Текст книги "Победителей не судят"

Подобные показания освобождали Анфилогова от дальнейших поисков, и он мог спокойно заняться другими делами. Но было одно обстоятельство, которое не позволяло ему успокоиться, – он пообещал Касьянину, что преступника найдет.

И продолжал поиск.

Спокойно, улыбчиво и неотступно.

Оттолкнулся Анфилогов от того немногого, что смог сказать ему Касьянин, – тот помнил слова, которыми обложил его нападавший: обозвал сучьим потрохом, пидором позорным и пообещал сделать из него бифштекс с кровью.

Поиск оказался недолгим и вполне успешным.

Прежде всего Анфилогов отправился к участковому и подробно с ним поговорил, интересуясь людьми, которые успели побывать в местах заключения. Слова, которые запомнил Касьянин, действительно несли на себе неистребимое тавро лагерного жаргона. Пройти мимо этой зацепки Анфилогов никак не мог.

Но не все в жизни получается, как нам бы того хотелось, как вроде бы должно получаться. Жизнь оказывается сложнее самых замысловатых наших придумок и часто смеется над безумными попытками установить какие-то правила. Участковый Пияшев действовал по правилам, спущенным ему начальством…когда это ему не мешало. Но точно так же, с усердием и готовностью, он следовал требованиям, которые выдвигала перед ним жизнь. А жизнь требовала от него, чтобы жил он в мире, дружбе и взаимопонимании со всеми, в полном смысле слова со всеми, в своей округе. Все мы умные, тертые люди и прекрасно понимаем, что непосредственное начальство находилось от участкового гораздо дальше, чем воровской авторитет из соседнего подъезда.

Сложная должность была у Пияшева, чреватая, таила в себе всевозможные неожиданности. Жить Пияшев обязан был не только по законам, определенным президентом, каким бы он там ни был, но и по воровским законам, неизвестно кем и когда установленным. И находить золотую середину мог человек талантливый, рисковый и опасливый.

И потому следователя Пияшев встретил радушно, но в то же время настороженно.

– Анфилогов. Иван. Следователь, – представился один.

– Пияшев. Александр. Участковый, – ответил второй.

Оба рассмеялись и прекрасно друг друга поняли.

– Ищу бывшего зэка, – начал следователь.

– А чего искать… У нас в каждом подъезде, и не по одному.

– Молодой, во всяком случае, далеко не старый, здоровый мужик, по вечерам выгуливает собаку.

– Тут многие собак выгуливают, – сказал Пияшев, быстро взглянув на следователя.

Совершенно незначащие слова произнес участковый, не выразил ни своего одобрения Анфилогову, ни настороженности, но тот сразу понял – легкого разговора не будет, помощи тоже ждать не следует.

– Большая черная собака, не знаю, какой породы, но то, что она породистая, это точно.

– Ну, – сказал Пияшев.

И Анфилогов склонил голову от пронзившего его понимания – знает участковый, о ком идет речь, знает и хозяина, и его собаку. Но не скажет, не поделится, не выдаст. И следователь спрятал глаза, чтобы не догадался этот губастенький парнишка с испуганным взглядом, что он все понял. Ну что ж, в таком случае остается только потрепаться, подробно, долго и, главное, уважительно потрепаться.

Когда Анфилогов поднял голову, на губах его играла доверчивая улыбка, глаза светились дружеским расположением, и только зубы сверкали молодо и опасно.

– Что ну? – спросил Анфилогов.

– Я к тому, что все собаки у них породистые, непородистых собак не выгуливают. Беспородные гуляют сами по себе.

– Но не у всех же большие, черные и свирепые?

– А эта свирепая?

– Очень, – улыбнулся Анфилогов.

– А из чего это видно?

– Она набрасывается на других собак и рвет их на мелкие части.

– Многих изорвала? – улыбнулся, наконец, и Пияшев, справившись с настороженностью.

– Одну – это уж точно. Не до смерти, правда.

– А жертва – какой породы?

– Кокер-спаниель.

– Окрас?

