Текст книги "Смерть президента"

Сила, исходящая от Пыёлдина, распространялась и охватывала...

В этом месте Цернциц поперхнулся от безрассудства собственной догадки.

Да, да, да, открылось вдруг ему, что исходящая от Пыёлдина сила охватывала весь земной шар. Даже то, что он позволил Анжелике ответить этому долговязому заокеанцу, тоже шло скорее от его силы, нежели от слабости. Только сейчас понял Цернциц, что именно Анжелика и должна была произнести те обличительные слова, а уж никак не Пыёлдин. В его устах они звучали бы кощунственно, поскольку он сам террорист. А Анжелика – чистота, невинность, нечто такое, ради чего люди и живут на земле.

Цернциц взглянул на Анжелику – она улыбнулась ему подбадривающе, дескать, даем, ребята, пороху, даем стране угля! Но потрясающая ее улыбка не ввела Цернцица в заблуждение, не сбила с толку, хотя и содрогнулась его душа, жалобно, по-собачьи заскулила. Увидел Цернциц перед собой не только королеву красоты, но и отважного бойца, готового идти и зайти как угодно далеко...

* * *

И тут же промелькнула перед его мысленным взором картина... Страшная картина, которую он вряд ли когда-нибудь забудет... Все в Доме мертвы, все расстреляны, убиты, отравлены какими-то зверскими лучами, газами, ядами. Бегут по этажам враги и стреляют во все, что еще шевелится, что двигается и пытается спастись. Лежит с развороченной грудью Пыёлдин, а он, Цернциц, обливаясь кровью, протягивает Анжелике этот вот черный автомат. Не пригибаясь, не прячась от пуль, Анжелика поливает из него возникающих на лестничном пролете людей в черном, а он, Цернциц, теряя сознание, успевает подать ей последний рожок с патронами.

И была в этот миг Анжелика прекрасна, как никогда, как никогда!

И клубы дыма, и крики умирающих, и битые стекла, несущиеся вниз, вспарывающие летний знойный воздух...

* * *

Цернциц закрыл глаза, не в силах больше видеть кошмарное зрелище, ворвавшееся в него не то из будущего, не то из прошлого. А когда решился посмотреть вокруг, снова увидел Анжелику – она улыбалась, была полна жизни и любви, но не к нему, не к нему. Тут же стоял Пыёлдин – живой и невредимый, нарядный и улыбающийся. Таинственные превращения в его организме продолжались, Пыёлдин менялся, и не только внешне. Шутя и играючи, с легкой небрежностью отсекал он самые лукавые, самые коварные попытки всемирных акул пера и экрана доказать его низость, тупость, кровожадность...

Взглядом встревоженным и просветленным Цернциц еще раз окинул корреспондентов, ощерившихся фиолетовыми объективами, покосился в сторону Анжелики и вдруг остро осознал собственную ущемленность, почувствовал, что он здесь чужой и для заложников, и для террористов. И понял – нужно определяться, чтобы вообще не остаться в стороне.

Воспользовавшись паузой, он поднялся, жестом попросил Пыёлдина сесть, повернулся к корреспондентам, а если уж говорить точнее, то ко всей планете, повернулся бледным, осунувшимся лицом.

– Хочу сказать несколько слов, – произнес Цернциц неожиданно тихим, осевшим голосом. – Несколько слов, – повторил уже тверже, даже с некоторым вызовом. – От имени правления банков, от имени всех потерпевших в этой... в этой истории... Я поддерживаю требование террористов об амнистии. Понимаю сложность принятия такого решения, но иного выхода не вижу. Все остальные варианты связаны с громадными материальными потерями, бесчисленными человеческими жертвами. Если будет принято любое другое решение, из Дома вряд ли кто выйдет живым. Погибнут не только заложники, погибнет не одна тысяча штурмовиков.

– А как быть с десятками уже погибших?! – выкрикнул чрезвычайно озабоченный корреспондент.

– Похоронить, – невозмутимо ответил Цернциц. – Со всеми подобающими почестями.

– А убийц простить?!

– Да, – кивнул Цернциц. – Простить.

– Что же тогда начнется в мире?!

