Текст книги "Жизнь графа Дмитрия Милютина"

В Неаполе решили прожить около месяца, так восхитил путешественников «очаровательный залив Неаполитанский, с дышащим Везувием и прелестными силуэтами островов Капри, Исхиа и Прочида». «Этот месяц оставил в моей памяти неизгладимые впечатления». 84 страницы Дмитрий Милютин заполнил в своем дневнике, чтобы передать впечатления об искусстве, о природе и жизни. Милютин и Теслев отыскали в Неаполе своего приятеля Чарыкова, повидались с генералом Иваном Федоровичем Веймарном, который встретил их «с распростертыми объятиями», и виделись почти ежедневно. Вместе побывали в галереях, музеях, познакомились с богатейшим хранилищем драгоценных произведений искусства, по вечерам ходили в театры. «Из всего виденного нами, конечно, самым любопытным был Везувий, с погребенными у подошвы его древними городами – Помпея и Геркуланум, – писал Милютин. – Нам удалось подняться на вершину Везувия в прекрасный, ясный и теплый день, так что мы могли не только видеть самый кратер вулкана, но и насладиться открывающеюся с этой высоты обширною панорамою. День 5/17 января, когда мы совершили это любопытное восхождение, памятен мне и по особому, лично для меня счастливому обстоятельству: на вершине Везувия я в первый раз встретил ту, которая впоследствии сделалась подругой моей жизни. В одно время с нами путешествовала по Италии г-жа Poncet, вдова генерал-лейтенанта, бывшего еще в 1814 году начальником штаба в корпусе графа Воронцова и умершего от чумы в Турецкую войну 1828–1829 годов. Вдову его сопровождала молоденькая дочь ее, которая с первой же встречи произвела на меня небывалое еще в моей жизни впечатление. Елизавета Максимовна Веймарн познакомила меня с новыми нашими спутницами, и с того времени мы виделись часто, иногда вместе странствовали, что доставляло мне случай все более сближаться с будущею моею женой. Таким образом, от случайной встречи на Везувии зависела вся моя счастливая будущность» (С. 355–356). Вечера проводили то у Веймарнов, то у Понсэ, то в опере, то на публичном чтении «Ревизора» Гоголя, который уже тогда начал приобретать известность. Гоголь читал в зале князя Волконского «с благотворительной целью – в пользу одного бедного русского художника».

В Риме все повторялось вновь: исторические достопримечательности, Ватикан, музей Капитолия, Пантеон, Колизей, окрестности Рима. В Риме Милютин часто встречался с госпожей Понсэ и ее дочерью. И наконец Милютин признался, что он «в первый раз в жизни почувствовал сердечное влечение», и очень мучился, что пора расставаться, пора ехать во Францию. Но его пригласили бывать у них в Петербурге, что несколько его успокоило.

Франция покорила Милютина, хотя чувствовалось, что люди жили здесь беднее людей Германии и Северной Италии. Наконец 12 (24) марта тяжелый дилижанс въехал в Париж – этот «новый Вавилон». Целых шесть недель прожил Милютин в Париже, повидался со многими родственниками и знакомыми. Вскоре в Париж приехали Теслев и добрые знакомые барон и баронесса Ти-зенгаузен. Все повторялось, как и прежде, – путешествия по Парижу, Тюльерийский сад, Булонский лес, Елисейские Поля, Люксембургский дворец. Но Милютина интересовала и политическая, и общественная жизнь. С каким удовольствием он слушал в палатах депутатов прекрасную речь Ламартина, выступавшего в прениях по законопроекту о литературной собственности; через несколько дней Милютин испытывал большое впечатление от жарких дебатов, в которых принимали участие Гизо, Тьер, Берье, Келлерман. Пусть они были многословны, но они говорили то, что думали. Французское общество добилось такой возможности, свергли Людовика, свергли Наполеона, свергли еще двух королей, а при нынешнем короле Луи-Филиппе, из младшей ветви династии Бурбонов, оказалось, возможности свободы личности расширились.

