Текст книги "Мой XX век: счастье быть самим собой"

7. Гуманизм Шолохова

Пожалуй, пора рассказать о творческой судьбе моей книги «Гуманизм Шолохова», вышедшей в издательстве «Советский писатель» в 1965 году. И снова вспоминаю чудесного человека, сыгравшего в моей жизни определяющую роль – Василия Петровича Рослякова, взявшего меня на работу в «Совпис». Как-то он спросил о дальнейшей судьбе моей диссертации, думаю ли я опубликовать ее полностью как книгу. Я даже не думал о такой возможности, показывать рукопись не решался, сомневаясь в ее достоинствах чисто литературных. Но он настоял, предложил показать ему одну из глав, «самую-самую». Естественно, я принес главы о «Тихом Доне». Он прочитал, ему понравилось, и он отдал эту часть в редакцию критики и литературоведения. Там ничего лучшего не могли придумать, как послать ее на рецензию В. Гоффеншеферу, который в своем отзыве высказал недоумение: я не могу рецензировать эту рукопись, потому что автор ее критикует мою концепцию, как и концепцию моих единомышленников. Было бы неблагородно с моей стороны критиковать молодого писателя, но как честный человек скажу, что в рукописи высказано много любопытного, свежего, рукопись перспективна. Очень огорчила эта рецензия редакцию критики и литературоведения, надеялись тут же рукопись отфутболить, а приходится вновь что-то придумывать. Как читатель догадывается, с заведующей этой редакцией мои отношения развивались не лучшим образом, хотя видимость соблюдали, как и диктовали правила совместной работы. По предложению В.П. Рослякова и В.М. Карповой «Гуманизм Шолохова» дали сначала А.И. Метченко, потом – С.М. Петрову, к тому времени защитившему докторскую и ставшему профессором в МГУ, откуда его изгнали некогда за якобы «нечистоплотную» любовь. Рецензии были просто положительные, а замечания, как говорится, конструктивные.

Вернули рукопись на доработку. Я еще несколько месяцев серьезно работал, сделал все, что, казалось, мог. Редакция дала на рецензирование Е.Ф. Книпович, слывшей в издательстве самой строгой и не поддающейся никаким сиюминутным капризам времени, дескать, зарежет рукопись этого неунывающего человека.

Я уже к тому времени начал понемногу разбираться в сложностях литературного процесса, знал, что идет открытая, а чаще всего тайная, так сказать, подспудная борьба между редакциями журналов «Новый мир» и «Октябрь», а вокруг этих журналов группируются целые «отряды» писателей, критиков, журналистов, киношников, художников. Творческий мир поделили на два лагеря, это чувствовалось и в работе издательских работников: одни проталкивали в планы выпуска и редподготовки своих, а другие – своих. Не только издательские работники имели свои симпатии, но и члены правления. Только великий издатель Николай Васильевич Лесючевский стремился к определенному балансу в расстановке писателей в издательских планах. Он знал обо всем, что происходило в издательстве, он знал, кто что говорит и даже кто что думает. И балансировал между этими лагерями, пытаясь скрыть от окружающих свои симпатии за внешней объективностью: он был верным и последовательным членом партии, и если колебался, то вместе с линией партии. Отсюда и его немалые преимущества и ошибки.

Так вот, к сожалению, я узнал, что Евгения Федоровна Книпович скорее разделяет симпатии «Нового мира», чем «Октября». Можно себе представить мое настроение, хотя моя позиция не умещалась в прокрустово ложе этих узко групповых пристрастий новомирцев и октябристов. Но имя Шолохова уже тогда вызывало неоднозначное, как бы сейчас сказали, отношение, особенно после его выступления на Втором съезде писателей в декабре 1954 года. А моя любовь ко всему, что написал Шолохов, явственно обозначилась в книге.

Однажды Евгения Федоровна позвонила в редакцию и попросила автора рукописи «Гуманизм Шолохова» забрать свою рукопись с ее рецензией, она неважно себя чувствует и в ближайшее время не может прийти в редакцию, а ей хочется познакомиться с автором и поговорить. О своем отношении к рукописи ничего не сказала.