– Ничего нового в мире не начнется, – холодно ответил Цернциц. – В мире будет происходить то, что происходит уже тысячи лет, – войны, убийства, дележ территорий. Продолжится терроризм кухонный, бытовой, уличный, государственный... Разве что на более высоком техническом уровне, – улыбнулся Цернциц.

– Но вы понимаете, что настаиваете на невозможном?!

– У вас есть другое предложение? – Цернциц нащупал линию поведения, за эти недолгие секунды у него сложилась позиция, он понимал, что ничего иного никто предложить не сможет. – Если вас посетила другая идея, пройдите в соседний зал. Там уже несколько суток томится в неизвестности тысяча человек. Постарайтесь убедить их в том, что прощать убийц нельзя ни в коем случае. Могу себе представить, что произойдет.

– А что произойдет?

– Они возьмут вас в заложники. А сами, таким образом, превратятся в террористов. Они не выпустят вас до тех пор, пока не добьются амнистии. Ровно через два дня вы все там запутаетесь, и никто не сможет разобраться, где террорист, а где заложник.

– А что будет потом?

– Вы попросите автомат и станете к окну. Будете стрелять по штурмующим, по людям, которые собираются вас спасти, освободить, вырвать из рук кровавых террористов. Причем никто не будет вас запугивать, никто не будет угрожать... Вы сами, добровольно, по велению собственного сердца попросите оружие. И будете умирать, отбивая атаки штурмовиков, которые, в свою очередь, будут умирать, пытаясь освободить вас.

– Но это же чушь!

– Конечно, – кивнул Цернциц. – Чушь и полный идиотизм. Но чушь и полный идиотизм есть главные признаки нынешней общественной жизни. Спорим, что это будет так? – Цернциц протянул руку в зал.

Ответом ему было гробовое молчание.

– Но все в мире должно иметь какое-то объяснение, – неуверенно проговорил представитель Жака-Шмака.

– Оно есть, – Цернциц помолчал. – Открою тайну, так и быть. В Доме действует странная, неведомая на земле сила, меняющая человеческую психику, делающая ее непредсказуемой. Она меняет даже облик человека.

– В какую сторону?

– Этого никто не может сказать. Никто из вас не знает, во что превратится, если останется здесь на сутки, на двое... Но могу сказать твердо – никто не останется прежним. Из каждого вылезет то, о чем вы не подозревали, что прятали не только от других, но и от самих себя.

– Вы говорите загадками!

– Никаких загадок, господа. Воспринимайте мои слова в самом прямом смысле. Не торопитесь показывать свое бесстрашие... Превращения уже начались. Вы вернетесь отсюда... Если, конечно, вернетесь... Другими.

– А можем и не вернуться?

– Конечно, – бесхитростно улыбнулся Цернциц. – Мы все меняемся в жизни, но здесь меняемся пугающе быстро... Не знаю, обратимы ли они, но превращения идут постоянно. Вы думаете, что этот человек, – он кивнул в сторону Пыёлдина, – вы думаете, это он совершил дерзкий побег из тюрьмы, захватил вертолет, оружие, захватил мой Дом, меня, тысячу заложников? Ошибаетесь. Вы видите только то, что от него осталось. Заверяю вас – осталось совсем немного. Поместите Пыёлдина снова в тюрьму, из которой он убежал, и сокамерники его не узнают.

– Но его цели остались прежними?

– Цели – да. Но методы... Методы стали совсем другими.

– Он уже не пользуется автоматом?

– Он пользуется им охотнее, чем раньше... Но теперь он может разговаривать и с президентом. Заметьте – на равных.

– С нашим президентом это нетрудно!

– Попробуйте, – улыбнулся Цернциц. – Взгляните на красавицу, которая стоит рядом со мной... Ее зовут Анжелика. Это королева красоты.

– Знаем!

– Это моя секретарша, утешение моей уставшей, изнуренной души... Но в прошлом. Это уже не то трепетное создание, которое порхало здесь совсем недавно. Вы видите совершенно другого человека, незнакомого мне, недоступного, хотя, как и прежде, желанного... Это воин. Солдат, готовый идти до конца. За два дня она перешагнула через многое, хотя я не уверен, что догадывается об этом. Ничья смерть ее не остановит, в том числе и собственная. Не знаю, хорошо это или плохо, но это так. Что-то похожее происходит со всеми. Перемены ошарашивающе быстры... Возможно, кто-то из вас еще наведается сюда через некоторое время... Предупреждаю – вы застанете других людей. Я не уверен, что вы сможете различить, где заложники, а где террористы.