А по вечерам Дмитрий Милютин побывал чуть ли не во всех театрах Парижа, видел таких знаменитостей, как Рубини, Лаблаш, Тамбурини, мадам Круси, оперы «Отелло» и «Норма» в исполнении лучшей в Европе итальянской труппы, слушал «Вильгельма Теиля», «Роберта», «Дон Жуана», «Жидовку», бывал на представлениях классических трагедий, а пьеса из русской жизни – обыкновенная карикатура – не столько поразила Милютина невежеством авторов, сколько огорчила отсталостью России от Европы, о которой в пьесе говорилось.

Милютин со своими спутниками посетили окрестности Парижа, Версаль, Нёрли, Сан-Дени, Севры…

Далее – Кале, Дувр, Лондон… Совсем другая страна, поражавшая масштабами строительства, прекрасная карета, превосходное шоссе, отлично обработанные поля, расчищенные рощи, великолепный собор в нормандском стиле, «все носит на себе отпечаток довольства, благоустройства и высокой культуры». Побывал Дмитрий Милютин в английском парламенте, депутаты одеты небрежно, входят и выходят, когда захотят, ничего замечательного в парламенте не происходило.

Англию, «этот совершенно особый уголок мира», Милютин покидал без сожаления; богатая страна, повсюду бесчисленные фабрики и заводы, технические сооружения, капиталы в банках, роскошь состоятельных классов – все это породило в душе Милютина одну очень важную мысль: «При тогдашнем положении Европы угрозой для политического ее равновесия может быть одна Англия… Многому, очень многому приходится нам, русским, озавидовать в Англии; но едва ли в чем-либо могли бы мы подражать англичанам или что-либо заимствовать от них. Характер английского народа, практичного, положительного, расчетливого, составляет слишком резкую противоположность нашей русской и вообще славянской натуре. Существующее в Великобритании поразительное сопоставление колоссальных богатств рядом с крайней нищетой, надменной, эгоистичной аристократии, родовой и финансовой, с бедствующим, униженным пролетариатом претит русскому чувству. Вот почему Лондон не привлекает нас, как Париж, Рим, Неаполь; вот почему мы относимся сочувственнее к французу, итальянцу, чем к британцу или тевтону» (То же. С. 382).

Дмитрий побывал в Бельгии, Голландии, в Германии, посетил вновь Вену, лечился в водолечебном заведении «Мариенберг», где был подвергнут «всем тяжким испытаниям гидропатии», побывал во Франкфурте, где размещался Федеральный центр Германии и центр «общеевропейской финансовой силы еврейства», в Швейцарии и Северной Италии, в Цюрихе, Женеве, поднимались вместе с Теслевым на горные хребты и перевалы, в Милане, в Венеции, в Белграде, на пароходе прошли мимо Рахова, Никополя, Систова, Рущука, несколько дней прожил в Бухаресте, Рымнике… 15 сентября 1842 года был в Одессе, 30 сентября – в Москве. Везде осматривал исторические достопримечательности, с любопытством бродил по разным городам, сравнивая новизну зданий и отмечая много традиционного, взятого у Франции и Италии. И повсюду отмечал довольство трудового населения, роскошь высшего общества и нужды бедняков. И отсталость России во всех отношениях – в политическом, экономическом, культурном. В Европе нет крепостного права, повсюду отмененного в начале XIX века.

