Текст книги "Победителей не судят"

– Ну ты даешь, старик, – проворчал Касьянин беззлобно и направился в прихожую, где уже давно повизгивал у дверей Яшка – предстоящую прогулку он чуял задолго до того, как об этом принималось решение.

– Возьми на всякий случай, – сказала Марина, протягивая мужу недавний подарок Ухалова. – Мне будет спокойнее, – сказала она, смутившись собственной заботой.

– Надо же… – удивился Касьянин, беря револьвер.

– Если не от людей, то хоть от собак отгавкаешься.

– Тоже верно, – Касьянин сунул револьвер под ремень. Поскольку был он телом сух и даже строен, то револьвер расположился за поясом совершенно невидимо. Застегнув пиджак на одну пуговицу, Касьянин полностью скрыл следы оружия на своем теле.

К тому времени, когда Касьянин, с трудом сдерживая рвущегося с поводка Яшку, пересек освещенную трассу, сумерки совсем сгустились, и в тени пустых домов наступила темнота. Она была еще прозрачной, еще можно было различить и людей, и носящихся по пустырю собак, и даже беззвучные тени бомжей и наркоманов, стекавшиеся к серым громадам, тоже еще были вполне различимы. Они ни с кем не заговаривали, на них тоже не обращали внимания как на пришельцев из другой, не то прошлой, не то будущей цивилизации, которая существовала совсем рядом, но по каким-то своим неведомым законам. Пришельцы людей не трогали, со своей жизнью к ним не навязывались и вообще стремились быть как можно незаметнее. Скользнет тень поздним вечером и исчезнет, будто привидение в неверном свете сумерек.

Не встретив знакомых, Касьянин отошел с Яшкой на край пустыря, в темноте нащупал ногой брошенную плиту перекрытия и сел на нее, ощутив еще дневное тепло, исходящее от бетона. Вняв, наконец, Яшкиным стонам, он отстегнул поводок и позволил собаке тут же умчаться в темноту. Только по шороху, проносящемуся где-то рядом, Касьянин мог следить за передвижениями Яшки. С некоторых пор тот стал осторожнее и уже не убегал слишком далеко, все время был где-то рядом. Стоило позвать, и он прибегал тут же, но в руки не давался, опасаясь, что его снова посадят на поводок и поволокут, поволокут беззащитного на двенадцатый этаж в опостылевшую квартиру.

Было уже поздно, и жизнь на пустыре постепенно замирала. Собачников было немного, да и те уже уходили. Изредка в темноте раздавались истеричные голоса женщин – они отдавали команды с такой настойчивой озлобленностью, что собаки сразу чувствовали их беспомощность и не торопились бежать на зов, а уж исполнять команды им, наверное, вообще казалось смешным.

Но неожиданно все переменилось, и события понеслись с жутковатой необратимостью. Сначала отчаянно завизжал Яшка. На фоне освещенной улицы Касьянин увидел, как тот несется к нему, преследуемый большой собакой. Та гналась за Яшкой молча, и уже одно это выдавало ее серьезные намерения.

Касьянин вскочил, бросился навстречу, но не успел – собака уже настигла Яшку и вцепилась в затылок. Вырвав из-за пояса револьвер, вовремя вспомнив о кнопочке предохранителя и сдвинув ее вверх, Касьянин два раза нажал курок. Он помнил наставления Ухалова о том, что первые выстрелы холостые и никому вреда принести не могут.

Похоже, что грохот больше оглушил самого Касьянина, нежели произвел какое-то впечатление на собаку. Наверняка это был хорошо натасканный зверь, приученный к выстрелам. Услышав грохот, увидев злое, нетерпеливое пламя, вырвавшееся из ствола, собака оставила несчастного Яшку и молча, не издав ни звука, рванулась к Касьянину. Он услышал ее хриплое дыхание, кажется, услышал даже шелест травы под лапами, и в тот момент, когда она, оторвавшись от земли, была уже в прыжке, уже на полпути к нему, к его горлу, Касьянин успел вскинуть руку и нажать курок. Он не мог сказать, он и потом не мог сказать, сколько раз выстрелил, однако, отшатнувшись в сторону, услышал собачий визг. Это не был жалобный визг, это была злобная ругань громадного пса, которому сделали больно. В свете уличных фонарей Касьянин видел катающийся по земле черный рычащий комок.