– Обычный, светло-рыжий, – сказал Анфилогов и тут же спохватился – он сказал больше, чем следовало, больше, чем этот парнишка с розовыми губами и глазами, которые таращились на него с нескрываемым испугом. Получается, что выдал он Касьянина, а это в его планы никак не входило. Но, с другой стороны, на доверительность люди отвечают тем же, во всяком случае, обязаны отвечать доверительностью.

– У меня нет собаки, – сказал Пияшев. – Я в них слабо разбираюсь. Вот кот есть, хороший кот, аккуратный.

Следователь не мог не отметить, что парнишка ведет себя грамотно, во всяком случае, он не так глуп, каким может показаться на первый взгляд. Жизнь, похоже, у него здесь непростая, и вертеться между начальством и крутыми ребятами, которых в этих громадах достаточно… Но выживает, значит, насобачился.

– У меня тоже нет собаки, – как можно мягче и уважительнее произнес Анфилогов, – но овчарку я всегда узнаю.

– Я тоже, – ответил Пияшев, а по сути, ничего не ответил.

Анфилогов помолчал, глядя в залитое солнцем окно, обратил внимание на гардину, светлую кружевную гардину, которая создавала в этой казенной комнатке почти домашнее настроение. И понял: приходит сюда некое юное создание, которое стремится наладить быт молодого парня.

– Хорошая гардина, – сказал Анфилогов и не мог не заметить, как смешался и покраснел Пияшев. – Начальство выдало или…

– Или, – ответил участковый и, кажется, первый раз показал, что отвечать может не только с должностной зависимостью.

– Живется здесь сложно?

– По-разному.

– Понятно. Приходится вертеться.

– Да, приходится вертеться.

Единственный раз за весь разговор Анфилогов перешел границу – спросил про гардину – и тут же увидел перед собой совершенно другого человека – ершистого, самолюбивого, болезненно обостренного.

– Значит, подобьем бабки… Нужен человек, который живет в одном из этих домов, человек, который скорее всего побывал в местах не столь отдаленных, другими словами, отсидел. Что еще о нем можно сказать… По вечерам выгуливает большую черную собаку… Поматериться может, даже без всякой надобности… Бравирует и отсиженным сроком, и своим положением…

– Все они такие, – произнес участковый вроде бы незначащие слова, но Анфилогов чутко уловил – знает Пияшев этого человека и подтвердил, что он именно такой, каким его описал следователь.

– Что же делать? – следователь сложил руки на столе, приблизился к участковому так, что даже грудью коснулся стола, и уставился на него в упор.

– А что делать… Самое разумное – пойти вечером погулять на наш пустырь… Все они там отмечаются. Не сегодня – так завтра, послезавтра…

– Но собак-то надо выгуливать каждый день!

– Жена может выгулять, девочка…

– Девочка?

– А что им еще делать? – участковый пожал узкими плечами, но понял Анфилогов – пошла информация. Девочку Пияшев упомянул не зря, значит, иногда черную собаку выгуливает девочка.

– Возле нашего дома тоже одна гуляет иногда… С догом. Брючки, свитерок, волосы на затылке в хвост собраны… – медленно проговорил Анфилогов.

– Не обязательно в брючках и свитерке… Можно и в спортивном костюме… Сейчас многие в спортивных вечерами гуляют… Появились какие-то с отливом, переливом, голубыми разводами…

«Спасибо, – подумал Анфилогов. – Голубой спортивный костюм, девочка с большой черной собакой… Ошибиться трудно».

– Ну что ж, – следователь поднялся, участковый тоже поспешно вскочил со своего стула, с явным облегчением вскочил, надеясь на скорое избавление от настырного следователя. – Благодарю за помощь, за содействие.

– Да какая помощь! – махнул рукой Пияшев. – Так, потрепались и разошлись.

– Потрепаться тоже можно с пользой, – Анфилогов крепко пожал руку участковому. Ладонь у того оказалась узкой, влажноватой, но он бесстрашно сунул ее в мощную лапу следователя.

– Как я понимаю, у вас тут на пустыре целый собачий клуб?

