Текст книги "Жизнь графа Дмитрия Милютина"

Да еще месяц тому назад, в начале сентября, в Москве, провел в кругу своей семьи и друзей несколько прекрасных дней: обедал у тетки Елизаветы Николаевны Киселевой, побывал на даче у тетки Александры Дмитриевны Нееловой, урожденной Киселевой, а самое главное – два вечера провел с Василием Петровичем Боткиным и Тимофеем Николаевичем Грановским, «в обществе московских профессоров и литераторов».

Крайне обострился вопрос о Дунайских княжествах: Англия и Франция требовали немедленно освободить их, а Николай Первый отвергал их дерзкие предложения, предлагая продолжить дипломатические переговоры…

Дмитрий Алексеевич был очень удивлен последующими событиями: Россия не готова к войне, было несколько пехотных корпусов, более или менее снабженных военным имуществом, обмундированием, продуктами, а все другие войска нуждались в серьезных приготовлениях к длительным военным действиям, а император Николай считал, что он может, как в давние времена, диктовать свою волю.

Почему не уступить Дунайские княжества и не отдать их под протекторат всех великих западных стран? Почему святые места не отдать под протекторат всех западных стран, чтобы они совместно с Россией следили за равноправием православных и католиков в Палестине? Неужели из-за этого мелкого вопроса ввергать Россию в войну, результаты которой просто непредсказуемы? Ведь эти страны, Англия, Франция, Австрия и Пруссия, очень сильны, там подготовка к войне велась длительная и упорная… Возникают еще более незначительные расхождения между великими странами… Неужели нельзя их урегулировать, а не тратить русскую кровь для завоевания столь мелкого, ничтожно малого для завоевания своего имперского авторитета, урегулировать дипломатическим путем, путем уступок и компромисса? Многое удивляло Милютина в современной политике…

Вот Паскевич, очень близкий и доверенный друг императора, то и дело пишет записки на имя Николая Павловича, одна другой противоречивее и непонятнее. Конечно, всем известно, как Паскевич завоевал этот авторитет, своим умом и талантом полководца прокладывал он путь к сердцу императора, который служил в полку под командованием прославленного генерала, успешно прошедшего всю войну с Наполеоном. Когда великий князь стал императором, то Паскевичу поручал самые трудные воинские задания: Паскевич выиграл войну с Персией, войну с Турцией, разгромил Польское восстание и надолго воцарился наместником императора в Варшаве, получив за эти подвиги графа, князя, кучу орденов, миллион рублей и на миллион имений и дворцов. Можно понять, что Паскевичу шел семьдесят второй год, он утратил прежнюю смелость, предприимчивость, воинскую смекалку, инициативу, но зачем и почему старый фельдмаршал дает столь противоречивые рекомендации в своих письмах и записках… Почему старый фельдмаршал был против войны с Турцией, против внезапного захвата Константинополя, а все-таки рекомендовал, как вести ее… Писал записки, в которых то одно, то прямо противоположное предлагал императору, не обладавшему стратегическим мышлением. Паскевич делал все от него зависящее, чтобы поход русских за Дунай провалился, а между тем писал, что поход русских за Дунай – это начало вторжения в Турцию, начало победоносной войны.

Наблюдая за Паскевичем во время заграничной поездки, Милютин обратил внимание на двойственность и противоречивость его характера: то он прямолинеен и груб в своих предложениях, то неумеренно льстив и компромиссен в своем поведении с императором, то он беспощаден, как честный и порядочный генерал, ко всем, кто расхищает казенное имущество, беспощаден к тем, кто избивал солдат, то жесток с солдатами, то был неуступчивым гонителем аракчеевских правил, то становился равнодушным и уступчивым, когда начатое им дело надо было доводить до конца… Милютину рассказывали, как молодой Паскевич расследовал одно крестьянское преступление: якобы крестьяне не уплатили недоимки. Паскевич расследовал это дело, выяснил, что управляющий имением сам украл недоимки, предложил Александру Первому не наказывать крестьян, а уплатить им денежное вознаграждение и наказать управляющего.

Но этим и закончилось дело, а управляющего перевели на другое место работы.

