Текст книги "О мастерах старинных 1714 – 1812"
Автор книги: Виктор Шкловский
Жанр: Историческая литература, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]
Виктор Борисович Шкловский
О мастерах старинных 1714–1812
Глава первая,
в которой солдат Ораниенбаумского батальона Яков Батищев прибывает в Тулу. С этой главы начинается повесть, действие которой будет продолжаться сто лет.
В сентябре 1714 года подходили солдаты к Туле. Шли они из Санкт-Петербурга после больших побед на работы.
В то время кончили строить в Туле каменный оружейный двор. Кирпичи клали пленные шведы. Теперь надо было ставить во дворе машины.
Уже давно строилась Россия – строили города, плотины, мельницы, шлюзы, и все в империи привыкли, что если и не умеют чего делать, так научатся.
Приходилось тогда петровским солдатам и сваи бить, и шлюзы ставить, и строить заводы; в 1698 году, когда готовили флот для взятия города Азова, пилили доски и строили корабли даже солдаты гвардейских Преображенского и Семеновского полков.
Шли солдаты из Санкт-Петербурга в Тулу обочинами дорог, мимо желтеющих лесов.
Вел солдат ефрейтор Яков Батищев, человек уже немолодой.
Тулу команда увидела с пригорка: город лежал в широкой долине, среди полосатых полей, с которых уже убрали хлеб, и осенних рыжих лесов.
На дне долины извивалась неширокая река Упа; разливаясь у плотины, Упа принимала в себя узкую темную реку Тулицу.
На том берегу Упы увидели солдаты Тульский кремль. Вокруг каменного кремля – другая, старая, обветшалая деревянная крепость, окрест ее – улицы, сады, огороды. Город длинный, верст на семь, а в поперечнике версты три с половиной.
Батищев пошел ставить солдат на постой. Делать это оказалось трудно: дома тульских оружейников от постоя были свободны.
Разместил Батищев людей и пошел отнести пакет стольнику Чулкову.
Он шел неторопливой солдатской походкой.
Строения в городе деревянные, дома стоят вольно – не так, как в Санкт-Петербурге; здесь кто как хочет, так и строится.
Дубовый тын старой крепости местами обвалился, и из него как будто вытекли на волю огороды, тоже желтеющие.
Вокруг стен каменного кремля толпится и шумит народ. У большой церкви в центре города достраивают колокольню.
Народ здесь здоровый, веселый, вольный. Многие в суконных кафтанах. Женщины белятся, румянятся, ходят в кокошниках, покрытых белой кисеей.
Идет Яков Батищев. Усы у него черные, насурмленные, епанча на нем алая, надета поверх зеленого кафтана, а шляпа касторовая.
Идет Батищев – бывалый человек, русский солдат, который и с турками воевал, и шведов гонял, к видел теплое море.
Идет Батищев и печатает шаг так, чтобы видали и мужики и бабы, как ходит бравый русский ефрейтор, которого хоть в ад посылай – он и там устроит такой барабанный бой и разведет такую механику, что отступятся от солдата даже и черти.
Яков Батищев не сразу пошел к стольнику Клементию Матвеевичу Чулкову. Пошел он сперва смотреть завод.
Оружейный завод стоит на левом берегу реки и отгорожен от разлива высокой плотиной.
Плотина срублена из бревен, ряжи засыпаны землею и сплочены друг с другом ершами.
Около плотины начато многоярусное строение – три колеса водяных да три сухих с кулаками и при них коромысла. Тут долго простоял Батищев. Так долго был он тут, что девушка в красном колпаке, из-под которого высовывались русые косы, засмотрелась на солдата.
Очнулся Батищев и спросил, отдав честь ударом руки по полям касторовой шляпы:
– Как тебя зовут, красавица?
– Если бы у тебя ко мне дело было, ты бы не на бревна смотрел, солдат.
– Дело у меня к стольнику Клементию Чулкову.
– А вот он, на кирпичах сидит, работой людей нудит. Умер старый мастер Марк Красильников, и без него люди работают не по-толковому и что к чему не знают. Бьет каждый день Чулков по десять человек батогами без ума. Пойди к нему, коли не получил своей палочной солдатской порции.
Глава вторая,
в которой старый солдат Яков Батищев берется сделать дело, для других немыслимое.
Клементий Матвеевич Чулков человек был еще не старый.