– Вы тоже изменились?

– Разумеется.

– В какую сторону?

– Конечно, в лучшую, – улыбнулся Цернциц.

– И тоже готовы взять в руки оружие? Отбиваться от штурмовиков и спасать террористов?

– Да, – кивнул Цернциц. – Да, – повторил он тверже. Подняв голову, Цернциц спокойно взглянул в глаза человечеству. Какая-то жутковатая сила исходила от его фигуры, от взгляда, от выражения лица.

Корреспонденты молчали, подавленные услышанным, и только камеры безостановочно наматывали все новые сотни метров пленки, чтобы сообщить человечеству о странностях, происходящих в Доме.

* * *

Суматошливо и спешно, словно опасаясь, что Пыёлдин передумает и спустит их не в лифте, а другим путем, более коротким, корреспонденты рванули в кабину. Несколько добровольцев из заложников пинками вогнали выступающие части тел, двери захлопнулись, и лифт, охнув, провалился и понесся, понесся с затухающим свистом. Оставшиеся, дожидаясь возвращения лифта, метнулись по лестницам вниз, лишь бы только побыстрее покинуть это зловещее, колдовское место.

И тут выяснилось, что уехали не все, что остался странный тип с редкими седыми волосенками, мокрыми губами и заискивающими глазами. Обнаружили его за креслами, он лежал там, распластавшись на полу и сунув нос в алый ворс ковра. Заложники, естественно, дали ему по морде, обыскали, но в карманах ничего, кроме хлебных крошек и табачной пыли, не нашли. Тогда ему дали по морде еще раз и спросили, кто он такой и чего хочет. Тип назвался Адамом Агдамовичем и заявил, что желает встретиться с главарем террористов. Тогда заложники, поддавая ногами под тощеватый зад Адама, погнали его в комнату отдыха, где главарь, устав от всемирной славы, наслаждался молчаливым общением с Анжеликой.

Пыёлдин некоторое время рассматривал нежданного гостя, потом повернулся к Анжелике – как, дескать, это понимать. Но красавица ничего не ответила, только передернула божественными своими плечами. В этом жесте проявилось и легкое недоумение, и явное пренебрежение. А по ее улыбке можно было догадаться – Анжелика знала этого человека.

– Тебе чего? – спросил Пыёлдин.

– Меня зовут Адам Агдамыч.

– Очень рад. Что дальше?

– Вы меня не знаете?

– А на фига мне тебя знать? Ты что, пуп земли?

– В некотором роде. – В позе Адама Агдамыча появилось нечто горделивое, он приосанился, вскинул голову, откинул назад прядки седоватых волос.

– Ванька, ты что-нибудь понимаешь? – спросил Пыёлдин у Цернцица, который вошел только сейчас и, не вмешиваясь в разговор, сел в сторонке.

– Я его вспомнил, – ответил Цернциц. – Известная личность.

– Да! – обрадовался Адам Агдамович. – Меня все знают. Я защищаю угнетенных, попранных, преследуемых, обиженных, униженных, оскорбленных, растоптанных...

– Заткнись! – крикнул Пыёлдин, потеряв терпение. – Ты чего хочешь? Жрать? – По внешнему виду гостя Пыёлдин почему-то прежде всего подумал, что тот обязательно попросит поесть.

– Не откажусь, – с достоинством ответил Адам Агдамыч.

– Судя по имени, ты и выпить не против? – предположил Пыёлдин. – Портвейном балуешься?

– Не только, – потупился Адам Агдамыч. – Но не это главное. Я защищаю униженных...

– Слышал. Зачем ты здесь?

– Видите ли, дело в том, что я готов защищать вас в глазах мирового общественного мнения.

– От чего ты намерен нас защищать?

– От несправедливых нападок.

– Чьих?

– Мало ли... Откуда бы нападки ни прозвучали, я тут же выступаю и начинаю защищать. От красно-коричневых, от желто-голубых...

– Серо-буро-малиновых? – подсказал Пыёлдин.