Евгения Федоровна жила где-то в центре, недалеко от Гнездниковского, я быстро нашел ее квартиру. Евгения Федоровна показалась мне в то время глубокой старухой, а было ей всего-то 63 – 64 года. Умна, приветлива, угостила меня чаем, как раз она сидела за столом, расспросила об издательстве, о том, чем я занимаюсь. Я сдержанно рассказывал, проклиная в душе всю эту интеллигентность и не переставая думать о главном – что сулит мне этот визит. Наконец, чай выпит, чашки убраны со стола, она подошла к секретеру, взяла мою рукопись и сказала:

– Виктор Васильевич, я с удовольствием прочитала вашу рукопись, она выгодно отличается от всего, что мне приходилось читать о Шолохове. Есть некоторые шероховатости в стиле, но это от вашей молодости, темперамента, все это легко можно поправить. Удачи вам. Всего вам доброго!

Вроде бы обнадежила, но я тут же, как только закрылась за мной дверь, лихорадочно развязал тесемки и пробежал глазами текст рецензии, сразу отлегло, напряжение спало. На крыльях радости я возвращался в издательство, всю дорогу торжествующе улыбался, представляя себе постное выражение лица заведующей редакцией критики и литературоведения при чтении очередной положительной рецензии на «Гуманизм Шолохова». Так надеялись на Евгению Федоровну, частенько она давала резко отрицательные отзывы на присланные ей рукописи, но такой рецензии в редакции не ожидали, значит, не угадали в выборе рецензента, ведь она совсем из другого лагеря. Сначала Гоффеншефер «подвел», осудил их за то, что ему дали рукопись, в которой автор полемизирует с точкой зрения его единомышленников, теперь – Книпович.

Шел, вспоминаю, 1964 год. В литературных кругах заговорили о 60-летии М.А. Шолохова, редакции журналов и издательств планировали отметить этот юбилей. Я совершенно был уверен, что и «Советский писатель» задумается об этом и включит в план выпуска мою книгу, тем более что Валентина Михайловна Карпова, главный редактор издательства, направила рукопись (после четырех положительных рецензий) Анатолию Вениаминовичу Калинину, члену правления издательства, и получила просто восторженный отзыв от него. Но в план так и не включили. Я был в отчаянии. В самом начале своей работы в издательстве я и не помышлял об издании своей кандидатской диссертации, но теперь-то столько вложено дополнительного труда, столько еще прочитано о Шолохове за это время, а концепция Л.Г. Якименко и его единомышленников по-прежнему торжествовала. Было отчего затосковать. Время-то идет, идеи, высказанные в статье «Два Григория Мелехова» в 1958 году, могут потускнеть, свежий материал может превратиться в залежалый товар и пр. и пр.

Но, слава богу, я уже был не одинок в издательстве, за моей борьбой следили мои товарищи, друзья, коллеги. Секретариат Союза писателей СССР утвердил план выпуска издательства на 1965 год. Моя рукопись в план выпуска не попала. Оставалась еще одна инстанция – Главная редакция Комитета по печати СССР. Обычно обсуждение планов на этом уровне носило формальный характер, следили лишь за тем, чтобы не было дублирования в издательских планах. Не оставалось, казалось бы, никаких надежд. И тут попросил прочитать мою рукопись Николай Иванович Родичев, новый заведующий редакцией русской современной прозой, славный человечище, талантливый писатель, поэт, прозаик, драматург, а вскоре сообщил мне, что он выступит на Главной редакции с предложением включить в план выпуска 1965 года «Гуманизм Шолохова»: «Давно мне нужно было прочитать, но ты же знаешь, что, помимо редакционных дел, я заканчиваю новый роман, издательство торопит меня с окончанием его, времени совершенно нет, но твою рукопись прочитал, прочитал», – сказал Николай Иванович.