Бесплодна была и его борьба против преступлений в армии, ведь воровали чуть ли не все, что было доступно украсть… «Да он фактически, уже будучи в Польше, махнул рукой на эту бесплодную борьбу, – писал Тарле, – и при нем, очень честном и ненавидящем казнокрадов начальнике, грабеж – например, при постройке крепостей в царстве Польском – доходил до гомерических размеров. Инженеры строили в царстве Польском крепости в 30-х и 40-х годах так, что на отпущенные и истраченные ассигновки можно было бы рядом с каждой выстроенной ими крепостью построить точь-в-точь такую же другую… Но, признав это обстоятельство, т. е. свое полное бессилие в борьбе с грабителями, и примирившись с ним… аракчеевщина продолжала процветать во всей силе, Паскевич гораздо менее оптимистически судил о мощи русской армии, чем Николай. Но он молчал. И тогда молчал, когда увидел, что из солдата хотят истязаниями и муштрой приготовить не воина, а акробата или артиста для кордебалета; и тогда молчал, когда злостный, наглый, полуграмотный и тупой фельдфебель Сухозанет умышленно разрушал военную академию и насаждал невежественность среди командного состава.

«Красота фронта, доходящая до акробатства» всегда отталкивала Паскевича, как он неоднократно признается в интимных записках: «Я требовал строгую дисциплину и службу, я не потакал беспорядкам и распутству; но я не дозволял акробатства с носками и коленками солдат. Я сильно преследовал жестокость и самоуправство… Но, к горю моему, зкзерцирмейстерство все захватывало… У нас зкзерцирмейстерство приняла в свои руки бездарность, а так как она в большинстве, то из нее стали выходить сильные в государстве… Регулярство в армии необходимо, но о нем можно сказать то, что говорят про иных, которые лбы себе разбивают, Богу молясь… Оно хорошо только в меру, а градус этой меры – знание войны, а то из регулярства выходит акробатство».

Так всегда думал Паскевич, фельдмаршал русской армии, и ровно ничего не сделал, чтобы фактически бороться с этим злом, о котором так хорошо писал для самого себя в своих записках».

Тарле здесь сформулировал то, о чем современники Паскевича, в том числе и Дмитрий Милютин, догадывались, знали и писали.

«Огромное, поистине безмерное самолюбие» Паскевича – вот что помешало ему быть полезным императору и России и в эти памятные дни накануне войны, и во время войны.

Паскевич иронически относился к князю Меншикову, посланному в Константинополь для дипломатических переговоров с турецким султаном.

«Как можно посылать человека, который прославился в свете только своими анекдотами и каламбурами», – любил повторять в Варшаве прославленный фельдмаршал. Но он вовсе и не предполагал, что Николай Первый и послал Меншикова для того, чтобы разорвать отношения с Турцией: Николай Первый ожидал только победоносную войну против «больного человека», вовсе не предполагая, что Франция и Англия поддержут воинственные лозунги Турции, окажут ей не только дипломатическую помощь, но возьмутся, как и Турция, за оружие.

Приведу еще одно суждение о начавшейся войне и Николае Первом современного исследователя Бориса Тарасова в книге «Николай Первый. Рыцарь самодержавия» (М., 2007): «Прозревая грядущую ситуацию еще в ноябре 1853 года, Ф.И. Тютчев писал: «В сущности, для России опять начинается 1812 год; может быть, общее нападение на нее не менее страшно теперь, чем в первый раз… И нашу слабость в этом положении составляет непостижимое самодовольство официальной России, до такой степени утратившей смысл и чувство своей исторической традиции, что она не только не видела в Западе своего естественного и необходимого противника, но старалась только служить ему подкладкой». Через сто лет современный английский историк как бы вторит русскому поэту, отмечая, что «до 1854 года Россия, быть может, пренебрегала своими национальными интересами ради всеобщих европейских дел.

Действительно, верность данному слову, принятым обязательствам, сложившемуся порядку в Европе, в какой-то степени заставляли Николая Первого действовать чересчур прямолинейно и терять гибкость в отстаивании собственных интересов. Видя, однако, как поворачивается дело и затягивается узел враждебной коалиции, он замыслил провозгласить действительную независимость порабощенных Турцией народов и придать готовящейся войне освободительный характер, что могло обеспечить не только моральную поддержку славян и освобождение их от политической изоляции, но и расширение и укрепление военной базы. Тем не менее канцлер Нессельроде воспротивился этому плану, находя его несовместимым с традиционными «принципами легитимизма» во внешней политике России.