– Ах ты, сучий потрох, – услышал он сзади, но оглянуться не успел – кто-то сильный, явно сильнее, крупнее его, схватил сзади рукой за горло. Не ладонью схватил, не пальцами, а завел локоть и предплечьем сдавил горло так, что нельзя было продохнуть. Касьянин почувствовал, что задыхается, что еще совсем немного времени, секунда-вторая, – и он потеряет сознание. Уже обвиснув в сильных руках напавшего, он завел руку с револьвером назад, куда-то себе за голову, и нажал курок.

Раздался грохот выстрела, и хватка на его горле ослабла.

Касьянин упал, и это падение, кажется, привело его в чувство. Он осознал, что лежит навзничь на вытоптанной, загаженной траве, почувствовал запах собачьего дерьма, сухой травы, увидел в стороне, над дорогой, расплывающееся светлое пятно.

С трудом поднявшись на четвереньки, Касьянин потряс головой, пытаясь прийти в себя и осознать происшедшее. Встав на ноги и еще пошатываясь, он увидел, что Яшка рядом, тихонько сквозь зубы поскуливает и жмется к его ногам.

– Спокойно, Яшка, спокойно, – пробормотал Касьянин. – Сейчас разберемся… Во всем разберемся.

Неожиданно Касьянин обнаружил, что все еще сжимает в руке револьвер.

Поразмыслив, он сунул его за пояс.

Оглянулся, напряженно всматриваясь в темноту, и увидел лежащего на земле человека. Собаки рядом не было – то ли убежала, не выдержав его газовой атаки, то ли пряталась где-то рядом.

Касьянин хотел было подойти к лежащему, но что-то остановило его, будто кто-то сказал твердо и внятно – «не подходи». Попятившись, он сделал несколько шагов назад, развернулся и зашагал в сторону от освещенной дороги. Яшка трусил рядом, хотя поводка на нем не было.

Впереди медленно поднималась стена леса.

Не дойдя до опушки, Касьянин остановился, осмотрелся.

За ним никто не шел, никто его не преследовал.

Ни человек, ни собака.

Видимо, оба они медленно приходили в себя. Все-таки Касьянин направил струю газа с близкого расстояния, а Ухалов предупреждал его, что газ этот вовсе не слезоточивый, это надежный нервно-паралитический газ.

– Ну что ж, – рассудительно проговорил Касьянин вслух, – значит, вам, ребята, этим вечером немного не повезло.

Слова сложились красивые, даже с какой-то значительностью, но Касьянин ясно понимал, как далеки они от истинного его состояния. Он крепко влип, и теперь над ним распростерлась опасность.

Пройдя вдоль опушки, Касьянин свернул к шоссе, к домам с освещенными окнами. Было уже поздно, люди проходили где-то в отдалении, он не знал их, вряд ли и они узнавали его.

Как человек, написавший сотни криминальных историй с преступлениями, расследованиями, следами и доказательствами, он понимал, что сейчас важнее всего прийти домой, подняться с собакой на двенадцатый этаж и запереть за собой дверь.

И все.

И ничего не произошло.

И отвалите, ребята.

Не знаю я никаких собак, никаких происшествий, отвалите.

Конечно, вся эта защитная история может рухнуть от одного только слова, но как бы события ни развивались дальше, это то, что он мог сделать сегодня, что обязан был сделать.

Наблюдая за собственным поведением, Касьянин поймал себя на совершенно спокойных, четких действиях. Вначале он шел от леса по тропинке, но, чтобы никого не удивила его поздняя прогулка в лесу, сам того не замечая, свернул к темной громаде ближайшего дома, быстро и бесшумно обошел его и к дороге вышел точно там, где обычно и выходил.

Вот так, ребята, вот так.

И ничего не произошло, и отвалите, ребята.