Все время своего длительного путешествия Дмитрий Милютин получал редкие письма от брата Николая, от отца, от друзей, но с приездом еще отчетливее представилась жизнь всей семьи, и грустная, печальная, и обычная, будничная. Самое грустное, что Николаю отказали в семье Шишмаревых, когда он попросил руки одной из родственниц Авдулиных – Александры Афанасьевны, которая тоже питала благосклонность к Николаю. Отец Александры Афанасьевны не согласился выдать дочь за двадцатидвухлетнего бедного юношу, который с горя за одну неделю постарел на десяток лет. И все семейство Шишмаревых согласилось с этим отказом, более того, стало оскорблять клеветническими измышлениями. Приехавший отец и Владимир пытались отвлечь Николая от хандры, отец выхлопотал ему служебную командировку в Новгород, Тверь и Москву, только после успешной работы в этих городах Николай начал приходить в себя, хотя и писал Дмитрию, что высшее общество опротивело ему, сделался отчаянным курильщиком: «Между окружавшим меня человечеством я нашел столько злонамеренности, клеветы, неблагодарности, что искал или совершенного отчуждения от всех, или, признаться ли тебе, забвения в обществе пустом и веселом, которое заставляло меня топить горе в роме… Не пугайся, пьяницей я не сделаюсь, чему лучшее доказательство, что я нашел в себе довольно силы, чтобы оторваться от этой жизни и искать в перемене места, лиц и занятий побуждения деятельности… В течение последних трех месяцев я доходил до безумия. Если я нашел довольно моральной силы, чтобы противостоять бесчисленным планам своим, то приписывая это воспоминанию о всех вас и о той, которой мы уже лишились, но которая, кажется мне, следит за всеми моими движениями…»

Два месяца Николай прожил в Москве, и постепенно воспоминания детства вытеснили из сердца любовную неудачу.

«Москва все та же, как и прежде, – писал Николай Дмитрию в феврале 1841 года, – также любит, болтает, ест и дурачится. Все кряхтят, что денег нет, а между тем балаганы кипят народом; еще более театры, или, лучше сказать, пародии на театр; а еще более балы и маскарады. Теперь идет нестерпимая для желудка масленица; блинами объедается стар и млад. По улицам разъезжают франты с бубенчиками; пьяный народ подбирается пьяными же будочниками. Чиновники Комиссии пропадают без вести на несколько дней и являются домой без плащей и платья. В Английском клубе дуются на тысячи рублей в лото; дамы дуются в преферанс, а все вместе – в палки (тогдашняя модная карточная игра. – Ред.). Рысаки бегают по Москве-реке, а голодные собаки – по улицам. Театры открыты с утра до ночи, а клубы с ночи до утра. А между тем морозы и доктора морят бездну народа; трауры повсюду. Иверскую возят с одного конца города в другой; помещики сидят без денег, мужики – без хлеба, а лабазники, Кузнецкий мост и чиновники набивают карманы. Вот наша Москва, вот наша масленица».

Отец получил чин действительного статского советника, он был членом Комиссии по постройке храма Христа Спасителя и управляющим делами. А брат постепенно втягивался в работу Министерства внутренних дел; министр Александр Григорьевич Строганов хотел представить его к званию камер-юнкера, но Николай Милютин отказался от этого звания, а министр вскоре уехал сначала в Москву проведать брата, а потом на длительное лечение за границу. Новый министр Лев Алексеевич Перовский хорошо воспринял способности молодого чиночника и назначил его в Городское отделение Хозяйственного департамента Министерства внутренних дел.

Дмитрию Милютину прежняя его должность не нравилась, друзья за это время получили новые назначения, разъехались кто куда, офицеры гвардейского Генерального штаба были в зимнее время мало заняты службой, и Дмитрий Милютин начал изучать международное право, политическую экономию, изучал общий курс военных наук, курс полевой фортификации, много читал, размышлял над прочитанным. Задумал издавать новый военный журнал, проект журнала был представлен в высшие инстанции, но проект не был утвержден высочайшим соизволением императора. Положение Дмитрия Милютина не радовало, даже часто бывая среди знакомых своих друзей, Милютин скучал: сердце его стремилось к семейству генеральши Понсэ, она принимала по средам, вроде бы он зачастил туда, но потом одумался: а вдруг Наталья Михайловна, которую он любил, не примет его, пойдут насмешки и дурацкие шутки на этот счет. И он какое-то время перестал туда ходить… Но сердце его рвалось к генеральше Понсэ, к Наталье Михайловне. Хандра не отпускала его. А его необеспеченное состояние не позволяло ему впрямую предложить руку и сердце Наталье Михайловне, уж не говоря о генеральше как главе семейства, но он «все больше поддавался непреодолимому влечению».