Дипломатические просчеты, потери союзников, излишняя самонадеянность, слабая военная и техническая ослабленность войск, отсутствие необходимых дорог и коммуникаций привели к тому, что, несмотря на героические действия армии, Россия потерпела поражение в Крымской войне. Осада Севастополя, завершившаяся в августе 1855 года, истощила силы союзников, не рисковавших более предпринимать активные наступательные действия. Обе воюющих стороны заговорили о мире, который они и заключили в Париже уже после кончины Николая Первого в марте 1856 года на невыгодных для России условиях» (Тарасов Б. Николай Первый. Рыцарь самодержавия. М., 2007. С. 54).

Глава 4
НАЧАЛО ВОЙНЫ С ТУРЦИЕЙ

1 октября Турция объявила России войну, у наших границ накапливались турецкие полки, начались стычки, порой переходящие в серьезные сражения.

20 октября появился императорский манифест «О войне с Оттоманской Портой». В Вене по-прежнему предпринимались посреднические усилия вступить Турции в мирные переговоры с Россией. Англия, Франция, Австрия и Пруссия гарантируют Турции безопасность ее границ. Одновременно с этим Франция и Англия готовились к серьезной войне.

Еще в Париже Наполеон Третий любезно принимал русского посла Н.Д. Киселева, он описывал любезности императора, а турецкая флотилия из 16 боевых и транспортных судов шла из Константинополя в Батум с экспедиционным корпусом и военным снаряжением, где особенно силен был Шамиль. А французско-английский флот стоял в Мраморном море с готовым десантом.

Вышедшая из Севастополя эскадра вице-адмирала Нахимова внезапно напала в Синопской гавани на турецкую эскадру и полностью разгромила ее, потопив все вражеские корабли.

Императорский двор в России ликовал, Николай Первый тут же наградил Нахимова орденом Святого Георгия 2-й степени, награды получили и все участники сражения. Отличились войска и в Азии, двор и император были полны радости и удовлетворения, а участники сражений также были награждены.

После Синопа Англия и Франция твердо решили действовать в крепком союзе, еще более интенсивно начали готовить десантные войска.

А Николай Первый продолжал упиваться первыми победами и упустил момент, когда нужно всерьез подумать об армии. «Император Николай Первый, – писал французский посол в Петебурге маркиз Кастельбежак, – государь чрезвычайно эксцентричный. Его трудно вполне разгадать, так велико расстояние между его хорошими качествами и его недостатками… Его прямодушие и здравомыслие иногда помрачались лестью царедворцев и союзных государей… Он обижается, если ему не доверяют, очень чувствителен, не скажу к лести, но к одобрению его действий». Точная характеристика качеств русского императора, приведших его к стольким ошибкам, военным и дипломатическим.

Император Николай Первый, получая успешные реляции, с ликующим восторгом планировал обширные операции своих корпусов, предполагая войти в Болгарию, связаться там с сербами, поднять восстание во всех христианских областях Балканского полуострова. В обсуждении планов принимал участие и фельдмаршал Паскевич, который признавал планы императора «новыми и блестящими», вовсе не предполагая, что через два года оба они скончаются, так и не доведя своих «гениальных» планов.

Наконец, свои предложения высказал и князь М.Д. Горчаков, который нашел предложения фельдмаршала Паскевича «опасными».

Дмитрий Алексеевич одним из первых узнавал эти планы императора и его сподвижников и весьма критически к ним относился, но он готовил записки, документы, не имея права вмешиваться в столь высокую политику.