Сидел он озабоченно на кирпичах, похлопывая рукою по пыльным голенищам сапог, смотрел на обтрепанные и известкой запачканные полы не французского, а староманерного кафтана и думал печально: «Я ли о деле не забочусь, а от царя все письма с бранью».
Тут услышал стольник медный солдатский шаг, поднял глаза и увидел смуглое лицо и черные усы Батищева. Солдат, отдавая честь, протягивал навощенный пакет, перевязанный ниткой и запечатанный черным сургучом.
«Вот она, моя погибель!» – подумал Чулков, беря в руки пакет.
Батищев стоял твердый и бодрый, как приказание.
Чулков вытер пакет, порвал нитку, развернул навощенную бумагу, прочел указ – раз и два – и произнес вслух:
– Так и есть – приказывают с бранью, чтобы была машина.
Ефрейтор стоял вытянувшись.
– Какие еще новости и приказы? – спросил Чулков. – Да не тянись, стой вольно.
Ефрейтор согнул колено и ответил:
– Приказов много. Деньги золоты бьют новым манером, из сената приказано подьячих брать на службу в войска – делать из них писарей да унтер-офицеров.
– А повеселей вестей нет?
– Из Италии корабли в Питер для торгу пришли, привезли соленые лимоны, – сказал Батищев и сложил руки по-вольному за спиною, как будто зная, что делается в душе господина Чулкова.
– А еще что? – спросил Чулков.
– Велено по разным местам собирать шляхетских добрых семей тысячу, и купецких полтысячи, да тысячу работных людей для поселения на острове Котлине, в крепости Кронштадт.
Чулков встал, подошел к Батищеву и положил ему руку на плечо.
– Слушай, любезный, – сказал он, – ты человек бывалый, если я тебе что не так скажу, ты не донесешь?
– Коли что не так сделаешь, по присяге извещу, – сказал Батищев.
– Так ты садись. Вот смотри, служивый. Строить мне предписано водяные колеса и к ним восемь точил для точения ножей и палашей, да восемь станков для сверления ружейных стволов, да еще сверловки для штыковых трубок, и спрос с меня, а строить взялся сын посадского человека Марк Красильников, Сидоров сын. Строить начали – махина мудренейшая, а сам-то Марк помер.
– То беда, стольник.
– Статочное ли это дело – с голого места брать… Неграмотного псалтырь заставляют читать. Я разве людей не бью? Бью!
– Про то слыхали.
– А машины-то кто построил? Разум-то у кого в голове найдется? Мне теперь впору в Упу прыгать. Ты, что ли, построишь, солдат?
– Построю, – сказал Батищев. – Прикажите на песке нарисовать, так построю.
– Ты стой! Да ты ополоумел! Коли ты возьмешься, ты и отвечать будешь. Только я человек добрый – я будто и не слышал, что ты говорил: побью батогами и отпущу, будто ты и не виноват.
– Я построю, – сказал Батищев.
– До чего народ размахался, – сказал Чулков, – какую беду на себя берут! Видно, мне счастье послано по родительским молитвам. Ты что, хоть мельник?
– Был и мельником…
– Ладно, доложу князю Волконскому, что нашелся такой дерзкий человек. Откуда ты, такой бешеный?
Батищев улыбнулся.
– Из Ораниенбаумского батальона.
– Да ты, никак, беззубый!
– Я зубы на службе съел, – ответил Батищев.
– Ну, рассказывай, откуда взялся. Мне о тебе князю Волконскому надо будет докладывать.
Глава третья,
в которой солдат Яков Батищев рассказывает кратко, как строил он корабли, сражался с турками, греб на галерах и бил шведа под Полтавой.
– Я здешний, венезский, с реки Веневки, что впадает в реку Осетр. Место у нас лесистое, и зарублена у нас по лесу со времен царя Ивана Грозного засека с Княжьими воротами. Правый бок нашей засеки сошелся с Тульской. Я же сам из черносошных крестьян, служил по плотничьему делу – ставил мельницы. Вырубил я заповедный дуб на мельничные колеса – делать цевья. То делать можно, но сказали про меня, что я срубил дуб на дрова, а то запретно. Судили меня и били кнутом на торгу, вместо смерти послали на царскую его величества службу. Строили мы для государя нашего у Воронежа корабли. Шел нынешнего счета тысяча шестьсот девяносто третий год. Лес на доски надо перетирать, а лес сырой и мерзлый. Умыслил я тут сделать на речке одной запруду, поднял воду, пустил ее на колесо; пристроил к колесу пилы, и начали пилы пилить у меня бревна по шести враз, а бревна на пилы тянул я грузом, а не руками. Пилили мы так бревна, а по лесам ходит царь – шапка на нем калмыцкая, подбита белой овчиной, кафтан красный. Черными глазами смотрит, усами шевелит, – все ему кланяются, а никто остановиться не смеет, а не то спросит царь: «Какое у тебя дело, что ты медлить можешь?»