Касьянин даже не помнил, когда пристегнул Яшку за ошейник и вдоль своего дома пошел обычной своей походкой – неторопливой, но и без задержек. Даже нашел в себе силы наклониться к Яшке и потрепать его за уши. А распрямившись, оглянулся – никого не было ни во дворе, ни на детской площадке, хотя не исключено, что какой-нибудь курильщик, выпуская дым в раскрытое окно, наблюдает за ним с ленивым равнодушием.

И в подъезде никто не встретился Касьянину. Он вызвал лифт, подождал его, без напряжения подождал, спокойно. Едва распахнулись двери, Яшка первым проскочил в кабину. И когда касьянинская рука уже потянулась к кнопке, он услышал просящий крик:

– Подождите, Илья Николаевич!

Пришлось подождать.

В кабину вбежала соседка, девчушка лет семнадцати.

– Спасибо, – задыхаясь, проговорила она.

– Всегда готов, – ответил Касьянин словами, которые можно было истолковать как шутку или признак его хорошего настроения.

Девушка жила на пятнадцатом, и когда Касьянин вслед за Яшкой вышел из лифта, он оглянулся и махнул рукой. Девушка ответила, двери захлопнулись, и лифт умчался вверх. И лишь отойдя от площадки, Касьянин вспомнил глаза девушки. Какие-то они были не такие, не соответствовали ни их разговору, ни тому положению, в котором оба оказались в одной кабине.

Что-то было в ее глазах, что-то было.

Касьянин чувствовал это все острее и тревожнее.

Она была поражена, удивлена, нет, удивленные глаза другие, ей что-то открылось, она поняла что-то такое, что он пытался скрыть…

Уже нажав кнопку звонка, Касьянин осмотрел себя, но ничего необычного, подозрительного не увидел. Все на нем было нормально. Достаточно мятые штаны, пыльные туфли, заношенный пиджак, пуговица застегнута, револьвера она увидеть не могла.

– Ладно, – пробормотал он с досадой. – Показалось, наверное. Давно в девичьи глаза не смотрел, вот и кажется тебе черт знает что…

Дверь открыл Степан.

Открыл, буркнул что-то приветственное и тут же убежал в комнату, к телевизору.

Касьянин прошел в прихожую, не развязывая шнурков, сковырнул с ног туфли и, убедившись, что Марины на кухне нет, что она тоже смотрит какой-то очередной сериал про красавцев, красавиц и неутоленные их желания, прошмыгнул в ванную и запер за собой дверь.

Внимательно взглянул себе в глаза. Он редко смотрел на себя в зеркало, только по необходимости, когда брился. Собственное изображение давно перестало ему нравиться и сейчас тоже ничем особенным не отличалось от обычной мятой касьянинской физиономии. Легкая небритость, некоторая потрепанность, волосы запущены, усталость… Да, усталость чувствовалась.

– Что она увидела? – пробормотал он. – Мужик как мужик, ничего особенного…

Касьянин расстегнул пуговицу пиджака, вынул револьвер, откинул барабан.

Все гильзы в нем оставались на месте, но использованы были только четыре. Значит, ничего страшного не произошло, дробовые патроны он так и не пустил в ход.

Снова мелькнули перед ним изумленные глаза девушки в лифте, он еще раз окинул взглядом пустые гильзы, вспомнил во всех подробностях происшествие на пустыре…

И, положив револьвер на раковину, снял пиджак.

И поперхнулся от ужаса.

Повернув его, он увидел то, что уже ожидал, ожидал увидеть – на спине, как раз между лопаток, темнело большое кровавое пятно.

Это была не его кровь.

Изогнувшись, он посмотрел в зеркало на свою спину – рубашка оставалась чистой.

Да, на пиджаке была не его кровь.

И не собачья – собака не нападала на него сзади.

Утром Касьянин надел другой костюм, поновее, построже, – серый костюм, который он доставал из шкафа, отправляясь за интервью в Министерство внутренних дел, в прокуратуру, в городской суд, поскольку твердо знал – это как раз те места, где встречают по одежке. Чиновники, привыкшие решать судьбы людей, сами того не замечая, от посетителей ожидали почтения к себе и к своим усилиям по спасению человечества. А серый костюм, естественно, потребовал белой рубашки, не удержался Касьянин и от галстука. Легкий, приспущенный, как бы небрежно повязанный, но все-таки галстук.