– Собираются, – ответил Пияшев. – Во дворе доминошники отношения выясняют, молодежь вон недостроенные дома облюбовала…

– Есть и крутые ребята?

– А где их нету! – участковый передернул плечами.

Анфилогов не мог не отдать ему должное – парнишка твердо выдерживал свою линию – ничего не знаю, разговор ни о чем, благодарить не за что.

– Стаями живут?

– Сейчас все в стаи сбиваются. В одиночку человек не выживет, какую бы должность ни занимал… А крутые… Такие джипы тут у нас иногда мелькают… Под сиденьями наверняка не только автоматы Калашникова.

– А что же там еще может быть?

– Гранатометы, пулеметы, бомбы, гранаты… Опасная у ребят работа, надо как-то подстраховаться.

– Как же ты допускаешь?

– Это вы допускаете. А если допускаете там, наверху, значит, я должен это учитывать в своей деятельности, – Пияшев улыбнулся Анфилогову, дескать, приятно было поговорить, дескать, поняли друг друга и не будем требовать друг от друга слишком многого.

Уже распрощавшись с Пияшевым, Анфилогов вдруг понял, откуда у молодого участкового столь странная манера поведения – тот, казалось, был уверен, что в его кабинете установлены записывающие, передающие, подслушивающие «жучки», которые не пропустят ни одного его неосторожного слова, да что там слова – жеста не пропустят, взгляда, вздоха. И то, что он при этом вел себя вполне пристойно, назвал какие-то приметы, намекнул, причем достаточно внятно…

Все это уже говорило о том, что не зря он сидит в своем кабинете, что нашел общий язык не только со своим начальством, но и со странными личностями, которые обитали на вверенном ему участке. Изменились за несколько лет взаимоотношения участкового со своими подопечными, условия его работы, да и сами участковые изменились. Хотя нет, правильнее будет сказать, что теперь в участковые пришли люди другого склада, другой закалки. Они стали чем-то вроде посредников между миром криминальным и миром правоохранным. Эти два мира общались, находили общий язык, возможность сосуществовать рядом.

Понимал, прекрасно понимал Анфилогов, что губастенький участковый с равным успехом мог получить и грамоту от начальства, и тысячу долларов от того, за кем обязан был присматривать бдительно и неустанно. С таким же успехом он мог распить бутылку со своими ребятами в отделении и отгулять крутую пьянку с местной братвой.

Едва отошел Анфилогов, едва скрылся за углом, как в кабинете участкового прозвенел звонок. Пияшев усмехнулся про себя – он знал, что звонок будет, и потому мог позволить себе отнестись к звонившему даже с некоторой снисходительностью.

– Кто это был? – спросил голос с напористым недовольством.

– Ты о ком? – Пияшев тут же согласился с манерой разговора, предложенной собеседником – не назвал имени, не поздоровался, сразу заговорил о деле.

– Сам знаешь. Кто этот лысый? Мент?

– Можно и так сказать. А ты как догадался?

– Ментов я чую… Понял? Просто чую. Нюхом.

– Это хорошо.

– Зачем приходил?

– Так… Интересовался.

– Чем?

– Криминальной обстановкой в районе.

– И как она, криминальная обстановка? – в голосе собеседника прозвучала улыбка.

– Я сказал, что обстановка нормальная. На уровне.

– Слушай, Саша, – собеседник первый раз назвал участкового по имени. – Мы ведь не пудрим друг другу мозги, верно? И лапшу на уши не вешаем? Не дурим друг друга?

– А зачем нам этим заниматься?

– Вот и я о том же… Значит, говоришь, ничем конкретным он не интересовался?

– А с чего ты взял…

– Заткнись, Саша. Я знаю этого типа. Это крутой мужик. Зря ходить не будет, просто так интересоваться обстановкой тоже не в его духе. Если был у тебя, значит, по делу. Ну? – требовательно спросил голос.

– Игорь, – Пияшев сознательно назвал имя, хотя знал, что собеседнику это не понравится. Но этим он давал понять, что неплохо бы тому вести себя сдержаннее. – Так вот, этот тип, как ты его называешь, не произнес ни одного имени, не назвал никого из тех, о ком ты беспокоишься, не сказал ни слова о том, что ему нужно и что он намерен делать. Это тебя устраивает?