– И от них тоже. Между прочим, как раз серо-буро-малиновые и являются наиболее опасными, непримиримыми фанатиками...

– Скажи мне, Агдам...

– Адам Агдамыч, – быстро поправил мокрогубый.

– Да? Хорошо... Скажи мне, Агдам Адамыч...

– С вашего позволения, я опять вынужден поправить... Меня зовут Адам...

– Слушай, Адам... Я тебе по морде дам! Если ты еще раз меня перебьешь! Кто ты есть на самом деле – круглый дурак или шут гороховый?

– Мне кажется, вы мне не верите. А напрасно. Я готов встретиться и с Биллом-Шмиллом, и с Джоном-Шмоном, и с Жаком-Шмаком... И уговорить их выступить в вашу защиту.

– И что же ты им скажешь?

– Скажу, что только безысходность существования в этой стране толкнула вас на столь неожиданные и дерзкие действия... Что если бы вы пользовались правами и свободами, которые дают своим гражданам Билл-Шмилл, Жак-Шмак...

– Какой дурак! – простонал Пыёлдин, оглядываясь вокруг в полнейшей беспомощности. Он словно умолял избавить его от этого проголодавшегося защитника.

– Он не дурак, – поправил Цернциц. – Он просто какашка вонючая. Но при этом не врет.

– Неужели ты не понимаешь, что нас невозможно защищать? – спросил Пыёлдин. – Нас нельзя защищать! Нас преступно защищать! Мы убийцы... Чтобы взяться нас защищать, надо действительно быть немного сволочью!

– Я совершенно уверен в том, что вы – яркая личность, способны совершать необычные поступки, вести за собой людей, которые готовы вручить вам свои жизни, свои судьбы и надежды! Вам присуща убежденность, вы обладаете организаторским талантом, вы умны и решительны. А система, которая довела вас до такой жизни...

– Я сам довел себя до такой жизни.

– Свалим на систему! – Гость лукаво изогнулся немощным своим телом и, почти вплотную приблизившись к Пыёлдину, прошептал, страстно брызжа слюной: – Завтра же Билл-Шмилл позвонит Бобу-Шмобу и...

– И что?!

– И амнистия обеспечена.

– Да? – Пыёлдин вопросительно посмотрел на Цернцица, на Анжелику.

– Гони его, Каша, – сказала Анжелика. – Он поганый. От него воняет.

– То-то я чувствую, откуда-то вонь идет, – пробормотал Цернциц. – Анжелика права. Надо его, Каша, гнать. И не затягивать с этим делом.

– И Джон-Шмон позвонит президенту, и Жак-Шмак... – продолжал настаивать Адам Агдамыч. – Все позвонят. И Коль-Шмоль, и Шимон-Шимон...

– Тут, понимаешь, Каша, что получается, – Цернциц с трудом подбирал нужные слова. – Тут вот что получается... Вся шелупонь, которую он перечислил... Они действительно этого Агдамыча и примут, и обласкают, и к сердцу поприжимают, поесть дадут, денег на обратную дорогу из своих бюджетов выделят... Они до крови, до костей будут вылизывать его, как кошка вылизывает сдохшего котенка.

– А ему-то это зачем?

– Ну как... На виду, при деле... опять же, всегда покормить могут, на дорогу бутерброд завернут... Глядишь, и еще день прошел, еще ночь пролетела... Понимаешь, Каша... Дело, которое ты затеял и так успешно провернул... не очень симпатичное. Найдутся люди, которые тебя осудят. Но будут и такие, кто восхитится, станет на твою сторону... Те же заложники... Но если ты свяжешься с этим Агдамом, то уже никто не поддержит, не восхитится. Больно личность отвратная.

– Ну почему же, – обиделся Адам Агдамыч. – Напрасно вы так... Меня знают во многих странах, охотно принимают...

– Морда у тебя больно потрепанная.

– Сидел я многовато... Потому и потрепанная.

– Не-е-ет, – Пыёлдин покачал указательным пальцем из стороны в сторону. – Тут уж ты меня не надуешь... Сидел ты как раз маловато. Десяток лет я бы тебе набавил на раздумья. И каждый год ко дню рождения еще бы набавлял... За нарушения внутреннего распорядка.

– А я бы его не нарушал! – воскликнул Адам Агдамыч, вскинув головенку с растрепавшимися волосенками.