В Петербург приехал генерал Грабе и полковник Норденстам с планом борьбы русских войск на Кавказе, с предложением подчинить ему войска не только Кавказской линии и Черномории, но и отряды на Северном Дагестане и Черноморской береговой линии, которые подчинялись генералу Головину. Шамиль по-прежнему властвовал на Кавказе. Генерал Головин тоже представил план действий русских войск на Кавказе на 1842 год. Но торжествовал генерал Грабе, хотя император тут же приказал военному министру князю Чернышеву ознакомиться с положением на Кавказе, лично побывав на месте активных действий против Шамиля. Милютин не раз виделся с генералом Грабе и полковником Норденстамом, они звали его на Кавказ, но конкретного места не предлагали. А летом 1842 года начались неожиданные перемены на Кавказе. Министр Чернышев доложил императору положение на Кавказе «в черных красках». Император приказал сменить генералов Грабе и Головина на генерала Нейдгарта и генерала Гурко. Генерал Гурко, получив от генерала Ивана Федоровича Веймарна записку Милютина о действиях русской армии на Кавказе, почувствовал, что Милютин на Кавказе был бы очень полезен, Норденстам займет место начальника штаба, а на его место обер-квартирмейстера войск Кавказской линии и Черномории нужно назначить Дмитрия Милютина. Гурко прямо предложил Милютину это место.

Братья Владимир и Борис успешно учились в гимназии. Владимир был первым учеником в гимназии, был замечен министром народного просвещения С.С. Уваровым, присутствовавшим на экзаменах Владимира.

Вскоре Дмитрию Милютину, давшему согласие служить на Кавказе, пришлось представиться генерал-квартирмейстеру генералу Шуберту, затем военному министру князю Чернышеву, которые потребовали отправляться на Кавказ незамедлительно.

19 апреля 1843 года Дмитрий Милютин был приглашен на день рождения Натальи Михайловны Понсэ. Собралось многочисленное общество. Милютин был не в духе, Наталью Михайловну тоже не веселила собравшаяся родня, она хорошо знала, что Дмитрий Алексеевич должен уехать служить на Кавказ. Предоставим слово самому Милютину, который в своих воспоминаниях писал: «После чая, когда все гости оставили столовую и снова перебрались в гостиную, сама судьба так распорядилась, что я остался с любимою девицею вдвоем в столовой, без свидетелей, – тут, совсем неожиданно, – произошло между нами сердечное объяснение… Какое чудное мгновение – первое взаимное признание в любви! Какое неизъяснимое чувство испытал я, когда она с одушевлением и твердостью объявила, что готова за мною последовать куда бы ни бросила меня судьба и при какой бы ни было обстановке!.. Несколько минут объяснения совершенно перевернули все мое существо; мысли мои помутились; не сон ли это?.. Нет, это счастье наяву, счастье, какого я не смел надеяться…» В тот же вечер Дмитрий Алексеевич сделал предложение, которое и было принято.

Отец, братья, сестра и ее муж с радостью благословили этот брак, тут же поехали познакомиться с невестой и ее матерью. И закрутилась предсвадебная суета. Дмитрий Милютин тут же сообщил своему руководству, что в связи со свадьбой просит отсрочку.

Отец приехал из Москвы 8 мая, тут же поехал познакомиться с невестой и ее матерью.

Сначала состоялось православное венчание, а затем в квартире генеральши «совершена церемония по реформатскому обряду».

20 июня 1843 года подполковник Дмитрий Милютин и Наталья Михайловна прибыли в Ставрополь.