– Вполне. С одним условием – что все это правда.

– А на фиг мне врать? Если ты знаешь этого типа, то всегда можешь уточнить у него – о чем говорили, кого называли, против кого козни затевали.

– Саша, ты ведь хорошо меня понял. Если я говорю, что знаю этого человека, то это вовсе не значит, что я могу пойти к нему в гости и потрепаться о чем угодно. Мы с ним знакомы своеобразно, как ты, наверно, догадываешься.

– Ты со многими знаком своеобразно.

– Совершенно верно. И с тобой тоже. Ты мне помогал много раз, выручал, я помню об этом и никогда не забываю добрых дел… Ты меня слышал?

После этих слов Пияшев понял, что их разговор записывается и Игорь попросту берет его на крючок. Поэтому он замолчал, подумал. И нажал кнопку телефона. Отключился. Звонок прозвенел снова через минуту.

– Трубку бросаешь?

– Да не бросаю я трубку! – с досадой сказал Пияшев. – Блокнот уронил, а он как раз на кнопку и упал.

– Ладно, – успокоился Игорь. – Не роняй больше блокнот. – Но снова затевать разговор о том, как он благодарен Пияшеву за помощь, уже не стал, это было бы слишком навязчиво. – Увидимся.

– Я на месте, будут проблемы – заходи, – сказал Пияшев нейтральные слова, за которые он мог ответить и перед начальством, и перед тем же Игорем.

– Шустрым ты становишься, Саша. Я за тобой уже не поспеваю.

– Взрослеем, мужаем, матереем. И, конечно же, шустреем, – рассмеялся Пияшев.

– Ну-ну… Матерей. Только это… Не перегни палку-то.

– Смотря какую палку, – попытался пошутить Пияшев, но Игорь шутки не принял и положил трубку.

Вроде бы ничего чрезвычайного не произошло во дворе, во всяком случае, такого, что могло взбудоражить людей, заставить их обсуждать то или другое событие, волноваться, звонить знакомым и спрашивать, нет ли новостей…

Нет, ничего такого не произошло, но все-таки тревожный сквознячок пронесся между домами, охватил пустырь и затерялся где-то между недостроенными домами. Все жители знали, что три недели назад был до полусмерти избит журналист Касьянин, что досталось и его собаке, светло-рыжему кокеру Яшке, знали жители, что приходил следователь и имел с участковым Сашкой Пияшевым беседу долгую и подробную. И хотя никто не мог сказать, о чем был разговор, всем стало ясно, что речь шла об избиении Касьянина. Да, конечно же, улыбчивый следователь с загорелой лысиной и губастенький участковый, который, несмотря на юный возраст, сумел вписаться в криминальную обстановку, обсуждали чрезвычайное происшествие на пустыре.

Едва пронесся такой вот сквознячок между домами, этого вполне оказалось достаточно, чтобы собачники уже не задерживались на пустыре допоздна, старались засветло вернуться домой, а если у кого в дальнем ящике стола валялся полупустой газовый баллончик, то теперь его уже обязательно прихватывали с собой. Так, на всякий случай.

Если раньше, увидев знакомого, собачник мог лишь издалека помахать ему рукой, то теперь не избегали встречи, торопились пожать друг другу руки, заводили долгие разговоры о том о сем. Может быть, сами того не замечая, стали люди сбиваться в кучки. Тот же Касьянин. Если раньше он спускал Яшку с балкона только по утрам, то теперь и вечерами стал изредка пренебрегать своими хозяйскими обязанностями. После избиения у него стала частенько болеть голова, но в больнице заверили, что со временем это пройдет, должно пройти.

– А может и остаться? – спросил Касьянин.

– Все может, – пожал плечами пожилой травматолог.

– Что же делать?

– Свежий воздух, прогулки, разумный образ жизни.

– Разумный – это как?

– Без перегрузок, в чем бы они ни заключались.