– Это уже была бы моя проблема. Ты вот и сейчас нарушаешь... Стоишь с ширинкой нараспашку. Хочешь этим безнравственным актом выразить мне свое презрение? Оскорбить меня хочешь? Что за намеки?! Да я бы тебе только за эту ширинку год набавил. Ты бы у меня вообще с зашитой ширинкой срок досиживал!

– Вы, право же, так выражаетесь, уважаемый Аркадий Константинович, что мне даже неловко...

– Пшел вон, – улыбнулась Анжелика.

Цернциц широко распахнул дверь и вытолкал упирающегося Адама в коридор. Увидев подвернувшегося Посибеева, который с закатанными рукавами прохаживался по коридору в ожидании клиентов, Цернциц поманил его пальцем.

– Вот этого типа надо бы вниз спустить...

– Из окна?

– Не стоит, наверно, – раздумчиво произнес Цернциц, глядя на побледневшего Адама Агдамыча. – Пусть по лестницам добирается. И это... поторопи... Чтоб ни на одной площадке не задержался.

– О, это я с удовольствием!

– Между прочим, когда меня принимал Шимон-Шимон, – начал было говорить Адам Агдамыч, но закончить не успел, поскольку дальнейшие его слова были смазаны скоростью и все увеличивающимся расстоянием. Никто так и не услышал, какие такие почести оказал ему Шимон-Шимон.

* * *

В этот вечер эфир планеты был заполнен кадрами, которые засняли журналисты в Доме. Снова и снова на экранах возникала разможженная голова агента чьей-то там разведки, мир с содроганием видел, как гигант Посибеев волок дергающийся труп, кто-то изловчился даже снизу заснять жутковато приближающееся сверху тело, выброшенное из окна.

Но не меньше времени экран занимала Анжелика – она воспринималась полной противоположностью происходящему, будто пришла из другой жизни. Крупным планом возникало ее божественное лицо, озорной взгляд, тонкие пальцы, поправляющие на груди короткий автомат.

Гораздо меньше внимания журналисты уделили Цернцицу, но его слова о том, что он поддерживает террористов, его присоединение к их требованию амнистии произвело на мировое общественное мнение впечатление разорвавшейся бомбы.

Журналисты попытались было взять интервью у президента, но слова Боба-Шмоба были настолько невнятны, что объяснить их значение смог только его секретарь. Смысл сказанного сводился к одному – будем думать. И еще президент пообещал утром, на свежую голову, лично связаться с Пыёлдиным и напрямую выяснить, чего тот хочет и насколько тверды его желания. В этом же он заверил и своих приятелей – Билла-Шмилла и прочих столпов демократии.

Окна в домах земного шара, на ночной его половине, горели допоздна – люди еще и еще раз всматривались в жуткие кадры, снятые на верхнем этаже Дома. Больше всего поражало зрителей то, что и террористы, и заложники говорили одно и то же, и те, и другие расхаживали по коридорам Дома с автоматами, ели из одних коробок, доставленных благотворительными фондами всех континентов. Заокеанцы по привычке прислали куриные ноги, полагая, что ничего в мире вкуснее и полезнее нет, Коль-Шмоль прислал колбасы, от которой уже третий год отказывалась Африка, Жак-Шмак, преодолев врожденную скупость, избавился от прокисшего вина. И заложники, и террористы все это отвергли, предпочтя завернутые в газеты обеды из соседнего ресторанчика.

Произошло еще одно знаменательное событие, которое озадачило политиков, – люди потеряли интерес к предстоящим выборам президента и не желали слышать никаких программ взаимных обвинений и разоблачений. В глазах обывателей вспыхивал огонек заинтересованности, только когда на экране возникал Дом, устремленный к звездам.

Поздним вечером, когда и террористы, и заложники, за исключением дежурных, спали вповалку в одних креслах и на одних диванах, Иван Иванович Цернциц, обладатель чрезвычайно чувствительной шкуры, доложил Пыёлдину о ночном совещании у президента и о том, какие решения были приняты на высоком государственном уровне.

– Каша, – произнес Цернциц встревоженно, – послушай меня... Понимаешь, Каша... нас хотят взорвать.

– Как взорвать?! Здесь же люди!