Но, бывая в светских салонах, он обратил внимание, что чаще всего к нему обращались и светские дамы, и крупные чиновники, и генералы преимущественно по военным вопросам, все толковали наугад, что ожидает Европу, Турцию и Россию в текущих днях. Особо осведомленные дамы с удивительным глубокомыслием рассуждали о войне, об операциях, о новых назначениях, об отставках… Часто задавали вопросы и ему, полковнику, близко стоявшему к военному министру и пользовавшемуся большим доверием. Милютин занимался у военного министра как раз военно-политическими новостями, составлял расписание войск, редактировал сводки с театров войны, а когда исполнял текущую работу, садился за «Краткий обзор хода военных действий в прежние времена», прослеживая историю войны с Турцией с 1769 по 1829 год. Военный министр Долгоруков все принимал, что готовил Милютин, но поражал педантизм и формализм министра… Министр нравился ему своей обходительностью, тактом, манерой общаться с подчиненными, но как начнет придираться к мелочам, на которые мало кто обращал внимание, тут столько терпения надо проявить, спокойствия и умеренности, чтобы не взорваться и не нагрубить.

Но были и радостные сообщения… Особенно порадовали изменения в Военной академии. С 4 февраля 1854 года был издан указ о подчинении Военной академии главному начальнику военно-учебных заведений, должность директора упразднена, а генерал Ростовцев пообещал в своих выступлениях, что Военная академия будет высшим учебным заведением с тремя факультетами: Генерального штаба, инженерным и артиллерийским.

Но это не так взволновало Милютина: уходил из Военной академии генерал Сухозанет. 5 февраля, получив высочайшее повеление о Военной академии, он написал свой приказ: «По преданности к службе и привязанности к Академии, с радостью в сердце предусматривая блестящую будущность под счастливым для нее начальством Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича, нахожу в этой будущности и для самого себя величайшую награду».

«Несмотря на сладкие речи покидавшего нас начальника, – вспоминал Милютин, – никто не пожалел о разлуке с ним. Он оставил по себе самую незавидную память. Гнет, под которым считал он нужным держать своих подчиненных, под видом охранения дисциплины, не только был крайне тяжел для них лично, но вместе с тем тормозил самые успехи заведения, подпавшего под его железную ферулу…»

Но не только генерал Сухозанет тяготел над здравомыслящими людьми того времени; и военный министр князь Долгоруков докучал Милютину своим педантизмом и формализмом, вникал в такие мелочи, с которыми вполне мог бы справиться и любой офицер в армии. Милютину нравился его ровный, невозмутимый вид при решении самых важных задач, министр был человеком приятным в отношении к людям, но уж очень тяготел к формализму, порой казалось, что он больше думает о гладкости редакции, чем о сути дела. Работы было много, Милютин по-прежнему читал лекции в Военной академии по старым конспектам, но, поглощенный современными событиями, уже не мог столько же времени уделять историческим событиям.

Чаще всего Долгоруков поручал ему следить за европейскими делами, внимательно следить за действиями турок и западных морских держав.

Странное впечатление производил на Милютина князь Долгоруков, много разговоров вызывал он среди знакомых, чрезвычайно по-разному оценивавших его. В семнадцать лет он стал юнкером в конногвардейском полку, в ночь с 13 на 14 декабря 1825 года со своим взводом он стоял на посту в Зимнем дворце и видел панику в императорской семье, готовившейся к бегству из дворца: до семьи дошел слух о заговоре декабристов, которые могли дойти и до цареубийства, уже стояли на конюшенном дворе восемь карет, четверо крытых саней, кучера на козлах, форейторы на седлах каждую минуту готовы были к отправке с императорской семьей, а князь Долгоруков все это видел и испытывал тот же страх за крушение императорского дома. Чаще всего об этом и вспоминают недружественные люди, дескать, одни боролись за свободу, за конституцию, умные и даровитые ушли на виселицу и в длительную ссылку, а вот такие, как князь Долгоруков, по-прежнему улыбаются, делают карьеру, расточают свои улыбки, балагурствуют… Но в сущности и эти «вредные» люди указывают, что способствовало карьере Василия Андреевича… Он выгодно женился на племяннице графини Елизавете Алексеевны Остерман-Толстой, урожденной княжны Голицыной, доброй, умной, пользовавшейся большим влиянием в обществе и в родственной среде. Племянница Ольга Карловна Сен-При не отличалась особой красотой, порой ее находили даже безобразной, но она была умна, бесхитростна, благородна, прямоту своего характера проявляла не только в семейном кругу, но и в светском обществе, поражая своей откровенностью придворных императора. Превосходно Ольга Карловна вела и своего мужа по ухабам придворной жизни, наделяя его умом, деловитостью, осторожностью, присущей сметливым дипломатам. И многие верили ей, особенно император, любивший льстивость, угодливость, добрый оптимизм, душевность, а этих качеств в военном министре было хоть отбавляй… В двадцать семь лет Долгоруков получил «вензель на эполеты», стал флигель-адъютантом, не просто за заслуги, а благодаря стараниям графини Остерман-Толстой, действовавшей через князя Александра Николаевича Голицына, одного из самых влиятельных царедворцев, начавшего служить еще при Екатерине Великой. А потом уж жизнь потекла по нормальному придворному руслу. В 1837 году Долгорукова послали во главе дипломатической миссии к сербскому князю Милошу Обреновичу с императорским посланием и серьезными предложениями. Милош Обренович принял посла превосходно, устроил Долгорукову превосходный прием, а провожая его в Петербург, далеко отъехал от своей резиденции, что тоже было воспринято как явление удачное и положительно было воспринято при дворе Николая Первого. С такими же немалыми трудностями ему удалось попасть в свиту к цесаревичу Александру, отправлявшемуся в длительную заграничную поездку по странам Европы. Князь Долгоруков исполнял обязанности бухгалтера, учитывавшего расходы поездки, за это время князь Долгоруков вошел в доверие и к наследнику Александру.