– Царя я знаю сам хорошо, – сказал стольник Чулков. – Ты меня царем не пугай, время не тяни, говори про дело прямо.
– Говорю я дело – и по пунктам. Пилили мы лес, и как весна пришла, сплотили корабли и плыли вниз водным караваном, а на переднем судне Петр Алексеевич у руля. Хоть и молод он был, а где мель и где глубь, понимал.
– Больно изобильно у него, солдат, понимание. Это я ему, солдат, в почет говорю, – вставил Клементин Чулков.
– Подошли мы к Азову и сражались в разных боях и раз позабыли свою оборону – крепкий воинский строй – пошли турок бить вроссыпь. И я тем случаем попал в плен.
– Без тебя Азов взяли?
– Без меня. А меня, сироту, заковали и посадили в галерное нутро, у короткого нижнего весла, и дуло на меня из дыры весельной то теплом, то холодом. Кормили меня, сироту, бобами недоваренными… Прознали раз турки, что я плотническое дело разумею, сняли с меня кандалы. Начал я ходить по галере – конопатку править, доски чинить. И увидел я тут небо и волны короткие и крутые, и увидел на быстром проливе басурманский город Стамбул, а по-нашему, по-правильному – Царьград. Отняли его турки у православных. Плыли дальше, и раз сломался у нашего корабля руль на камне в великую бурю. Спустили меня турки на веревке руль чинить. Я смотрю – галера наша качается, скрипит, руль еле держится, а меня волной так о борт и бьет. «Ну, где наша не пропадала!» – сказал я сам себе. Подрубил я, сирота, веревку, подрубил басурманский руль, и унесло меня к берегу на тех рулевых досках и било белыми волнами о черный камень, било и кровавило. Что с галерой стало, стольник, не знаю. А меня вынесло на берег. Вижу, люди крестятся православным крестом и говорят вроде как по-нашему, только не совсем, и зовутся болгарцами. Одели они меня по-своему, напоили, и пошел я через разные славянские земли и через Валашскую землю на нашу границу. Тут объявился я стольнику Грибоедову. Допросили меня, надели на меня снова зеленый кафтан и красную епанчу, и греб я, и на острове Котлине сваи бил, и шведов колол под Полтавой штыком-багинетом, и видел, как те шведы бежали. А потом я видел триумф в Москве: горки деревянные были сделаны и ворота, и к одной горке шведского короля шпага прибита, а на ней надпись: «Побежден лучшим оружием».
– А ты грамотный?
– Как же, батюшка стольник, и читаю и пишу.
– Хорошо тогда было в Москве?
– Трубы трубят, на перекрестках костры… Мы идем – перед нами бредут пленные шведы. По снегу на санных полозьях корабли едут, и на них подымают мальчишки в матросской одеже паруса. Колокола друг друга перезванивают, а я думаю: «Много тебе еще, Батищев, воевать!» Ушел Карл к туркам, упустили его с Мазепой, и на море у шведов сил много, и стал город Питер в нашем государстве с самого краю, почитай, одним оружием огороженный. Значит, надо учиться оружие делать разное и строить разную снасть: не только дерево пилить, а и железо сверлить, сверлить сразу помногу, чтобы работный человек только железо подкладывал. Думал я много и придумал, а царю доложить не решился. Ходит он грозно и так широко, что полы кафтана на нем разлетаются, – видно, что подбиты они темными соболями.
– К бою он привык, служивый, вот и спешит. А как ты, тоже все воюешь, солдат?
– Воюю и с боя к вам пришел в Тулу – из боя морского. Про Гангут слышали в Туле?
– Слышали, да не столь явственно. Рассказывай по порядку.