И действительно, И.И. Родичев выступил с сообщением о моей рукописи при обсуждении на Главной редакции Комитета по печати СССР, предложил включить ее в план, перечислил всех рецензентов, напомнил о юбилее Шолохова, о чем издательство словно позабыло.

Главный редактор художественной литературы Комитета по печати тов. Пенкин (имя-отчество забыл) намекнул Лесючевскому, что он не вмешивается во внутренние дела издательства, но хорошо бы и этот вопрос решить, а то, дескать, как-то неловко все это прозвучало: Шолохов – кандидат на Нобелевскую премию, есть решение о проведении его юбилея, а вы...

А уже шел 1965 год, редакция журнала «Октябрь» опубликовала мою большую статью «Судьба художника – судьба народа», а «Дружба народов» – статью «Человек на войне». И действительно получалось как-то неловко. Рукопись отредактирована и подписана Н.Д. Костржевской, прочитана заведующей редакцией, прочитала главный редактор В.М. Карпова, и только после всего этого взял на контрольное редактирование Борис Иванович Соловьев, замечательный критик, литературовед, прошедший огонь и воду в литературных баталиях начиная с 20-х годов. Его фундаментальная книга о Блоке не раз переиздавалась в «Советском писателе».

Его замечания на полях рукописи точно били по самым живым, остро полемическим страницам. Мы сели рядышком и перелистывали злополучную рукопись с карандашными пометками Бориса Ивановича.

– Борис Иванович, вы помните письмо Шолохова Горькому о «Тихом Доне»? А ведь у меня положение точно такое же: человек десять читали, и у каждого возникали свои предложения по «улучшению» рукописи. И если я каждого буду слушать, то от моего ничего не останется...

– Останется, останется, Виктор, и очень многое. А мои замечания и предложения – это как бы предостережение. Вы не знаете этой публики, которую затрагиваете, они набросятся на вас, как злые собаки, и будут рвать на части, пока не разорвут, а вы кандидатом в партию вступили, небось о Союзе писателей мечтали. Лучше кое-что снять, чтобы вам спокойнее было. Да и издательству несдобровать, если поднимется шум вокруг вашей книги.

«Вот-вот, – мелькнуло у меня, – это главное. И Алексей Иванович о том же говорил мне на факультете, когда я готовил доклад, предупреждал. Сейчас был бы доцентом МГУ, престижно и спокойно, читал бы лекции, а лет через десять защитил бы докторскую, стал профессором». Все это было как мгновенное затмение, минутная слабость, ведь жизнь литератора – я это уже почувствовал на опыте моих «подопечных» – непредсказуема: «Напечатают – кум королю, а если откажут – зубы на полку, как говорится. Ведь печатают чаще всего тех, кто угождает времени, его привычным идеям, вкусам, устоявшимся идеологическим блокам».

С наименьшими потерями «сражение» было выиграно, рукопись подписана в набор 27 сентября 1965 года. Только после этого был заключен договор, выписаны традиционные шестьдесят процентов по одобрению, и я получил громадные по тем временам деньги, что-то около трех с половиной тысяч рублей, а ведь потом-то еще сто с лишним процентов после того, как все двадцать тысяч экземпляров книги выйдут в свет. 26 ноября 1965 года подписана в печать: в ноябре Шолохов получил Нобелевскую премию, книга шла ускоренными темпами. Где-то в феврале 1966 года я любовался сигналом.

Три эпиграфа в этой книге, определяющие пафос и цель ее: первой главе «Будет так, как велит правда жизни» предпосланы слова Льва Толстого: «Человеческое слово может быть полезно только тогда, когда оно заключает в себе истину. Всякая ложь, даже самая блестящая, высказываемая хоть бы даже с самыми благородными, высокими целями, непременно, в конце концов, должна произвести не пользу, а величайший вред»; второй главе «Человек и время» предпосланы слова Родена: «Подлинный художник выражает то, что думает, не боясь растоптать существующие нормы. Тем самым он учит искренности себе подобных. Представьте себе, какого огромного прогресса мы могли бы добиться, если бы люди были до конца правдивы. Как быстро общество увидело бы и осудило свои ошибки, свои заблуждения, безобразные дела, и в какой короткий срок наша земля превратилась бы в рай»; третьей главе «Человек и народ» – слова Белинского: «Всякая личность есть истина в большем или меньшем объеме, а истина требует исследования спокойного и беспристрастного, требует, чтоб к ее исследованию приступали с уважением к ней, по крайней мере, без принятого заранее решения найти ее ложью».