– Куда это ты вырядился? – спросила Марина, окинув мужа взглядом беглым и насмешливым.

– Надо, – коротко ответил Касьянин.

– Свадьба? Похороны? Пьянка?

– Всего понемногу.

– Значит, пьянка!

– В прокуратуру иду.

– А что там случилось, в прокуратуре-то?

– Тебе не понять, – ответил Касьянин, прекрасно помня о том, что Марина знает, зачем он время от времени ездит в прокуратуру – за материалом для газеты. Не всегда можно все узнать по телефону, правовые чиновники часто отвечают кратко – приезжайте, поговорим.

– Ну-ну, – ответила Марина, удовлетворившись таким ответом.

Касьянин и сам не заметил, как сотни, а то и тысячи статеек, которые он написал в газету, исподволь воспитали его, образовали и подготовили к событиям криминальным, таящим в себе неожиданные опасности. Проворочавшись всю ночь, он встал утром свежим и бодрым и уже знал, твердо знал, что ему нужно делать с утра, как вести себя днем, и ко всем последующим дням у него уже была готовность, была позиция. Суть ее сводилась к тому, что он должен делать все, что делал в обычные дни. Ничего не произошло, ребята, ровным счетом ничего! И отвалите, ребята, отвалите!

Как обычно, он вывел Яшку на балкон, застегнул у него на спине несколько пряжек и медленно спустил вниз, вслушиваясь в удаляющиеся поскуливания – к ежедневному спуску с двенадцатого этажа Яшка так и не привык. Поднимался он легко, даже радостно, а вот спускаться всегда боялся.

Позавтракав, правда, молча, Касьянин стал собираться. Марина его молчание поняла по-своему – к начальству мужик собрался, надо сосредоточиться. Касьянин терпеть не мог что-то носить в руках – пакеты, портфели, свертки, но сегодня решил идти со своей сумкой. Пройдя в ванную, он бегло осмотрел себя в зеркале, подмигнул, подбодрил, как смог, и, заперев дверь на жиденький крючок, вынул из-под грязного белья целлофановый пакет с окровавленным пиджаком. Сунув его в сумку, тщательно задернул молнию, помня, постоянно помня о том, что отныне он все должен делать с чрезвычайной тщательностью.

– Что у тебя в сумке? – тут же спросила Марина, едва взглянув на него.

Этому ее качеству, этой нечеловеческой наблюдательности, вернее, подозрительности, Касьянин не переставал удивляться все пятнадцать лет, пока они жили вместе. Ничто не ускользало от ее пристального взгляда. Она замечала, когда он надевал другие носки, когда почистил туфли перед выходом, когда выходил с сумкой или без нее, был выбрит или позволял себе вольность отправиться в редакцию с почти незаметной щетиной. Но вот что странно – всегда, ну просто всегда ее вопросы бывали кстати, они неотвратимо настигали Касьянина, когда в его мыслях, надеждах на этот день намечался хотя бы самый легкий, самый невинный порок. Собирался ли он вечером задержаться в соседней с редакцией забегаловке, завалиться в Дом журналиста, подарить цветы новой машинистке – мало ли какие шальные мысли могли завестись в голове недурного собой журналиста неполных сорока лет.

Услышав вопрос жены, Касьянин промолчал, откуда-то он знал, что лучше промолчать. Этим он давал понять, что не придает ее вопросу никакого значения. Но он ошибался – пустых вопросов Марина не задавала.

– Так что у тебя все-таки в сумке? – повторила она уже из кухни и потому громче, чтобы он хорошо ее услышал.

– Взятка прокурору.

– Хорошая взятка?

– Он только о такой и мечтает, – неожиданно Касьянин обнаружил, что отвечает чистую правду. И похвалил себя – в его положении надо говорить только правду и ничего, кроме правды, но свою правду, неуязвимую. Правд много, и его право, какую выбрать. Завязывая шнурки на туфлях, отвечая на приставания Марины, он тем не менее цепко держал сумку при себе, поскольку знал, что Марина может попросту вырвать сумку из его рук и со смешком, с ужимками и прибаутками вскрыть ее.

Но обошлось.

– Я пошел, – сказал Касьянин.