Часть первая
КАВКАЗСКИЕ ИСПЫТАНИЯ

Глава 1
СТАВРОПОЛЬ

В Ставрополь Дмитрий Милютин с молодой женой Натальей Михайловной собирались недолго, и в начале лета они прибыли к месту своего назначения. Полковник Иван Иванович Норденстам занимал квартиру обер-квартирмейстера, но подготовил подполковнику жилище в солдатской слободке, на окраине города, пока не достроят ему новый дом.

Милютины ехали по прямой и пустынной улице, мимо редких одноэтажных домиков с соломенной крышей. Наконец остановились у одноэтажного дома из плитняка. «Пять окон по фасаду, – подумал Милютин. – Это уже не так плохо».

Милютины обошли весь дом, им отводились две комнаты, гостиная, спальня, передняя, две комнаты для мужской и женской прислуги, кухня во флигеле, где проживал и хозяин дома, штабс-капитан линейного батальона Щепило-Залесский. Несколько столов и стульев – вся обстановка дома.

– Это, конечно, не наше столичное жилище, – сказала Наталья Михайловна, – но жить можно.

– Ты помнишь, наш медовый месяц еще не закончился? – Милютин добродушно улыбнулся, нежно посмотрев на свою обаятельную жену.

– Ты сказал, что Ивану Ивановичу Норденстаму скоро новый дом отстроят, а нам дадут его квартиру? – спросила Наталья, словно бы не услышав слова Дмитрия Алексеевича про медовый месяц.

– Да, три-четыре месяца придется подождать… Полковник заранее предупреждал меня, что здесь, в Ставрополе, с квартирами бедственное положение, ну, ничего, потерпим, у нас ведь медовый месяц…

Наталья Михайловна бросилась целовать своего любимого.

«Хозяйство наше устроилось на самую скромную ногу, – вспоминал Дмитрий Милютин. – Прислуга состояла из денщика Родиона и горничной-немки, привезенной из Петербурга, да повара Евтея, данного мне отцом из числа бывших крепостных. В первое время мы обходились тем имуществом, которое привезли с собой; транспорт же с мебелью и другими предметами домашнего обзаведения, отправленный из Москвы только в конце июня, прибыл в Ставрополь уже в конце лета. Таким образом, первые месяцы мы прожили, можно сказать, на походной ноге».

На первых порах по обычаю Милютин представился губернатору генералу Ольшевскому и дежурному штаб-офицеру полковнику Кускову и вскоре приступил к исполнению своих обязанностей, а документов накопилось чрезвычайно много, и все неотложные. Положение на Кавказе изменилось. От наступательных действий русские войска перешли к оборонительным, надлежало укреплять оборону городов и местечек на линиях. Горцы подумали, что укрепление оборонительных линий – это от слабости русской армии, вели себя дерзко, нападали, но встречали их сильным упорным огнем. Так что время для укреплений всех линий было предостаточно.

Милютин со своими помощниками, а среди них было два начальника отделений, у штабс-капитана Мацнева занимались военными действиями и передвижением войск, а у штабс-капитана Ольшевского (будущий автор мемуарной книги «Кавказ с 1841 по 1866 год») – личный состав кадров, сведения о войсках, о крае, о неприятеле, о военных поселениях и казачьих станицах, велась переписка по устройству кордонных линий, занимались разработкой общих соображений относительно образа действий на Кавказе, комплектацией штатного расписания, а для этого нужны были рапорты для генерала Гурко, который отсылал их императору на высочайшее утверждение. Этим и занималась вся команда подполковника Милютина.

Стояло лето, изнурительная жара, время отпусков и лечения открывшихся ран; многих членов команды не было в штабе, бароны Вревский и Торнау, капитаны Облеухов и Голенищев-Кутузов, штабс-капитан Веревкин были в отпуске или командировках. Несколько топографов, молодых офицеров и нижних чинов – вот и весь штаб в подчинении молодого подполковника.

В сентябре 1843 года Милютин представил генералу Гурко план разграничения районов местных управлений, штатное комплектование с определенными окладами содержания, все это было отправлено в Петербург, прочитано военным министром Чернышевым и получило высочайшее утверждение в ноябре.