– Расскажу, всемилостивейший государь мой стольник… Было то, почитай, больше месяца назад; Гангут тот – каменный нос в холодном море. Финляндия вся, почитай, вся русскими войсками занята, и генерал-адмирал Апраксин на галерах с тысячами войск шел. А на галерах наших солдаты гребли, и я греб со всеми, и встретили мы шведский флот у Гангута. У шведов кораблей линейных полтора десятка и галеры есть, а нам датчане помощи не дают; для них время сыплется, как мука, а для нас оно кровью каплет. Умыслили шведы окружить нас и прижать в тесноте к скалам. Мы уж думали галеры через каменный нос перетянуть – и начали уже дороги стлать жердями да бревнами, но тут услышали сильную пальбу, и пошел слух, что приближаются новые корабли.
– Приперли, значит! – сказал стольник.
– Нас не припрешь! – ответил солдат. – За тем каменным носом было затишно, и пошли мы на галерах вдоль берега, а шведский флот парусный стоял без ветра. Мы прошли сквозь шведов, как огонь сквозь дрова; только тем и спаслись, стольник, что борты у нас низкие – галера к воде жмется, а фрегаты в нас бить во всю мочь не могут, друг друга побить боятся… И шли мы, государь мой, через огонь и дым и окружили шведов своими галерами. Сказали мы врагу, чтобы он сдался, а он учинил великую канонаду. Свалились мы с линейными кораблями в абордажный бой. Было нам, стольник, тяжко, потому что у галер борт низкий, а у фрегатов высокий; от неприятельских пушек не то что ядрами и картечью, но и духом пороховым наших разрывало. Лезли мы, стольник, на борта и взяли шведский флот и адмирала ихнего взяли живьем. А царь вернулся в тот новостроенный город Питер и приказал спустить пехотинцев с галер. Пошел я, нижайший, со своей командой по делам и вот пришел в Тулу и буду строить, потому что размахались мы очень и страшного нам уже в мире нет, а если чего глаза боятся, то руки сделать сумеют.
– А меня ты не боишься?
– Не гораздо, стольник. Ты сам царя боишься и меня до времени побережешь.
– Ну ладно, строй свою снасть. Жалую я тебя за твою сказку рублем собственных денег, чтобы не было у тебя никакой нужды, пока строишь.
Глава четвертая,
в которой рассказывается о работе и о спорах.
Батищев жил в Туле на заводской стороне, в доме оружейника Леонтьева. Здесь он сам на себя стряпал, помогал хозяйке в работе, рубил вместе с нею капусту и пел над корытом озорные солдатские песни. Познакомился с леонтьевской дочкой, той самой девушкой, которую увидал у плотины в первый день. Звали девушку Таней. Батищев видел ее редко: бывал он или на заводе, или сидел неотрывно в горнице и делал модели своих станков.
У плотины решено было строить новый амбар.
На модели Батищева в нижнем этаже амбара от водяного колеса шли горизонтальные валы, которые вращали три сухих колеса. Те сухие колеса вращали каждое по девять сверл и сверлили девять стволов, которые подвигались к сверлам с помощью груза.
Тут же работали точила для штыков.
Во второй этаж вели три вертикальные вала. Они через цилиндро-коническую передачу, самим Батищевым выдуманную, вращали еще три станка. Каждый станок сверлил четыре ствола.
Верхний ярус амбара отводился под кладовые.
Ниже по течению реки намечено было поставить второй амбар, двухэтажный, крытый тесом, в нем – большое нижнебойное колесо с шириной лопаток в три аршина и высотой в четыре. Вертеть колесо должна была та же вода, которая ударяла сверху на лопасти первых колес.
В нижнем этаже стволы протирались изнутри после сверления напильниками, а в верхнем стволы обелялись с наружной стороны, то есть обрабатывались широкими, автоматически работающими напильниками.
Это был прообраз нынешних заводов-автоматов.
То Туле было не совсем новое дело, но у амбара стояла охрана, хотя любопытных туда и не пускали.
По праздникам ходил Батищев с Таней по большой дороге на юг.
По этой самой дороге когда-то гнали его на Воронеж. У засеки на красно-синих стволах доменного шлака подымались молодые березки.
В засеке деревья были срублены так, что поваленный ствол оставался лежать комлем на высоком пне.
Шла засека через лес завалом шириной в двадцать пять саженей.
Сквозь завал пророс молодняк, и все здесь перепутали малинник и цепкая ежевика.