И Степана, своего сына, Касьянин вечерами уже не отпускал на пустырь с Яшкой, как тот ни упрашивал его, как ни заверял, что вернется засветло. В то же время как-то само собой получилось, что все на пустыре знали, кто совершил злодейство с Касьяниным – общий разум такие вещи просчитывает быстро и безошибочно. Причем не требуются в таких случаях доказательства, улики, отпечатки пальцев. Перебросятся люди словечком-другим – и преступник высвечен.

Он и сам понимает – высвечен. Тот сделал вид, что не увидел его, тот поспешил в подъезд нырнуть, хотя раньше всегда почитал за честь пожать крепкую бандитскую руку, там старушки зашелестели, едва он прошел мимо, а то вдруг все разом примолкли, будто испугавшись, зная, что человек идет опасный и ожидать от него можно всего чего угодно.

А потом наступил день, который полностью перевернул всю жизнь Касьянина. Начинался этот день как обычно, и ничто не предвещало тех необратимых перемен, которыми он закончился. Утром Касьянин спустил Яшку на тросике, выслушал несколько незлобивых замечаний по поводу собачьего визга, потом, уже позавтракав, поднял Яшку на балкон и отправился в редакцию.

Первая же криминальная история, которую удалось Касьянину выловить на бескрайних московских улицах, была из ряда вон – наверное, могла она прозвучать для него предупреждением потусторонних сил, дурной приметой, но Касьянин ничего этого не почувствовал. Услышал он только житейскую историю, пусть кошмарную, кровавую, но достаточно обычную.

А заключалась она в следующем…

Вышли вечерком два мужика выгуливать своих собак и остановились покурить у подъезда. У одного была овчарка, а у второго пекинес – с продавленным носом, вислым брюхом и выпученными глазами. Овчарка подбежала к пекинесу без всяких злых намерений, однако он того не знал и на всякий случай спрятался под «жигуленок». Из-за своих размеров и опять же достоинства овчарка забраться под машину не могла. Досадуя, что не удалось познакомиться с таким причудливым созданием, она начала носиться вокруг машины и облаивать несчастного пекинеса. Хозяин овчарки развеселился и начал на весь двор громко и оскорбительно хохотать, называя пекинеса разными непочтительными словами, которые хозяину пекинеса показались настолько унизительными, что он, потеряв самообладание, выхватил нож и воткнул его хозяину овчарки прямо в горло, отчего тот и скончался на ступеньках собственного подъезда. Это не понравилось его жене, которая находилась рядом. И женщина вслух осудила человека с окровавленным ножом, соседа то есть, а тот впал в такой гнев и такое безрассудство, что, не раздумывая, бросился на женщину. Та оказалась шустрее своего мужа и побежала прочь с целью спасти свою жизнь. Жизнь она спасла, однако несколько ножевых ранений все-таки получила.

Все это время овчарка продолжала облаивать пекинеса, не обращая внимания на умирающего хозяина и на удирающую хозяйку. Пекинес, естественно, продолжал поскуливать под машиной, между задним мостом и глушителем.

Ошалевшие от ужаса соседи вызвали милицию, и когда через несколько минут прибыла группа захвата, бравым ребятам в масках и с короткими автоматами оставалось только погрузить труп на машину, а женщину, полуживую от страха, боли и полнейшего непонимания происходящего, отправить в ближайший травмопункт. Там прониклись к ней жалостью, перебинтовали раны и отвезли в психушку, поскольку женщина произносила слова, которые никак друг с другом не сочетались.

Редактор Осоргин требовал заголовков не только точных, но еще и насмешливых, едких, и потому Касьянин озаглавил заметку так: «Пекинес опасен для жизни… соседа». Потом он подумал некоторое время, постоял у окна, а вернувшись к столу, зачеркнул прежний заголовок и написал другой – «Собачья жизнь». Отведя страницу на расстояние вытянутой руки, Касьянин присмотрелся к заметке, еще раз прочитал ее и понял, что новое название не только точнее, но даже социально значительнее.

Осоргин весело глянул на Касьянина, восторженно крутанул головой и лишь потом, сдвинув брови и шевеля губами, прочел заметку.