– Они хотят хорошо взорвать... В пыль. А потом сказать, что было захвачено всего несколько заложников, да и те были из местных бомжей.

– Но наших заложников видел весь мир! Все видели, что их тут больше тысячи!

– Ха! – горько усмехнулся Цернциц. – Ты, Каша, многовато сидел в своей камере и упустил нечто важное, происшедшее с миром и людьми. Боб скажет, что это была провокация, что была смонтирована пленка, на которой оказались кадры, собранные из разных мест, в разное время...

– И люди поверят?!

– Охотно, Каша! Очень охотно.

– Почему?!

– Потому что это освободит их от печальных впечатлений, Боб скажет, что ничего этого не было, и людям станет легко и спокойно. Они тут же забудут обо всем, что видели собственными глазами.

– Но разве можно такую громадину взорвать так, чтобы осталась одна пыль?

– Запросто. Одна хорошая атомная бомба это сделает быстро и навсегда. И самое главное, Каша, не оставив никаких следов.

– И все с этим согласятся?

– Конечно. Потому что всем это выгодно... И Биллу-Шмиллу, и Жаку-Шмаку, и Джону-Шмону... Ведь это и для них решение многих проблем. Взорвав Дом, они надолго успокоят собственных террористов. А преподать урок лучше здесь, чем у себя дома. Зачем портить радиацией собственный воздух? Он у них и так испорчен.

– Воздух?

– Да. Они его испортили, когда услышали о захвате Дома, – улыбнулся Цернциц.

– И когда это может произойти?

– Думаю, что сутки у нас есть... Ты же слышал – завтра тебе собирается звонить президент... Он должен появиться на экранах, ему важно показать, какой он умный, как он заботится о своих гражданах, как он встревожен возникшей проблемой... Ты слышал о захвате делового Центра в Оклахоме? Билл-Шмилл столкнулся точно с такой же задачей.

– И что он сделал?

– Взорвал Центр вместе с банками, конторами, магазинами... У нас тут хоть детских садов нет, а у них, в этом Центре, еще и детские сады были... И это его не остановило. Центр взорвал вместе с террористами. В пыль. А потом объявил, что это сделал какой-то шизик. Шизика вскорости поймали, но он, бедолага, погиб при попытке к бегству.

– А он в самом деле решил бежать?

– Кто? – улыбнулся Цернциц. – Шизик? Его не было. Его придумали, чтобы все на него свалить. Нашли труп на дороге и всем показали... вот, дескать, тот самый шизик, который взорвал деловой Центр. И вопрос закрыт.

– А на самом деле?

– На самом деле Центр был захвачен ребятами вроде твоих. Они выдвинули требования, как это сделал и ты... Билл-Шмилл не мог их требования удовлетворить, поскольку у него на носу висели выборы.

– Крутой мужик, – уважительно проговорил Пыёлдин. – Такому палец в рот не клади.

– А Боб любит ему подражать. И не допустит, чтобы его решение было слабее, чем у Билла-Шмилла.

Цернциц подошел к громадному окну. На горизонте городские огни становились совсем слабыми и уже ничем не отличались от звезд. Да, земные огни сливались с небесными. Казалось, Дом парит среди звезд, а не стоит на твердой и надежной земле.

Пыёлдин сидел в кресле, вытянув перед собой ноги и закрыв глаза ладонью. Анжелика была, как всегда, свежа и, как никогда, красива.

– Что будем делать? – спросила она только для того, чтобы нарушить затянувшееся молчание. Слова Цернцица нисколько ее не встревожили.

– Будем думать, – ответил Цернциц, пожав плечами.

– Думай, Ваня, думай, – и в голосе Пыёлдина тоже нельзя было уловить ни малейшего волнения. – Если у нас есть сутки, то и переживать нечего. Анжелика, ты со мной согласна?

– Конечно! – не задумываясь, ответила красавица.

– Это прекрасно! – воскликнул Пыёлдин с таким подъемом, будто одним этим словом Анжелика решила все сомнения, отбросила опасности, которые могли возникнуть на его тернистом пути к свободе. – Пошли на крышу, Анжелика! Подышим воздухом, полюбуемся звездами, помечтаем о будущем!

– Думаешь, оно состоится? – печально улыбнулся Цернциц.