Книга посвящена «Светлой памяти отца Петелина Василия Никитича», а ее переиздание в том же «Советском писателе» в 1986 году – «Светлой памяти родителей Татьяны Федотовны и Василия Никитича Петелиных»; книга «Жизнь Шолохова. Трагедия русского гения» (Москва: Центрполиграф, 2002) также посвящена «Светлой памяти моих родителей Татьяны Федотовны и Василия Никитича Петелиных».

Мне повезло: я родился в счастливой семье, мои родители увидели друг друга в церкви, столкнулись взглядами, и все – полюбили на всю жизнь. И когда пришла пора жениться, Никита Петелин вместе с сыном поехали в соседнюю деревню свататься, но мой отец, Василий, отказался от невесты, решительно заявив своим родителям, чтобы они сватались к Обносовым, их дочь Татьяна пришлась ему по сердцу.

Отец с похвальной грамотой закончил церковно-приходскую школу, выделялся в школе своей смекалкой, сообразительностью, быстро схватывал все на лету. Учитель обратил на него внимание и пришел к отцу Никите Родионовичу и сказал, что сыну надо дальше учиться, человеком станет. А для этого нужно было ехать в уездный город Михайлов.

– Вот наша школа, наша кормилица, – показал дед Никита на соху, которую готовил к пахоте.

Так и закончилась учеба. А там женитьба, Первая мировая война, Гражданская война, коллективизация, бегство в Москву, снова война, Великая Отечественная.

В Первую мировую получил ефрейторские погоны, был ранен, после выздоровления стал учить солдат строевой подготовке в городе Шуе, мать навестила его, а через девять месяцев появилась дочь Мария, первым был сын Петр (1914), погибший в годы Великой Отечественной войны на фронте.

Отец много рассказывал о своем участии в Первой мировой и Гражданской войнах. Особенно любил он вспоминать свою службу на красном бронепоезде, своего комиссара, рекомендовавшего ему вступить в партию большевиков: «Человеком будешь... Пошлем учиться, как только победим беляков». Отец написал маме, что он хочет вступить в партию. И тут же получил ответ: «Вася, в партию не вступай, говорят, большаков будут расстреливать или вешать, а у нас трое детей...» Вернулся с фронта, стал крестьянствовать. Вспоминаю один из рассказов сестры Анны: «Как-то побежали мы с сестрой Моней встречать отца с работы, встретили, он посадил нас на телегу, вытащил яичко, очистил его и ножом разделил его на две половинки и вручил со смехом нам. Вот вам гостинцы...» Не раз отец рассказывал, как в 1921 году, в голодный год, несколько крестьян села Хавертово поехали за хлебом в город Ташкент, каждый купил по нескольку мешков муки. А перевозили очень просто: отнесет один мешок, поставит, бежит за другим, потом за третьим... Так поездка в Ташкент спасла от голода не одну крестьянскую семью. Мама вспоминала, с какими трудностями вступали в колхоз, так жалко было расставаться с любимой лошадью, так трудно было заниматься коллективной работой, а тут маленькие дети держатся за подол. Рассказывала один тяжелый эпизод в своей колхозной жизни... Отец был активным участником коллективизации, колхозники выбрали его бригадиром, но вскоре он разочаровался, приходилось с нагайкой выгонять колхозников на работу, отказался от бригадирства после того, как мама не вышла на работу, он прискакал к дому на взмыленном коне и, увидев вышедшую из дома маму, взмахнул на нее плеткой. Естественно, плетку он не опустил, мама под ноги его коня толкнула маленьких детей, а сама с грудным ребенком закричала на него... Наступило горькое разочарование отца, он разочаровался в своем бригадирстве, вскоре сложил свои полномочия. А в это время у родителей было восемь детей, от шестнадцати до годика. Какая уж тут работа в колхозе, управиться бы в доме, покопаться бы в огороде. Особенно после одного случая, явно показавшего всю тщетность погони за коллективной удачей. Родителям, чтобы уплатить налоги, пришлось продать корову. И когда отец вел корову на базар, ему встретился председатель правления колхоза, который с удивлением спросил отца, почему он продает корову, ведь у него маленькие дети. Отец сказал про налог. А тот с недоумением сказал: «Ведь у тебя дочь Мария работает на складе. Неужели она не могла взять сколько нужно зерна, чтобы тебе помочь...» Нет, не могла... Родители были православными, по православным канонам нельзя воровать, просто вспомним Нагорную проповедь... А после продажи коровы родители задумали уехать в Москву. Так и сделали.