Четыре года тому назад Милютин получил распоряжение включить магометанское население (туркмен, калмыков, ногайцев) в линейные казачьи войска, прирезать определенную часть земли, но дело так и не было доведено до конца в связи с переменой начальника края. Генерал Гурко вступил в должность 22 декабря 1842 года, и это дело тоже он должен был завершить. А раз назначили Милютина, то дело снова попало к нему. И Милютин вновь, как и в прошлые годы, предложил исключить магометанское население Кавказской области из казачьих войск.

В рапорте на имя генерала Гурко Милютин писал о том, что крайне невыгодно держать войска, разбитые на малые группы, в слабо укрепленных пунктах; необходимо перестроить всю работу Кавказской армии, а для этого необходимы не малые форты, а крупные укрепленные пункты с сильным резервом, готовым не только обороняться, но и наступать, чтобы «держать окрестное население в постоянном страхе и повиновении». Милютин дал полный расчет того, где и какие пункты можно было укрупнить по всей Кавказской линии.

Постепенно офицеры возвращались из отпусков, деловая обстановка улучшилась, вернулся из командировки и генерал Гурко, с которым сразу установились добрые отношения; полковник Норденстам, получивший звание генерала, стал более сдержан, даже холоден в личных отношениях, но в деловых отношениях это ничуть не сказалось. «Иван Иванович Норденстам (1802–1882; барон, генерал-адъютант, с 1843 года – генерал-майор), – вспоминал Милентий Ольшевский, – был тонок, строен, высок ростом и красив собою… был расчетлив, серьезен и равнодушен к прекрасному полу».

Первое время, когда Милютин уходил каждое утро на работу, Наталья Михайловна приводила в порядок их бедное жилище, одно время скучала, но ее стали навещать старый доктор с супругой, да к вечеру, когда муж возвращался, заходили сослуживцы – офицеры Вревский, Мацнев и Ольшевский. «Можно сказать, – вспоминал Милютин, – что все лето мы с женой провели в полном уединении и благословляли судьбу, давшую нам возможность на первых порах нашей супружеской жизни всецело и безраздельно наслаждаться нашим счастием».

Дмитрий Алексеевич был завален работой, он часами не выходил из-за стола, настолько многое нужно было осветить из-за запущенности штабной работы. Норденстам получил новый дом, и в начале ноября Милютины, сделав ремонт, въехали в свою квартиру обер-квартирмейстера, где был небольшой сад, свой двор, а вдали снова увидели солдатскую слободку. Рядом был дом начальника края генерала Гурко, штабные помещения и казенные квартиры других офицеров Кавказского корпуса.

Милютин в своих воспоминаниях отметил два события этого времени: самое ценное, что у них было, – хранившиеся в дамской шкатулке в комнате жены серебряные приборы, туалетные украшения и 1500 рублей, – еще в июле было украдено. Дмитрий Алексеевич услышал шорох, проснулся, пока накинул халат, вор успел схватить шкатулку и исчез. Пришлось просить пособие в 1000 рублей, чтобы не бедствовать. А второе событие тоже не из приятных – на Ставрополь налетела густая туча саранчи, принесшая много неприятностей для жителей края.

Но эти происшествия показались мелочью перед тем, что вскорости надвинулось на весь Кавказский корпус, расположенный по небольшим пунктам Кавказских гор: Шамиль объединил вокруг себя и своих сподвижников большую часть восставших и ударил своей массой 28 августа 1843 года по селению Унцукуль, уничтожил небольшой отряд подполковника Веселицкого, вышедшего на защиту селения, взял через два дня и само селение, два орудия, и шестьдесят нижних чинов вынуждены были сдаться. «Известие это поразило нас как гром среди ясного неба, – писал в воспоминаниях Милютин. – Оно указало, что Шамиль, пользуясь нашим бездействием и раздроблением войск, успел утвердить свою власть над всеми племенами Чечни и нагорного Дагестана и теперь решился сам перейти в наступление. Таким образом, те опасения относительно тогдашней нашей системы действий, которые только что были в составленном мною проекте рапорта от имени командующего войсками, подтвердились фактически».