– Я же не сказал, о каком будущем мы собираемся мечтать! Может быть, о том, чтобы сидеть в одной камере! А, Анжелика?

– Посидим, – ответила красавица и провела взглядом по поникшему Цернцицу, ни за что не зацепившись – не увидела ни затравленных глаз, ни губ, посеревших от горя и любви.

– Пошли с нами, Ванька! – великодушно предложил Пыёлдин. – Помечтаем вместе.

– Пошли, – согласился Цернциц так вымученно, что душа Пыёлдина тут же откликнулась сочувствием.

– Я ведь не мешал тебе, Ванька, – сказал он, не оборачиваясь. – Долго не мешал. Ты вытворял все, что хотел, чего душа твоя желала, чего желали разные части твоего тела... Ведь не мешал?

– Ладно, Каша... Проехали.

– Вот и хорошо. Только не забывай об этом. О том, что проехали. Ничто не возвращается, Ванька, ничто не возвращается. Печально, но это так. Мне никогда не вернуться в свою камеру, а тебе никогда не вернуться в свой кабинет хозяином. И Анжелике никогда не вернуться под стол, как бы тебе этого ни хотелось.

– Ты в этом уверен? – жестковато спросил Цернциц.

– Да, Ванька. Уверен. Моя шкура здесь, в твоем Доме, тоже с каждым часом становится все чувствительнее. Я тоже начинаю кое-что воспринимать из окружающего пространства. Нам не вернуться на прежние места обитания. И ты это знаешь. Ведь знаешь?

– Да, – кивнул Цернциц с печальным вздохом.

– Идут события, Ванька, идут крутые события.

– Знаю.

* * *

Круглая, желтая, морщинистая луна висела в темном небе среди звезд, и было странно видеть ее неподвижной, словно она летела, выпущенная откуда-то, и вдруг остановилась несуразно и жутковато. От луны исходила какая-то притягивающая сила, и, бросив на нее мимолетный взгляд, тут же отвести его в сторону было невозможно. На луну приходилось смотреть чуть ли не вынужденно до тех пор, пока она сама не отпускала. И все трое, Пыёлдин, Цернциц, Анжелика, едва поднявшись на крышу, невольно подняли головы и посмотрели на луну. Маленьким желтым пятнышком она посверкивала в их глазах, вызывая превращения, тревоги и предчувствия.

– Все это уже было однажды, – неожиданно проговорил Цернциц.

– Что – было? – спросил Пыёлдин.

– Была ночь, были мы трое... И вот так же смотрели на круглую луну, она висела прямо у нас над головами. У меня в кармане лежал фальшивый паспорт, у тебя в кармане позвякивала связка отмычек, а у Анжелики, тогда ее звали иначе, у Анжелики в кармашке платья была горсть семечек. Жареные подсолнечные семечки... Пахло холодной пылью проселочной дороги, высохшей картофельной ботвой и этими вот семечками.

– Это было давно, – сказал Пыёлдин.

– Это было вчера, – поправила Анжелика. – И луна что-то сделала с нами, что-то она с нами сотворила. Мы разошлись и больше не виделись. И вот снова собрались... И опять она с нами что-то делает.

– Пусть, – беззаботно сказал Пыёлдин. – Пусть! – повторил он с вызовом и еще шире открыл глаза, чтобы луне проще было проникать в него.

– Я тоже не возражаю, – Анжелика с еще большей пристальностью всмотрелась в желтый завораживающий диск, словно пытаясь впитать в себя колдовской свет, наполниться им и вызвать в себе превращения, которые и были кем-то когда-то задуманы. – Мне нравится превращаться, – сказала она чуть слышно.

– Во что? – спросил Цернциц.

– Во что угодно. Внешне я все равно останусь той же, такой же. А какое чудовище поселится во мне... Кем я стану... Так ли уж это важно? Хоть женой президента.

– У президента есть жена, – ответил Цернциц напряженным голосом, будто слова Анжелики больно задели его, царапнули за что-то живое.

– Президенты тоже разводятся, – заметил Пыёлдин.

– Только не у нас!

– Разводятся, – повторил Пыёлдин с непонятной настойчивостью, словно речь шла о чем-то важном для него, в чем он не мог уступить.