– А Яшку кто будет поднимать? – неожиданно возникла в дверях Марина.

Это был прокол.

Он не мог забыть про Яшку, а если забыл, то что-то у него случилось, что-то с ним не так. Не было еще случая, чтобы Касьянин забыл поднять Яшку.

– А! – беззаботно махнул он рукой. – Мне нельзя возвращаться. Дурная примета. Степан поднимет.

– Ну-ну, – проговорила Марина врастяжку, и, оглянувшись, Касьянин увидел в ее глазах точно такое же выражение, какое видел вчера вечером в глазах девчушки – изумление и непонимание. Серый костюм, белая рубашка, набитая чем-то сумка, забытый на тросике Яшка… Все это выстраивалось в единую, нерасторжимую цепь подозрений.

– Когда тебя ждать? – спросила Марина, давая понять, что она увидела и оценила все странности в его поведении.

Касьянин не ответил.

– Перебьешься, – пробормотал он, спускаясь в лифте, непочтительно пробормотал, можно сказать, дерзко.

Из автобуса вышел, не доехав одной остановки до редакции. Вышел, убедившись, что в автобусе нет никого, кто мог бы его уличить в том, что выходит он не там, где положено. Но и на этот случай у Касьянина было объяснение – пройтись захотелось. Утро ясное, прохладное, солнечное, прежде, чем на весь день засесть в душной прокуренной редакции, хочется подышать воздухом, сосредоточиться, в конце концов, как ни смешно это может показаться.

Отойдя от остановки сотню метров, Касьянин свернул в какой-то двор, высмотрел ряд мусорных ящиков и, подойдя к ним все с той же уверенностью в себе, не торопясь, вынул из сумки и бросил в ящик зловещую свою ношу – окровавленный пиджак в целлофановом пакете. Сознательно выбрал ящик наиболее свободный – чтоб не достала какая-нибудь старуха, бомж, отощавший пенсионер, соблазнившись даровой одеждой.

– Какой вы сегодня нарядный, Илюша, – приветствовала его секретарша главного редактора. – Наверное, что-нибудь случилось?

– Случилось, – буркнул Касьянин.

– Могу сбегать! – провоцирующе улыбнулась девушка, которая сразу вписалась в редакционные пьянки и прекрасно себя в них чувствовала.

– Чуть попозже, – ответил Касьянин. – Чуть попозже.

– Как прошла ночь в столице? Кого-то убили, зарезали, изнасиловали?

– Всего понемножку. О подробностях доложу.

– Буду ждать! – игриво пропела девушка.

– Ты у меня дождесси! – зловеще прошипел Касьянин и, взяв ключ от своего кабинета, поторопился уйти, махнув на прощание рукой.

Девушка засмеялась, а Касьянин облегченно перевел дух – пронесло. Он почему-то опасался, все время опасался сказать не то, не так взглянуть, не так поступить, сделать что-то такое, что сразу бы выдало его ночные похождения. Войдя в свой кабинет, Касьянин закрыл за собой дверь и, сев за стол, некоторое время сосредоточенно смотрел на телефон. Ему предстояло заняться обычной своей работой – звонить во всевозможные правовые конторы и спрашивать о происшествиях.

Поколебавшись, Касьянин позвонил в отделение милиции, достаточно удаленное от его дома. Потом в отделения, которые были поближе к дому. Сведения поступали обычные – зарезали, расстреляли, подожгли, взорвали, ограбили, изнасиловали. Этого добра хватало всегда, но какой-то изюминки, забавного или слишком уж жутковатого случая не было. Везде его знали, везде охотно откликались и выкладывали все, что накопилось за ночь.

Касьянин радостно приветствовал давних знакомых, бросал шуточки, ему весело отвечали, потому что так уж повелось, что люди, по долгу службы связанные с преступлениями, этим как бы спасались от тех тягостных впечатлений, которыми засыпала их жизнь. С прибаутками и страшноватыми подробностями рассказать об убийстве значило освободиться от него, вытряхнуть из себя и… И освободить место для следующих впечатлений, ничуть не менее жутких.

Наконец, собравшись с духом, Касьянин позвонил в свое родное отделение милиции. Там все его знали – от начальника до дежурных.