Одно известие было печальнее другого… Генерал-майор Франц Клюки фон Клюгенау (1791–1851), командующий войсками в Северном Дагестане, собрав свой отряд, двинулся к Цатаныху, но, увидев огромное войско Шамиля, понял, что лучше отступить к Хунзаху и укрепить свой отряд. А в это время Шамиль захватил все мелкие укрепленные пункты, истребил всех их защитников, подчинил себе всю Аварию и Койсубу, получив все орудия, снаряды, все вооружение, хранившееся на складах.

Генерал Александр Иванович Нейдгардт (1784–1845), командир Отдельного Кавказского корпуса и главноуправляющий Закавказским краем, направил генерала Гурко руководить всеми войсками Северного Дагестана, выручить генерала Клюки фон Клюгенау, державшего селение Хунзах. В это время пришел месячный у мусульман пост – ураз, все войско Шамиля разошлось по своим аулам. Генерал фон Клюгенау воспользовался этим временем и ушел из Хунзаха, оставив подполковника Диомида Васильевича Пасека (1808–1846) с четырьмя батальонами и орудиями на удержание селения Хунзах. Так что генерал Гурко, прибыв в Северный Дагестан, имел шесть батальонов и десять орудий. А вскоре ураз закончился, и войско Шамиля вновь собралось для атакующих действий. Разгромили малочисленный гарнизон Гергебиля, Гурко был слишком слаб что-либо сделать, он остался защищать селение Шура. Подполковник Пасек ушел из селения Хунзах и оказался в селении Зыраны, в глубоком ущелье Аварской Койсу. Вскоре 30 тысяч горцев под руководством Шамиля утвердили его господство над всем Дагестаном, в его блокаде остались отряды под командованием Гурко и Пасека.

Много десятков лет, думал Милютин, получая эти печальные известия, мы воевали на Кавказе, добились определенных успехов, а за два месяца Шамиль вернул все, что с таким трудом было завоевано, истреблены русские отряды, потеряны орудия, оружие, военные запасы. Шамиль стал полным владыкой всего Восточного Кавказа. А главное, в местном населении утрачено «прежнее обаяние русского имени», не только потеряли военное превосходство, но и в нравственном смысле изменилось многое.

27 ноября Норденстам и Милютин выехали из Ставрополя в станицу Екатериноградскую, в которую переместился генерал-адъютант Нейдгарт со своим штабом, чтобы быть ближе к военным действиям.

Норденстаму приказали быть в Екатериноградской до приезда генерал-адъютанта, а потому он поторопил Милютина со сборами:

– Да и чего собираться-то? Вы поедете в моем экипаже и с нашей прислугой, ничего не берите с собой, лишний груз обременителен, не берите даже чемодана. И прислуга у нас будет общая…

Милютин так и сделал, не взял с собой даже предметов домашнего хозяйства. А когда приехали в станицу, генерал-адъютант уже прибыл, поместили их на разных квартирах, чему Милютин был очень рад, но он оказался совершенно без привычных вещей. Но в это же время прибыл из Петербурга подполковник Николай Иванович Вольф с поручением от военного министра Александра Ивановича Чернышева (1785–1857) к генералу Нейдгарту, и его тоже разместили в той же квартире, что и Милютина. И это спасло Милютина от бытовых неудобств: Вольф, привычный к путешествиям и командировкам, был запасливым человеком, очень ценившим свои привычные удобства, у него было все, что нужно было в диком краю, даже его слуга усердно прислуживал и Милютину.