– Когда в этом возникает надобность, – поддержала его Анжелика. – Или желание.

– Надобности нет, – сказал Пыёлдин. – А желание есть.

– Да, так будет лучше, – закончила Анжелика этот странный разговор. Возникло ощущение, будто не они говорили, будто луна вызвала в них эти чуждые им слова.

Никто не улыбнулся, не попытался продолжить разговор, все было сказано, и все решения приняты. Они лишь мимолетно взглянули друг на друга, взгляды их были встревожены, но тверды. То, что открылось им в эти мгновения, что промелькнуло бледными видениями из будущего, не требовало пояснений. Не то ужаснуло их будущее, не то поразило. Анжелика посмотрела на Пыёлдина, на Цернцица испытующе, будто хотела убедиться в том, что оба выдержат предначертанное.

* * *

Едва ли не вся банда Пыёлдина сидела у небольшого костра, рядом с вентиляционной трубой. Пылали доски из оставленных строителями подмостков. Огонь потрескивал, искры взмывали в звездное небо, пахло дымком, настроение у всех было если и не развеселое, то и не подавленное. На подошедшего Пыёлдина взглянули без неприязни. Постояв, тот тоже присел к костру. Рядом пристроился Цернциц, Анжелика прислонилась к теплой, нагретой солнцем стене. Костер создавал ощущение безопасности, будто горел он не в звездной выси, а где-нибудь в степи, у реки, на опушке. Огни пролетающих в отдалении самолетов казались фарами машин, мотоциклов. И нужно было сделать над собой усилие, чтобы поверить – не степь вокруг, не берег реки, а крыша громадного небоскреба, а вокруг простирается бездна, на самом дне которой распластался город.

– А знаешь, Каша, – негромко проговорил Козел, – знаешь, что я тебе скажу...

– Ну? Говори.

– Сколько там мне причитается? Миллион долларов? Так вот, я бы сейчас, не задумываясь, отдал бы его за одну очень простую вещь... За такой же костерок, Каша, только чтобы горел он где-нибудь на островке, на берегу, в лесу. И чтобы я вот в этих же лохмотьях, такой же нищий и пропитой сидел у костра. И пусть бы надо мной были те же звезды и та же луна... Пусть бы голоса доносились откуда-нибудь со стороны, и скрипели бы уключины на лодке, и набегала бы на берег волна от катерка... А я сижу, смотрю, как искры поднимаются и гаснут среди звезд, и ни фига нет никого рядом, сижу и сижу... Представляешь, Каша?

– Очень даже хорошо представляю, Козел. Потому что мне хочется того же. И за те же деньги.

– Да? – удивился Козел. – Интересно... А я как увидел тебя с бабочкой у подбородка... сразу подумал – ушел от нас Каша, покинул на произвол судьбы.

– Ну и дурак, – грустно проговорил Пыёлдин. Взяв щепку, он поправил поленья в костре, и сноп искр рванулся в темное небо. – Ну и дурак, – повторил Пыёлдин. – Стрелять-то меня будут первым... В бабочке я буду или в удавке... Вам набавят по пятерке, по десятке, а стрелять будут меня.

– Да, похоже на то, – согласился Козел.

– Что слышно с амнистией? – спросил Хмырь.

– Утром буду говорить с президентом.

– А может, с самим господом богом поговоришь, а, Каша? – усмехнулся вертолетчик Витя.

– Не веришь? – удивился Пыёлдин. – Спроси у кого хочешь... Ванька, скажи! – Он ткнул Цернцица локтем в бок.

– Только что президент объявил по телевидению, что утром сам позвонит Каше.

– Надо же, – не удивился Козел. – Ну что ж, пусть позвонит, если других дел нет... Скоро выборы, ему очки набирать надо... Он и позвонит, и приедет, и к сердцу прижмет... У них там, наверху, принято к сердцу прижимать, целовать. Если уж Каша бабочку надел, то почему бы его и не поцеловать... Все это хорошо...

– А что плохо? – спросил Пыёлдин.

– С амнистией он нас надует. Ему не впервой. То он клялся на рельсы лечь, то руку готов был отрубить... С бодуна чего не пообещаешь... Не верю я ему, Каша, не верю, – Козел покачал головой. – И тебе не советую. Да что я, никто ему уже не верит.