– Привет, Костя! – радостно заорал в трубку Касьянин, услышав голос своего постоянного информатора. – Что хорошего в нашей жизни? Чем порадуешь спозаранку?

– А, Илья… – Касьянин чутко уловил, что Костя отозвался охотно, даже с каким-то подъемом, и замер, почувствовав, что у того есть новости, есть нечто такое, чем можно позабавить читателей.

– Чую, что-то у тебя есть!

– А как же… И тебе это недорого обойдется!

– Заметано!

– Даже и торопить тебя с расплатой не буду! – вел свою игру Костя.

– Сам потороплюсь! – Касьянин радостно включился в эту игру. Он понимал, что бутылка хорошей водки с него причитается. И вовсе не потому, что у дежурного не было денег на выпивку. С некоторых пор водка так подешевела, так кто-то заботится об удовлетворении насущных потребностей народа, что стоить она стала сущие пустяки – только пейте, дорогие товарищи, только пейте и не задавайте ни себе, ни властям трудных вопросов. А намекал на выпивку дежурный скорее по привычке, да и посидеть за рюмкой с журналистом было даже лестно.

– Пишешь? – спросил Костя.

– Пишу.

– На нашем пустыре, Илюша, сегодня под утро обнаружен труп. Какой-то ранний собачник, ошалев от бессонницы, вышел на рассвете выгулять своего кобелюку и обнаружил… молодой прекрасный труп.

– Как труп? – прошептал Касьянин почти неслышно. И почувствовал, что все тело его оцепенело от холодного озноба.

– Да, Илюша, да! – веселился Костя. – И знаешь, кого хлопнули?

– Ну?

– Крутой авторитет! Весь район в руках держал, дань собирал! Все киоски, рынок, мелкие магазинчики… Все у него были в кулаке. Пахомов, слышал такого? Вот его и хлопнули. Кошмар какой-то! Похоже, разборки начались. Теперь посыпятся трупики, посыпятся родненькие! – Костя, кажется, был даже рад тому, что кончилась спокойная жизнь в его отделении и бандиты, к которым милиция не могла подступиться, теперь посыпятся, посыпятся в потешном хороводе самоуничтожения.

– Что с ним произошло? – спросил Касьянин и не мог, не мог уже придать своему голосу нужную игривость. Помертвевшим каким-то голосом спросил.

– Ты что поскучнел? – сразу уловил перемену Костя. – Неинтересно?

– Ты что! – спохватился Касьянин. – Интересно и даже очень! Ударная информация на первую полосу! Это я записываю, поэтому не сразу врубаюсь… Так что там все-таки произошло?

И Касьянин со все возрастающим ужасом слушал подробности, которые удалось выяснить милиции к этому часу. Оказывается, уже известно, что наемный убийца подстерег местного авторитета Пахомова поздним вечером, когда тот выгуливал собаку. Досталось и собаке, она жива, но морда ее полна мелкой дроби, и неизвестно, будет ли она видеть или придется пристрелить. Костя высказал предположение, что собака пыталась защитить хозяина во время нападения, но это ей не удалось, хотя и натаскана была, хотя и прежде справлялась с такими задачами.

– Как он был убит? – спросил Касьянин.

– Заряд дроби в шею… По нынешним временам довольно редкий случай, обычно убийцы идут на дело с хорошим пистолетом. То ли это был профессионал высокого класса, то ли откровенный любитель. Дробь вспорола сонную артерию, и Пахомов попросту истек кровью.

– Ни фига себе! – охнул, как от удара, Касьянин.

– Есть предположение, что Пахомов был хорошо знаком со своим убийцей, подпустил его к себе. Он совершенно его не опасался. Видимо, между ними был разговор, какое-то выяснение отношений, и убийца, улучив момент, с близкого расстояния, почти в упор выстрелил в шею.

– Но смерти могло и не быть?

– Мы имеем то, что имеем, – значительно произнес Костя.

– Есть версии?

– Убийство произошло на пустыре, где обычно жители соседних домов выгуливают собак. Не исключено, что и убийца был с собакой, может быть, он тоже выгуливал своего пса… Учитывая, что Пахомов спокойно подпустил его к себе, нисколько не удивился этому собачнику, не насторожился, вывод прост – убийца живет в одном из близлежащих домов.