– Кошмар какой-то! – редактор озадаченно посмотрел на Касьянина. – Неужели такое может быть?

– Было. Вчера вечером.

– А баба умом тронулась?

– Мне кажется, это ненадолго… Она в шоке оттого, что потеряла любимого мужа.

– Надо же, настолько обидчивым мужик оказался, – озадаченно проговорил редактор. – Из-за такой мелочи ножом в горло?!

– Если бы сосед посмеялся над самим мужиком, ничего бы не было, – заметил Касьянин, отрешенно глядя в окно. – А он посмеялся над собакой.

– Это что, более оскорбительно?

– Конечно, – Касьянин передернул плечами, словно услышал вопрос, который не требовал ответа. – А вообще-то, как относиться… Для некоторых собака – это… – Касьянин замялся в поисках точного слова. – Собака – это олицетворение хозяина… Даже не так – это олицетворение лучших черт хозяина, тех, которые он ценит в себе, за которые себя любит. Так примерно можно объяснить происшедшее.

– Да? – Осоргин удивленно посмотрел на Касьянина. – Если я правильно понял…

– Уточняю… – Касьянин поднял указательный палец, призывая редактора сосредоточиться. – Собака – это продолжение хозяина, вот так будет еще точнее.

– И твоя тоже?

– Естественно.

– Какие же твои черты она… – Осоргин замялся, не зная, как выразиться помягче, чтобы не задеть самолюбие Касьянина.

– Нет-нет! – усмехнулся тот. – Это настолько личное, настолько заветное, может быть, даже интимное…

– Пусть так! – редактор великодушно избавил Касьянина от подробных объяснений. – Заметка идет в завтрашний номер на первую полосу. Здесь все ясно. Но, может быть, нам не оставлять этот случай, может быть, стоит написать о нем подробнее… Нынешние нравы, судьба женщины, судьба убийцы…

– Судьбы двух собак, – напомнил Касьянин.

– Да, и собачьи судьбы, – согласился редактор.

– Можно, – поморщился Касьянин, которого явно не обрадовала необходимость разыскивать всех этих людей и выспрашивать, выспрашивать, выспрашивать… – Знаете, почти по каждой моей заметке можно делать газетную полосу. И не потому, что я такой уж способный, просто тема позволяет, даже обязывает.

– Ладно, подумаем, – Осоргин махнул рукой, давая понять, что Касьянин может идти.

Тот ушел с легким сердцем, ушел гораздо раньше времени, потому что дело свое сделал, обеспечил газету криминальными новостями. И ничто в его душе не дрогнуло, ничто не застонало, хотя могло заскулить жалобно, почти по-собачьи.

А напрасно, ох напрасно.

Что делать, у судьбы свое понимание человеческого предназначения, и далеко не всегда наши представления о собственном будущем совпадают с замыслами высших сил.

Легко и освобожденно Касьянин прошел по залитой солнцем улице, глядя на прохожих благодушно и даже поощрительно. Руки его были в карманах брюк, голова вскинута, на губах блуждала неопределенная, почти неуловимая улыбка, но она была – была шаловливая, еле заметная усмешечка. Он был вполне доволен собой, впрочем, лучше сказать, что он был удовлетворен собой, все-таки довольства не было ни в его походке, ни в физиономии. Касьянин сделал свое дело, сделал неплохо – на весь завтрашний день обеспечил сотни тысяч людей темой для разговоров. Да, вся Москва будет обсуждать его маленькую, невзрачную заметку, потому что она затронет каждого, кто прочтет ее в трамвае, метро, автобусе…

Касьянин прошел по Тверской, долгим подземным переходом пересек Пушкинскую площадь, поднялся на поверхность и на некоторое время остановился, привыкая к солнечному свету. А открыв глаза, он обнаружил, что стоит у роскошного магазина с гранитным подъездом и стеклянными самооткрывающимися дверями. Касьянину нравились роскошные магазины, он с удовольствием рассматривал витрины, нарядные манекены, которые почему-то стали делать то безголовыми, то безрукими, то безногими – запад продолжал щедро делиться своими открытиями в области рекламы и воздействия на человеческую психику. Обрубки человеческих тел, выставленные в витринах, невольно привлекали внимание прохожих если не товарами, то хотя бы уродством самих манекенов, созданных усилиями высоколобых мыслителей, которые измаялись в своих парижских кабинетах – что бы еще отрезать от человеческого тела, чтобы прохожий остановился и ахнул?