Были и другие поездки за границу, успешно им выполняемые. Так князь Долгоруков стал одним из царедворцев, весьма надежно исполнявшим свою работу. Но главным испытанием для него было назначение начальником штаба кавалерии, командующим которой был граф Никитин. Так князь попал в рабство к взбалмошному генералу, по нескольку часов каждое утро отчитывался перед сидящим командующим, а ему приходилось стоя делать отчет. Но и это видимое унижение не подействовало на князя, он все стерпел, а из Чугуева вернулся в Петербург товарищем военного министра, а вскоре стал и министром… Конечно, назначенный военным министром князь Долгоруков был в несколько раз лучше прежнего министра князя Чернышева, который за двадцать пять лет управления министерством, в сущности, разорил его: все эти двадцать пять лет в министерстве кто только не крал, установился почти открытый грабеж, а Чернышеву хотелось кого-нибудь своего поставить на свое место, но не получилось – Николай Первый поступил по-своему. Царедворцы столько комплиментов наговорили ему о князе Долгорукове, да и сам император хорошо помнил его искательную улыбку, вот вопрос о перемещении Василия Андреевича и решился, а князь Чернышев стал председателем Государственного совета, он был человеком надменным, высокомерным, безжалостным, невежливым с теми, кто не был ему нужен по делам его. «Николай назначил князя Василия Андреевича… в припадке самонадеянности и ослепления, доходившем до полного безумия, – вспоминал Петр Долгоруков, – считал себя непобедимым и всемогущим; он громко и ясно говорил, что не имеет ни малейшей нужды в гениях, а лишь в исполнителях. Главнейшим предметом его ненависти, после конституционных мыслей, было противоречие всякого; на этот счет он с Василием Андреевичем мог быть спокойным: Василий Андреевич ему не противоречил».

Милютин хорошо знал основное мнение министра: никаких дурных вестей не докладывать императору, от этого он быстро меняется, становится раздражительным, а это раздражение больно бьет окружающих. Чаще всего министр дает благонамеренные советы всем, кто удостаивается императорского приема. Однажды прибыл из Крыма отличившийся офицер и начал говорить об ужаснейших беспорядках в администрации, а офицер прибыл с поручением от генерала Горчакова, надеявшегося сделать его флигель-адъютантом. Василий Андреевич посоветовал ему об ужаснейших беспорядках ничего не говорить императору, но офицер, богатый помещик и порядочный человек, отказался говорить неправду и все высказал императору, чем, конечно, огорчил его.