– Трудно возразить, – вымученно произнес Касьянин и только сейчас обратил внимание, что он ничего не записывает, ручка его лежит в стороне, а он, прижав трубку к уху и затаив дыхание, вслушивается в каждое слово своего информатора.

– А сам ты как все это понимаешь? Ты ведь тоже свою собаку выгуливаешь? Как ее зовут?

– Яшка.

– Так что?

– Там рядом три недостроенных дома, набитые наркоманами, бомжами, ворами… Может, оттуда что-то повеяло… Они тоже не прочь иногда по пустырю погулять, сигаретку стрельнуть… Публика чреватая, – Касьянин сделал отчаянную попытку направить следствие по ложному пути.

– Уже подумал об этом, – сказал Костя. – Ребята отрабатывают.

– Так говоришь, из дробовика, – задумчиво, но расчетливо произнес Касьянин.

– А вот тут, Илья, трудно сказать. Не верят наши, что человек с дробовиком будет по пустырю разгуливать, слишком уж заметно, слишком подозрительно.

– Но не исключено?

– Конечно, все возможно, о чем речь! Но, на мой взгляд, это пистолет, есть сейчас хорошие такие пистолеты-дробовики.

– И таким можно убить?

– С близкого расстояния? Запросто! Без проблем! Все, Илья, прощаемся! Будь здоров! Тут ко мне люди пришли, свидетелей пачками приводят… Работы по уши!

Касьянин положил трубку и некоторое время сидел, неподвижно уставившись на стол. Ему предстояло принять несколько решений.

Давать ли заметку в газету?

Другие издания наверняка сообщат о смерти Пахомова. Убийство авторитета, как и убийство банкира, депутата, запутавшегося в торгашестве журналиста, всегда вызывает повышенный интерес. О таких случаях обычно треплются долго и бестолково, сбивая следствие со следа.

Надо давать, от этого не уйти.

Приводят свидетелей пачками… Неужели кто-то видел? Хотя чего тут сомневаться – четыре выстрела, почти весь барабан выпустил. Значит, последние два были с дробью. Один заряд достался собаке, другой хозяину… Авторитет… Пахомов…

– Ладно, – сказал, наконец, Касьянин. – Разберемся.

И тут же быстро, уверенно, без заминок написал заметку строк на сто. Он рассказал об убийстве, назвал Пахомова, описал пустырь, упомянул раненую собаку, характер ранения, несколько раз написал слово «дробовик», употребил такие слова, как «заказное убийство», «бандитские разборки», «местный авторитет»…

Да, Касьянин умышленно пытался создать у читателя впечатление обычного убийства по заказу. Задумавшись на минуту, он так же уверенно, не колеблясь, написал вверху заголовок – «Эти милые бандитские разборки».

Тяжко выдохнув, собрал все заметки в стопку и понес редактору. Знал Касьянин, твердо и спокойно знал, что есть в этом заголовке и вполне допустимая ирония, и легкая улыбка человека, который смотрит на подобные события чуть свысока, и в то же время есть в этих немногих словах не слишком навязчивое сочувствие людям, которые живут жизнью рисковой и отчаянной, жизнью яркой, но недолгой. И самое главное – в этом названии есть версия, которую он попросту навязывает следствию. Да, разборки это, ребята, обычные бандитские разборки.

Редактор все внимательно прочитал и, конечно, сразу выделил заметку об убийстве Пахомова.

– Слушай, – сказал он без улыбки, – ты так подробно все описал, будто сам побывал там прошлой ночью. А?

– Каждую ночь я провожу на этом пустыре. Не до утра, конечно, но часок-полтора… постоянно.

– Это чувствуется, – сказал редактор и, подняв трубку зазвонившего телефона, махнул Касьянину рукой – иди, дескать, больше тебя не задерживаю.

Касьянин вышел.

И тут же отправился домой.

Он вспомнил, что у него есть еще одно важное дело, которое необходимо выполнить. Как можно скорее. Не дожидаясь вечера, не дожидаясь, пока кто-нибудь у него об этом спросит, поинтересуется, полюбопытствует.

