» – округлые мягкие ягодицы. Первое слово как бы ело; второе – оправлялось; все остальные буквы были органами пищеварительного тракта. Это словосочетание медленно двигалось влево, в область непожранного, а то, что стояло в строке справа от него, казалось выброшенным из организма калом… Но Степа понимал, что такое восприятие могло быть обусловлено его предубежденностью и другой человек не заметил бы ничего подобного.

В те времена, когда Степин «Sun-bank» был еще «Санбанком», сракандаевская «Дельта» называлась «Мунспецбанком». Прочитав это слово, Степа почувствовал томление в груди и несколько секунд дожидался, пока оно пройдет. Из дальнейшего следовало, что это – сокращенное «муниципальный» и не имеет никакого отношения к английскому «Moon». Но ведь и «Sun» из его собственного логотипа когда-то означало не солнце, а санитарию. Выходила странная вещь: фирма, начинавшая когда-то с тех же форм социальной мимикрии, что и «Санбанк», была с самого начала абсолютным антиподом его солнечного детища. Такое, Степа чувствовал, не могло быть простым совпадением.

Перевернув еще одну страницу, он получил новый удар. Адрес «Дельта-кредита» был такой – улица Курской битвы, дом сорок три. Еще одно совпадение? Степа криво ухмыльнулся. Не просто Курская улица, улица Курской битвы.

Он хорошо помнил, каких трудов стоило найти подходящий особняк за номером тридцать четыре для здания «Санбанка» – были проверены все улицы внутри Садового кольца, а потом на взятки ушло столько денег, что ими можно было бы серьезно поддержать отечественное ракетостроение. Его лунный брат (а в этом Степа уже не сомневался) оказался куда удачливей – боги зла послали ему не просто дом номер сорок три, а дом номер сорок три на улице Курской битвы. Степа не мог подкрепить свою догадку ни одним рациональным аргументом, но был уверен, что Курская битва 1943 года занимала в личной мифологии Сракандаева такое же место, как и в его собственной, только с обратным знаком.

Больше того, «Дельта» была таким же карманным банком, как и Степино детище (может, чуть посерьезней), и тоже была некоторым образом связана с нефтью и трубой, только обслуживала русско-немецкий консорциум «Айн Нене», зарегистрированный для ухода от налогов на территории Ненецкого автономного округа. Про «Айн Нене» удалось узнать на удивление мало – концы были спрятаны в воду так хорошо, что это тоже походило на семейный бизнес. Если так, Сракандаев был серьезным врагом, очень серьезным.

Но Степа не собирался сдаваться без боя. После заключения контракта с «Ойл Эве» он и сам предполагал, что работает на семейный бизнес (поэтому, попав в компанию, где кто-нибудь начинал высказываться про Татьяну Дьяченко или Романа Абрамовича, он вставал и с гордо поднятой головой выходил из комнаты). Так что весовая категория была одна.

Еще про Сракандаева было известно, что в свободное от работы на главного клиента время он занимался тем, что помогал надежно уводить из страны деньги – но проценты за это брал огромные, около пяти-шести. Кроме того, ходили слухи, что в бурные девяностые он заказал нескольких человек – но доказательств, естественно, не было.

В остальном бизнес Сракандаева строился вдоль тех же силовых линий, что и Степин. Удивляться тут было нечему: других в природе уже не встречалось. Может быть, их вообще никогда и не существовало, просто раньше, в романтические времена первоначального накопления, казалось, что они есть? Это был вопрос отвлеченный и философский, а такие, Степа знал, внятных ответов не имеют.

В практической области ответа тоже не ожидалось, но по другой причине: там уже давно не возникало никаких вопросов. С первого взгляда было ясно, что схемы, которые применял «Дельта-кредит», ничем не отличались от бизнес-технологий «Санбанка». И Степа, и Сракандаев были маленькими живыми винтиками в двигателе непостижимого уму «Мерседеса» – березового «Геландвагена» с тремя мигалками, который сменил гоголевскую птицу-тройку и так же неудержимо – чу! – несся в никуда по заснеженной равнине истории.

У каждого из них имелось свое уникальное место на общенациональной экономической синусоиде, но функция была одна и та же – сама синусоида, и это не могло быть иначе, потому что в любом другом случае мест на ней у Степы со Сракандаевым уже не оказалось бы. Чисто тригонометрия. В среду наступала Степина очередь перевести, обналичить, снять, откинуть, отмазать, отстегнуть, отогнать и откатить, а в четверг приходила очередь Сракандаева, и в эти минуты каждый из них был, возможно, самым важным для страны человеком. Но этим календарным сдвигом разница между двумя банками по большому счету и ограничивалась – в остальном они были экономическими близнецами, и даже «крышевал» их, как выяснилось, один и тот же джедай – Леня Лебедкин.

Зато как люди Степа и Сракандаев отличались очень сильно. Так, во всяком случае, следовало из досье.

Сракандаев слыл покровителем изящных искусств и имел множество друзей среди московской богемы. Степа эту публику презирал, полагая, что богема существует главным образом для того, чтобы скрашивать досуг дорогих адвокатов.

Сракандаев собирал картины современных художников. Степа считал всех их без исключения наперсточниками духа, причем нечистого.

Сракандаев проводил ночи в элитных ночных клубах. Степу туда было не заманить.

Сракандаев ездил на «Астон-Мартине» (модели «Vanquish 12», как у Джеймса Бонда, только у Бонда не было мигалки, а у Сракандаева была). Степа предпочитал солидно-патриотичный «Русич-V700», сделанный на основе классического «Геландвагена» (у него была одна из первых моделей штутгартского бюро по доводке «Брабусов» для клиентов из России, и он страшно ею гордился, хоть купил машину не новой).