Но это не так угнетало Милютина, как первое расставание с любимой женой. Только начали съезжаться офицерские семьи в Ставрополь, в Дворянском собрании начались балы, раза два и жена принимала участие в этих балах в гостинице Наитаки, хоть на минутку забыв про однообразную домашнюю жизнь, она познакомилась с женами генерала Сергея Дмитриевича Безобразова (1809–1879), Норденстама, наказного атамана Кавказского линейного казачьего войска Степана Степановича Николаева (1789–1849), подружилась с женой председателя Ставропольской казенной палаты Де-Роберти и обаятельной баронессой Екатериной Александровной Торнау, муж которой барон Федор Федорович Торнау (1812–1882), племянник генерала Нейдгарта, много лет провел в турецком плену и очень интересно рассказывал об этом эпизоде в своей жизни своему приятелю Милютину и собравшимся знакомым. И вот все это в минуту налаженное рухнуло, Наталья Михайловна осталась одна в опустевшем для нее городе, на пустыре, к тому же она была беременна, вести свое хозяйство ей было крайне трудно… Невыразимо тяжела была эта разлука… И Милютин каждый день писал письма любимой, а она каждый день ему отвечала. Норденстам порой, увидев, что Милютин ежедневно отсылал письма в Ставрополь, удивлялся, что можно описывать здесь, в такой глуши, но это нисколько не смущало Милютина. Правда, дороги были плохие, приходилось курьерам добираться до Ставрополя на волах, иногда посылали казака. «Как для меня, так и для жены моей частые и длинные письма составляли единственное утешение в нашей разлуке», – вспоминал Милютин. Вечерами иной раз встречались с Вольфом, разговаривали, делились воспоминаниями о Петербурге. При всей холодности и сухости отношений Милютин все время чувствовал, что его мнения и советы полезны, дружественны и честны.

– Хочу признаться вам, Николай Иванович, – сказал однажды Дмитрий Алексеевич, – что живу я здесь как узник, много работаю, выхожу из дома только по делам службы к Норденстаму, мало с кем вижусь, дороги грязные, не пролезешь, порой оставляешь калоши в грязи. А денег платят мало, еле хватает с женой на пропитание да на квартиру. Не скрою, что и наши отношения с Норденстамом чересчур невыгодны, а чаще всего и просто неприятны… Платят мало, отношения с начальством оставляют желать лучшего – зачем такая служба? Не лучше ли…

– Нет, не лучше, Дмитрий Алексеевич… Искать другую службу, может быть, и стоит, но потерпите, видите, что происходит на Кавказе… Какой-то кошмар! Стоит вам заговорить об этом, как сразу подумают: струсил, испугался сложной и противоречивой обстановки на Кавказе… Подождите, потерпите, может, и здесь, на Кавказе, вам найдется удачное место…

Наконец генерал Роберт Карлович Фрейтаг (1802–1851), собрав большой отряд, двинулся на выручку генерала Гурко и подполковника Пасека, 14 декабря подошел к Шуре и заставил Шамиля снять блокаду. Произошла битва, в ходе которой восставшие потерпели полное поражение. 17 декабря освободили от блокады и подполковника Пасека с его отрядом. 21 декабря было доставлено это радостное событие и в Екатериноград, все лица оживились, повеселели. Но что чувствовали те, которые оказались в западне, особенно генерал Гурко, случайно попавший в эту катастрофу? Ведь найдутся же виноватые в том, что произошло сейчас на Кавказе? Кто не увидел тех диких просчетов, на которых строилась Кавказская война? А пришел подполковник и сразу увидел огромные ошибки в принятой в настоящее время оборонительной системе военных действий, в составе штатного расписания управления Кавказской линией и Черноморией?

Шамиль сейчас удалился в горы, прибрежная часть Дагестана снова доступна для Кавказской армии. Гурко вернулся к своим обязанностям. Но что может произойти завтра? Никто не знал…

Перед Рождеством станица Екатеринодарская опустела… Молодой Нейдгарт, привезший известие о победе, уехал в Тифлис, барон Торнау остался в Ставрополе, Вольф тоже отправился в Тифлис.