Судьбы шолоховских героев и судьбы моих родителей в чем-то весьма существенном были близки, это судьба поколения русских людей, переживших две войны и коллективизацию, сначала активных участников этих исторических процессов, а потом испытавших горечь, разочарование, крушение надежд.

К сожалению, книга «Гуманизм Шолохова» вышла с навязанными автору фразами, пустыми, риторическими, но без этих фраз ни одна книга в то время не выходила в свет. Особенно коробит фраза в аннотации: «Говоря о произведениях М. Шолохова, блестяще подтверждающих плодотворность метода социалистического реализма, В. Петелин...» Ведь только несколько лет тому назад в докладе я отказывался от этого метода, считал его вредным для советской литературы, а тут – пожалуйста...

И еще в книге есть несколько дежурных фраз, о появлении которых автор узнал после ее выхода в свет. Но это, естественно, не уменьшает мою вину за их появление в книге; эти горькие переживания – плата за ее выход в свет вообще. И на это обратили внимание мои друзья и коллеги, о чем речь будет еще впереди.

8. Тени исчезают в полдень

К этому времени у меня появился немалый опыт редакторской работы, и заведующий редакцией Николай Иванович Родичев, ставший моим другом, предложил мне занять должность его заместителя. И еще одна писательская судьба возникла в моей жизни – судьба Анатолия Иванова, с которым я познакомился в Иноиздате.

Анатолий Иванов привез из Новосибирска рукопись нового романа после доработки, первый вариант под названием «Изуверы», насчитывавший более тысячи страниц, прочитал член правления Александр Макаров, знаменитый критик того времени, высказал автору немало замечаний. Автор почти год работал. После новой рецензии Александра Макарова – роман уже в то время назывался «Тени исчезают в полдень» – прочитал его я как будущий редактор, и в этом варианте Анатолию Иванову не все удалось в равной степени, были нелепые эпизоды, лишние рассуждения, мало влияющие на развитие сюжета, на характеристики действующих лиц. Особенно яростное неприятие у меня вызвали страницы, на которых появляется ЛУНА как персонаж романа, и от имени Луны автор дает оценки некогда происходившим и происходящим событиям. Вот Луна видит с высоты своего положения мальчика и размышляет о его будущей судьбе, вот еще кто-то возникает в поле зрения Луны, и она опять, как и живой человек, раздумывает о том, что ждет его впереди. Как говорится, эти страницы поражали своей нелепостью, своеволием художника, которому кажется, что он все может. Может, но только нужно дать мотивы возникновения той или иной картины, того или иного поступка, действия или события.

Кажется, мне удалось убедить упрямого автора «Теней». Причем я соглашался оставить и эти страницы, но вместе с тем приводил аргументы за то, что необходимо их снять, будет умнее, глубже, естественнее, правдивее.

Последние страницы обсуждены, на полях рукописи – мои деликатные заметки. Автор готов взять с собой в Новосибирск и без помехи и московской суеты доработать рукопись. Что еще нужно для того, чтобы по-доброму попрощаться на несколько месяцев? Правильно! Пойти в ресторан.