И находят, надо же, находят. Отрезают. То отдельно ногу выставят в чулке, то грудь в лифчике, а то и нечто более срамное в чем-то совершенно срамном.

Останавливаются прохожие, ахают.

Касьянин прошел мимо Елисеевского магазина, но не заглянул внутрь, нет. Не хотелось ему идти по городу с пакетами, сумками, что-то тащить в руках, чем-то быть озабоченным. Он миновал магазин галантереи, который уже неизвестно сколько находился на ремонте, – его превращали в какое-то сказочное сооружение, куда можно было бы ходить, как в Эрмитаж, как в Лувр и в Прадо.

А дальше располагался хлебный магазин, который, правда, недавно располовинили и из правой части сделали нечто вроде ресторана. Но не в эту скороспелую забегаловку держал путь Касьянин, он шел в хлебный магазин, помня, что в левом его крыле продают на разлив прекрасное пиво, завезенное из какой-то очень пивной страны – не то из Англии, не то из Германии. Совсем недавно пиво здесь подавали в тонких высоких бокалах, украшенных королевскими вензелями и золотыми узорами, но шустрые москвичи быстро растащили эти бокалы на сувениры, не считаясь с деньгами, которые у них брали в залог под стоимость бокалов. Кончились бокалы, исчезли королевские вензеля, и теперь пиво здесь, как и везде, разливали в толстые ребристые кружки, утыканные стеклянными заусеницами. И, странное дело, пиво сразу погасло, сделалось менее душистым, не таким прозрачным, и заморская горчинка, которая всегда умиляла Касьянина, тоже вроде бы исчезла, растворилась в мутновато-зеленоватых стеклянных гранях этой увесистой посудины.

Однако Касьянин, как человек трезвый и практичный, понимал, что все это лишь впечатление, что пиво здесь, как и прежде, неплохое, и при первой возможности заглядывал сюда, хотя и дороговато это обходилось. Но любил он иногда себя побаловать, тем более что ничем другим не баловал.

Пивной уголок оказался на месте, и пиво оказалось в наличии, и орешки нашлись у девушки.

– Вам темного, светлого?

– А знаете, – Касьянин задумался так, будто у него спрашивали действительно о чем-то важном, – давайте все-таки светлого.

– Похолоднее, потеплее?

– Похолодней, пожалуйста.

– И арахис?

– Фисташки.

Эти вроде бы пустые слова были самыми приятными из всего, что произнес Касьянин за последнюю неделю, из всего, что он услышал. Никто сзади не торопил его, не кричал, чтоб поменьше болтал. И девушка, видимо, была не глупа, понимала, как важно все, что она скажет, как многозначны слова, которые произносит человек с помятым лицом и запущенной прической. Или же объяснили ей умные люди, или же сама все поняла и постигла. Она смутно улыбалась то ли своим невнятным мыслям, то ли Касьянину, то ли не надоело ей еще любоваться напористой золотистой струей, которая, посверкивая, наполняла широкую емкость бокала. И Касьянин улыбался неопределенно, даже отрешенно, как улыбаются собаки в жару – закрыв глаза и свесив набок язык, с которого в дорожную пыль падают тягучие капли слюны…

Дома Марина встретила его острым, проницательным взглядом, быстрой усмешечкой, которая неуловимо пронеслась по ее лицу и оставила после себя лишь скорбно искривленные губы.

– Поддал? – спросила она, уже успев отвернуться к плите.

– Малость.

– С кем на этот раз?

– В полном одиночестве.

– В одиночестве спиваются.

– Авось, – Касьянин все еще пребывал в благодушном настроении и потому был неуязвим для таких укусов. Марина тоже поняла, что сейчас достать мужа вряд ли удастся. Она подождала, пока он разуется, снимет пиджак, умоется в ванной.