– У бедного государя столько горя, что огорчать его не следует: зачем вы все с такими подробностями рассказывали императору? – не скрывая своей досады, говорил князь Долгоруков, а уж о представлении к званию флигель-адъютанта нечего было и говорить. К тому же у министра был еще и брат Владимир Андреевич, много лет служивший у князя Чернышева адъютантом, хлопотами князя Чернышева он стал генерал-провиантмейстером, а в годы начавшейся войны ворочал миллионами казенных денег и многие из них положил в свой карман. «Чернышев не ошибся в выборе своего достойного сотрудника: Крымская война раскрыла всю бездну беспорядков и грабежа, приведенных в целую и стройную систему, потому что хорошо известно, что в России хаос и беспорядки везде, кроме грабежа и воровства, приведенных в систему самую определенную и самую полную. Во время войны Владимир Андреевич, вместо того чтобы быть отданным под суд, пожалован был через месяц по вступлении на престол Александра II в генерал-адъютанты, вероятно в награду за то, что наши войска умирали с голоду и принуждены были поддерживать свое существование тухлой провизией и что наши свежие припасы продавались врагам», – вполне возможно, что эта характеристика генерала несколько преувеличена Петром Долгоруковым, склонным резко осуждать императорскую Россию, но что-то серьезное чувствуется как в этой оценке личности генерала, так и всей Крымской кампании.

Но вскоре Милютин узнал еще одну новость про своего министра Долгорукова: Мария Николаевна, любимая дочь Николая Первого, вышла замуж за графа Григория Александровича Строганова, «умного, честного и вполне благородного человека», свадьба состоялась совсем недавно, одним из свидетелей был князь Василий Андреевич Долгоруков, всегда поклонявшийся красоте невесты, умной и доброй, много сделавшей для его продвижения в министры. Вот и пойми личность и характер военного министра – задача почти неуловимая…

Весной и летом 1854 года Милютин заметил, что переписка между русским императором и западными правителями все обострялась, Николай Первый пытался смягчить противоречия, готов был уйти из Дунайских княжеств, но ответ западных стран был весьма враждебным, и русский император подписал указ о рекрутском наборе и о разрыве с западными странами:

«Итак, против России, сражающейся за православие, рядом с врагами христианства становятся Англия и Франция.

Но Россия не изменит святому своему призванию, и если на ее пределы нападут враги, то мы готовы встретить их с твердостью, завещанною нам предками. Мы и ныне не тот ли самый народ русский, о доблестях коего свидетельствуют достопамятные события 1812 года! Да поможет нам Всевышний доказать сие на деле! В этом уповании, подвизаясь за угнетенных братьев, исповедующих веру Христову, единым сердцем всея России воззовем: Господь наш! Избавитель наш! Кого убоимся! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!»

Граф Нессельроде в своих письмах западным странам разъяснил, что это они начали войну, мы готовы были принять их условия для мирных переговоров, но они отказались.

Наступили тяжелые времена, выдержать тяжелые испытания оказалось не так-то легко, армию надо было увеличивать в полтора раза, рекруты необученные, а из них формировались новые части. Офицеров тоже не хватало. «Приведение в исполнение всех этих распоряжений было в то время делом нелегким при наших бесконечных расстояниях, при тогдашних путях сообщения, скудных материальных средствах и отсутствие на месте организованной военной администрации, кроме одного лишь корпуса внутренней стражи, на котором и лежала самая тяжелая работа, – вспоминал Милютин. – Требовалось много времени, хлопот и чрезвычайного напряжения деятельности всех исполнителей, чтобы создать новые войска, для которых не было ничего подготовлено в мирное время. Можно ли ожидать при таких условиях, что ново-созданные войска, наскоро сколоченные из рекрутов и набранных с разных сторон офицеров, будут в состоянии мириться с благоустроенными войсками французскими и английскими!

Таким образом, нельзя не признать, что мы приняли вызов Западной Европы не подготовленные к предстоящей борьбе, с недостаточными силами, которые впоследствии оказалось необходимым постоянно подкреплять формированием еще новых частей и даже ополчений. К несчастью, не было у нас и военачальников, способных к тому, чтобы своим именем возместить скудость боевых сил».

Князь Варшавский постарел, упал и его авторитет в войсках, тем более что он и был против этой войны, о многом догадываясь, а многое просто зная – Россия не готова к войне. К парадам готова, но на войне нужны совсем другие качества; нужно было заниматься не шагистикой, а овладевать оружием, сноровкой, мужеством.