И вот мы в «Арагви» за богато накрытым столом, пьем и закусываем, увлеченные продолжением нашего разговора, общего дела, которым теперь связаны еще на несколько месяцев. Рукопись торжественно водрузили на отдельный стул, любуясь итогами почти законченного труда.

Обсудив литературные, политические события, отдав должное вопросам международного положения, мы наконец расплатились и, величаво сохраняя равновесие, удалились из ресторана.

– Пойдем ко мне, – пригласил Анатолий Степанович. – У меня прекрасный коньяк, не везти же его в Новосибирск.

Последний аргумент неотразимо подействовал на меня, и я отбросил малодушные колебания.

И в гостинице «Москва» у нас нашлись темы для обсуждения, но и этому увлеченному разговору подошел конец, и я стал прощаться.

Вдруг Анатолий Степанович уставился на меня и надолго замолчал, увидев наконец, что я ухожу с пустыми руками, а в ресторан входил с рукописью, чтобы торжественно, под первую рюмку, передать ее автору, что я и сделал, не закусывая.

Мы обошли весь номер, осмотрели все стулья и стол, зачем-то заглянули в ванную и даже в туалет. Но рукописи не было.

– Мы забыли ее в ресторане, – спохватился Анатолий Степанович.

Мы выскочили из гостиницы, сгоряча Анатолий Степанович даже хотел уговорить таксиста, но тот, как только узнал, что нужно в «Арагви», тут же отказался, также второй и третий.

– Да мы быстрее дойдем, – предложил я. – Тут рукой подать. Бежим.

О господи, как мы были молоды... Через несколько минут мы были у «Арагви» и стучались в массивную дверь. На стук вышел метрдотель и внимательно выслушал наш озабоченный лепет. Прошли к нашему месту и с нескрываемой радостью узрели толстенную рукопись будущего романа «Тени исчезают в полдень».

За эти несколько минут мы протрезвели, потрясение было слишком велико и неожиданно. С вожделением вспомнили, что коньяк-то мы все-таки не допили, действительно, не везти же его в Новосибирск, и вернулись в гостиницу «Москва»...

А многое другое, подробности нашего знакомства и общения, – в письмах Анатолия Степановича Иванова, в нашей переписке.

«Уважаемый тов. Петелин!

Простите, что обращаюсь так – не знаю Вашего отчества. Напишите, пожалуйста.

Рассказ Зеленова прочитал – очень понравился. Видимо, этот Зеленов человек талантливый. Да не видимо, а бесспорно.

Рассказ близок мне и по теме и по духу. Буду рекомендовать его редколлегии обязательно. Как сложится его судьба – боюсь сказать. Дураков везде хватает, откровенно-то говоря, достаточно и у нас их, в редколлегии, очень уж «идейных» и «принципиальных». Поглядим, в общем.

Что еще есть у Зеленова, не знаете? Если есть – пусть подошлет.

Мои дела вроде бы складываются ничего. Роман переделал – очень помогла умная рецензия Макарова и толковые заключения издательства. Все сделал в одной книге. Получилось много – 1000 стр.

Буквально на днях высылаю вам в издательство. В журнале у нас будет, вероятно, печататься с № 7. Раньше не получается, потому что идет очень тусклый и примитивный по мысли роман А. Коптелова о Ленине, который вам так горячо, кажется, рекомендует Г. Марков. После вещей о Ленине Казакевича сей «роман» огромный скачок назад в Ленинской теме. Так писали о Ленине 10 – 15 лет назад. Но...

Что касается издания моего романа, то, конечно, мне очень важно, просто необходимо, чтобы он попал в план 1964 года. Если не попадет, я буду просить у издательства разрешения издать его где-нибудь в другом месте, – иного выхода у меня, к сожалению, не будет.

На французском языке «Повитель» еще не вышла. Все жду. На днях выходит в Гослитиздате. Желаю Вам здоровья и успехов.

Привет большой Валентине Михайловне, Алек. Алек. Ланде.

Жму руку».

<20.02.63 г.> (Датируется по штемпелю на конверте.)