– Ухалов звонил, – сказала она с расчетливой краткостью, вынуждая Касьянина задавать уточняющие вопросы.

– И что?

– Сказал, чтоб ты его не ждал.

– А я и не собирался, – Касьянин сморщил лоб, пытаясь понять, на что намекал Ухалов. – Чего это я его должен ждать?

– Вроде вы собирались сегодня на пустырь… Собак выгуливать.

– А… Было. А что у него?

– Кто-то к нему приехал… Уважительная причина.

– Ну что ж, гости – это хорошо, – Касьянин все еще оставался неуязвимым. – Когда ко мне приезжают гости, я тоже того… Умыкаюсь.

– Ты умыкаешься не только при гостях.

– Да? – удивился Касьянин с некоторой поощрительностью в голосе. – А когда же еще?

– Ты умыкаешься, не дожидаясь гостей.

– У нас тоже будут гости? – прикинулся Касьянин круглым дураком. Это был самый надежный прием – когда у него было достаточно сил и хорошее настроение, он, уходя от упреков, намеков, становился дураком, и наступательный порыв Марины сразу угасал.

– Уфф, – сказала она и, не оборачиваясь от плиты, уронила руки вдоль тела. – Достал… – добавила обессиленно. – Ты меня сегодня достал.

– Да? – опять удивился Касьянин громко и как-то даже обрадованно. – Надо же… И не надеялся.

– Катись!

И потом долго, очень долго Марина корила себя за это неосторожное слово, которое привело к таким тяжким последствиям. Хотя умом, конечно, понимала, не дура же она была, в конце концов, прекрасно понимала, что вины ее нет, что предвидеть все происшедшее ни она, ни Илья, ни Степан, который катался по ковру с Яшкой в обнимку, не могли ничего предвидеть. Хотя там, в высших сферах, в прибежище божественного разума, все уже было рассчитано и подготовлено. Причем настолько тщательно, что к исполнению задуманного можно было приступать немедленно, прямо в эту самую секунду. И Касьянин, словно был посвящен в тайный и зловещий план, услышав Маринино «катись», тут же охотно поднялся да так браво, так исполнительно, что, казалось, даже каблуками от усердия прищелкнул.

– Как будет угодно! – произнес он. – С большим нашим удовольствием! Было бы сказано, было бы велено!

Легкий хмель, который бывает только от хорошего пива и от умеренного его количества, все еще бродил по организму Касьянина призрачным ароматным облачком.

Марина обернулась на куражливые слова Касьянина, долгим протяжным взглядом посмотрела на мужа и кивнула, как бы еще раз убеждаясь в собственном прозрении.

– Поддал, – сказала она с обреченностью в голосе. – Видит бог, сопьешься.

– Бог видит, да не скоро скажет! – брякнул Касьянин с непривычным озорством. Что-то заставляло его напоследок выбрасывать из себя слова легкие и необязательные, освобождая место для слов других – суровых и безрадостных.

Уже наступили сумерки, солнце опустилось за пещеристые горы недостроенных небоскребов, в некоторых из них уже замелькали красноватые сполохи костров. Наркоманы и алкоголики, беженцы и изнывающие от неутоленных чувств старшеклассники стекались к этим домам каждый вечер, как стекались когда-то к храмам богобоязненные и добропорядочные прихожане, приводя с собой малых детей, нарядных жен и взволнованных предстоящим богослужением раскрасневшихся старух. И храмы нынче другие, другим богам молятся, и не при ясном свете дня, а при скудном и вседозвольном свете ночи.

Пока Касьянин собрался, пока постоял минутку-вторую у телевизора, проникаясь проблемами президента, который никак не мог решить – оставаться ли ему на третий срок или все-таки согласиться с приговором природы, которая терпеливо и неустанно погружала его в сумрак слабоумия, наделяя детской обидчивостью, старческим брюзжанием и какой-то больной величавостью, вынуждающей время от времени замирать в позах нелепых и шаловливых.