В автобусе было жарко, пыльно и пустовато – в середине дня пассажиров было немного. Железный разболтанный корпус грохотал, отовсюду слышался скрежет, из кабины несло горячей бензиновой вонью. Одуревшая от жары кондукторша будто в забытьи передвигалась по проходу между сиденьями и продавала билеты. Пассажиров она не видела, видела только деньги и билеты – на большее у нее попросту не было сил. Яркая губная помада съехала на сторону, поэтому рот у кондукторши казался каким-то увеличенным – чуть ли не от уха до уха. Вручив Касьянину билет, она, хватаясь за горячие никелированные поручни, прошла к своему месту в конец салона и плюхнулась тощеватым задом на пыльное продавленное сиденье.

Касьянин сидел у окна и блуждающим взглядом смотрел в окно, не видя ничего, кроме вчерашней стычки на пустыре. Неужели дробовые патроны шли раньше? – одна мысль донимала его и не отпускала весь день. Да, он видел четыре пустые гильзы в барабане, последние два патрона остались нетронутыми. Не начал же он с дробовых, это было попросту невозможно. Вчера он вообще не придал этому значения, как не придают значения чему-то совершенно невероятному. Увидит, к примеру, кто-то, что человек по небу летит. «Надо же!» – скажет, удивится и забудет, потому что это невозможно. Войди сейчас в этот автобус президент Клинтон с распахнутой ширинкой, и никто не удивится, потому что это невозможно. Собственно, с распахнутой ширинкой он бывает частенько, об этом знает все человечество, невозможно другое – появление Клинтона в автобусе.

– Хлеба купил? – спросила Марина, когда Касьянин еще не успел закрыть за собой дверь.

– Нет.

– Надо купить!

– Куплю.

Касьянин давно открыл для себя способ уходить от неприятных разговоров – надо точно отвечать на поставленный вопрос. И не более того. Ни слова лишнего. И тогда не нужно думать, не нужно объяснять что-то такое, чего объяснить невозможно.

– Вечером будет поздно. Останется только черствяк.

– Да, только черствяк.

– Надо сходить сейчас.

– Схожу.

Марина вышла с кухни и, вытирая передником руки, подозрительно посмотрела на Касьянина – что-то слишком покорен он, что-то слишком безропотен.

– Поддал? – спросила она.

– Нет.

– Ухалов звонил.

– Это хорошо.

– Вечером зайдет.

– Буду ждать.

– Слыхал про убийство?

– Какое? – спросил Касьянин.

– Хлопнули бандюгу из нашего двора. Представляешь?

– Разборки, наверное.

– Собаку выгуливал, – делилась Марина скудными познаниями о ночном убийстве.

– Значит, хороший человек.

– С чего бы это?

– Животных любил.

– Ты вон тоже Яшку вроде любишь! Получается, что и ты хороший человек?

– Получается, – улыбнулся Касьянин своей маленькой победе в этом семейном перебрехе. Марина сама загнала себя в угол и теперь пыталась выкрутиться.

– Всех собачников опрашивали, – сказала она. – К нам тоже приходили. Тобой интересовались.

– А я при чем?

– Составили список всех собачников. И ты тоже в этом списке. Вопросы у них, понял? Вопросы.

– Давай сумку, – сказал Касьянин, все еще не выходя из полутемной прихожей. – Пойду за хлебом.

– Может, перекусишь? – сжалилась Марина.

– Потом.

– Чаю выпей.

– Потом.

Касьянин вошел в туалет и, закрыв за собой дверь, постоял с минуту. Открыл кран, подставил руки под холодную струю и на некоторое время замер. Пришло приятное ощущение, будто он в эти минуты смывал с себя что-то грязное, неприятное, позорное. Вытерев руки насухо, открыл дверцу шкафа и из-за пачек со стиральным порошком вынул револьвер. Еще раз осмотрел барабан – все гильзы были пусты, кроме двух.

– Все правильно, – пробормотал он, – все так и должно быть.

Обмотав револьвер подвернувшейся газетой, он сунул его в хлебную сумку и вышел из туалета.

Марина стояла в проходе, поджидая его.

– Ты в порядке? – спросила она.