«Дорогой Виктор Васильевич! (кажется, так? Не перепутал отчество? А то со мной это бывает.)

Получил Ваше письмо. Очень и очень рад, что начинается работа над романом. Для меня тоже сейчас важно побыстрее закончить это дело и начать новую работу, к которой я сейчас примериваюсь с разных сторон. В Москву могу выехать или вылететь в любое время. Вроде так складывается обстановка. Так что сообщайте – письмом, телеграммой, по телефону – как будет удобнее, и я сразу же тронусь.

Телефон, на всякий случай: домашний 2-43-46, служебный 2-19-41 (с 2-х ч. дня и до 6, т. е. по московскому с 10 до 2-х дня).

Письмо с просьбой изменить заглавие – прикладываю. Не знаю, так ли написал.

А вот рассказов А. Зеленова не видел. Он что, новые прислал? Чего же не сообщили лично мне на редакцию или на квартирный адрес. Видимо, они прошли мимо меня сразу в отдел. Я ведь не все поступающие рукописи просматриваю. Сегодня же наведу справки в отделе прозы и попытаюсь сделать все, что смогу.

Значит, я жду к началу ноября известий. Хорошо бы с самого начала и начать работу.

Желаю здоровья и успехов,

С прив. А. Иванов».

<15.10.63> (Датируется по штемпелю на конверте.)

«Уважаемый Виктор Васильевич!

Кажется, наступила уже середина ноября. Как обстоят мои дела с изданием романа? В последнем письме Вы обещали закончить чтение к началу ноября и тут же вызвать меня в Москву для окончательной работы над рукописью. Я ждал письма или телеграммы, но не последовало ни того, ни другого.

К тому же меня смущает еще одно обстоятельство. Во всех предварительных планах издание романа было намечено на начало 1964 года. Об этом же неоднократно мне писала и говорила В.М. Карпова. Но когда вышел проспект издательства на 1964 год, там помечено, что роман выйдет только в третьем квартале. Почему так решило издательство? Или это ошибка?

Очень прошу, дорогой Виктор Васильевич, ответить мне на это письмо. Ясность в издательских делах для автора очень важна.

Вернулась ли из отпуска Валентина Михайловна? Желаю Вам здоровья, хорошего настроения и больших успехов. С приветом, г. Новосибирск, 13 ноября 1963 г.».

«Дорогой Виктор Васильевич!

Очень рад, что замечаний по роману у Вас немного. Хотел бы сегодня же сесть в самолет и лететь в Москву, но пишу из больницы. Лежу уже больше недели и глотаю всякую дрянь. Что-то сдает сердце и, кажется, нервы.

Вот таковы у меня дела, не очень веселые, конечно.

Сегодня 24 ноября. В больнице меня продержат, видимо, еще недели две. Я думаю, не больше. Ну, а затем, я думаю, можно будет выбраться в Москву. Если для Вас это удобно и приемлемо, я сразу же вылечу по выходу из больницы. Если чем-либо будете неотложным заняты – дайте знать. Но я просил бы Вас к этому времени выкроить необходимое количество дней для меня. И Вам и особенно мне важно сделать все до конца и освободиться от этой заботы для других дел.

Итак, если я ничего от Вас не получаю – недели через две прибываю в Москву!

Желаю здоровья, хорошего настроения и больших успехов. 4.11.63 г. С приветом А. Иванов».

«Дорогой Виктор Васильевич!

Высылаю 2 экз. романа. Текст более или менее отредактирован, хотя, видимо, требуется еще кое-какая работа.

Многое, очень многое я в этом варианте учел из хороших советов А. Макарова. Но, разумеется, кое-что как-то не легло в замысел. Возможно, кое-что я еще не додумал. Будем думать, говорить, спорить, т. е. искать истину вместе. Возможно, кое в чем Вы меня убедите, а кое в чем я Вас.

Читайте, думайте и решайте, сколько времени потребуется Вам на редактуру, когда можно будет сдать рукопись в производство. Валентина Михайловна мне пишет, что хорошо бы в сентябре – октябре. В сентябре не успеем, видимо, а октябрь, как мне кажется, вполне приемлемый срок.

Желаю здоровья и счастья. Крепко жму руку.

С приветом Л. Иванов». <16.03.64 г. > (Датируется по штемпелю на конверте.)

«Дорогой Витя.

Посылаю тебе то, что ты просил – это издание моей книги.

Как ты живешь, что нового? Видимо, давно вернулся из отпуска. Как отдохнулось на Кавказе? Как «Тени» – сданы ли в производство? Или все еще лежат у тебя на столе? Напиши, пожалуйста, 2 – 3 строчки. Желаю тебе всего доброго. До встречи.

А. Иванов».

(Предполагаю: это середина 1964 г., конверт не сохранился.)

«Дорогой Виктор! Я получил твое поздравление и все мои бумажки. За все спасибо.

Очень рад, что рукопись сдана в производство, что из твоей груди вырвался вздох облегчения. Рад и завидую, потому что я такого вздоха испустить не могу. Как прилетел – так и кручусь, как в колесе. В связи с моим отсутствием запоздали со сдачей очередного номера журнала, стали наверстывать, а тут еще один большой материал оказался неудачным, срочно пришлось его переделывать, самому редактировать, в буквальном смысле писать за автора. Редактора нашего не было, приехал под Новый год, но на днях собирается в отпуск и ни за что не берется. Короче – я запурхался и в связи с этим не дошли пока руки ни до Зеленова, ни до Проскурина. Проскурина я сумел прочитать пока 200 страниц. Знаешь, вроде ничего. Во всяком случае, эти страницы – настоящая проза.

В общем, в ближайшие дни дочитаю того и другого, напишу тебе, как и что.

Насчет статьи – используй все, что хочешь. Буду очень и очень рад, если получится все хорошо, если начнешь сотрудничать в этих 2-х газетах.

Если известно, в какой типографии будет печататься мой роман – напиши. И вообще – о новостях.

Желаю успехов. Крепко жму руку.

6 янв. 64 г. А. Иванов».

«Дорогой Витя, здравствуй! Не ожидал, не ожидал, что издательство так развернется. Думал, что верстку получу где-нибудь в апреле.

Ну что же, честь вам и слава. Очень, конечно, рад.

Послезавтра начну читать. Почему послезавтра? Понимаешь, Витя, очень закрутился со всякими делами, прямо хоть плачь.

Но ничего, зато сильно править не буду.

Вообще же – все вроде хорошо, в смысле оформления, кроме, м. б., титульного листа. Очень уж эти домики примитивные. Далее – эпиграф надо в любом случае оставить, не под словом «пролог», а над словом «пролог». Поглядите, как это сделать. Но, кажется, в конце последнего листа есть свободная страница?! Не будете же вы ее выдирать из всего тиража? Это, насколько я разбираюсь, говорит о том, что для эпиграфа можно выделить отдельную страницу и поставить сразу за посвящением – на этой самой отдельной странице. Так? Не жалейте, ради бога! Если же пожалеете – простит вам господь, но уж ни в коем случае не ставьте посвящение и эпиграф на одной странице. А само посвящение просил бы, если это возможно, набрать шрифтом чуточку покрупнее – кеглем 10, что ли, а не петитом, как это сделано.

Ну, короче говоря, я рад, спасибо тебе, Витя, за все!

В отношении статьи Дорофеева – как тебе сказать. Мне она не понравилась. Мелковато, пересказ романа сплошной, выводы и оценка не очень точны. А в общем – ладно. Насчет «ужастей» и «пужания» – это он тоже зря. Я знаю, что меня еще за это будут ругать. А все – зря. Что сделаешь, если я такой упрямый.

Проскурин сидит у нас пока, работает. Говорит – очень доволен всем – и что роман собираемся печатать, и что маленько доработать заставили. В общем, дело у него идет, у нас тоже, вроде. Я очень рад, что удалось как-то все сделать с его романом в журнале, помочь человеку.