Рядом с завалом на высоких деревьях устроены были для сигнала огнем кузова с берестой и смолой.
Зажигали кузова, чтобы известить всю засеку и стражу у ворот, когда приближались татары, но сила крымцев была сломлена и тропы их травой заросли, засека, почитай, уже не нужна.
В кузовах жили белки.
Ссеченные дубы лежали на высоких пнях, как солдаты на отдыхе, – будто на локти облокотились.
Зеленела листвой и серела мхом старая засека.
Доходили Батищев и Таня до Ясной Поляны, что у Малиновой засеки. Там речка Ворона впадала в реку Тулицу, на берегу стояли разрушенные домны, кругом рос малинник, в малиннике заливались соловьи.
Пока строилась машина, пришла и прошла зима, расцвела новая весна.
Батищев и Таня ловили весной соловьев хитро придуманными ловушками, а летом попросту собирали малину, продираясь сквозь чащи.
Козьма Константинович Леонтьев начал коситься на Батищева.
Мастер Леонтьев дома ходил в полушубке без складок на пояснице, в опорках, надетых на черные онучи, и только на улице появлялся в синем кафтане, в скрипучих сапогах.
На Батищева мастер сердился и ему не верил.
Что-то новое вымышляет солдат, и может быть от этого мастеровому люду убыток.
Подходил Леонтьев к игрушке – вертятся колесики, зубцы колесиков крутят оси. Стоячий деревянный вал с шестерней передает движение вверх, и сразу сверлят два станка по четыре ствола, – значит, всего восемь. Еще в верхнем отделении работает двенадцать пил – обдирают стволы.
В другой игрушке от колеса идет стоячий деревянный вал, и от него приведено восемь пил, которые могут сразу обчищать восемь стволов; и от того же водяного колеса вращается через шестерню стоячий вал, и он приводит в движение станки, которые обтачивают грани казенной части ствола.
А всего не разберешь: переделывал Батищев свою модель много раз и по-разному.
Когда Батищев уходил на работу, Леонтьев пальцем крутил колесики.
Маленькие ружейные стволы надвигаются на сверла, тянут их грузы. В другом месте пилы сами опиливают стволы кругом.
Спрашивал Батищева Леонтьев:
– А ты, солдат, не даром стараешься?
– Видал я, – отвечал Батищев, – дальние горы, на которых и летом снег. Видал я дальние леса, на которых и зимой листья. Видал я теплые моря, на которых и зимой льду нет нисколько. И не видал я места лучше нашего и другого народа, что был бы нас бойчей. Работаю я, мастер, не для временной пользы, а ради славы народной, чтобы били мы шведов, проливая малую кровь, чтобы сошли мозоли с наших рук и было бы нам время самим и соловьев слушать, врагов не боясь.
– Я знаю, с кем ты их слушаешь! Но о соловьях разговор будет после.
– Я давно с тобой хочу поговорить о больших делах, – сказал Батищев.
– Слушай, Яков, – сказал Леонтьев, садясь на лавку. – Стар ты несколько, можешь ты получить чистую отставку. Признайся перед господином стольником, что дело не выходит. Побьет он тебя, конечно, но не до смерти, потому что деньги я за тебя, что на работу издержаны, отдам, хоть и не все. А снасть твою мы с тобой построим где-нибудь на речке подальше, в малом виде. Пускай сверлит она ну два, ну три ствола. Забогатеем, и за тебя дочку отдам, ничего, что ты и не оружейник, и собою староват.
– Нельзя, мастер. Ты человек немолодой, но не слыхал ружейного стука, не видал, как ходят наши в зеленых кафтанах в атаку, не видал, как проходит по полям победа. Я на тебя, мастер, работать не буду. Я человек служивый, служу государственному делу.
– Слушай, солдат! Я с тобой хотел добром говорить, а не хочешь – я на тебя донесу, что ты сидел в горнице запершись и, в противность царскому указу, запершись писал, а за это кнут.
– А доноси! Я тебе покажу, что писал, – ты ведь тоже грамотный.
Мастер нагнулся к столу и прочел на синеватой бумаге донесение, написанное крупными, хвостатыми буквами. Начиналось оно так: «В прошлом, 1714 году по твоему государеву указу велено было мне на Туле, на реке Упе, построить водяные оружейные заводы для обтирания и сверления стволов к прибыли казне, и ныне те оружейные заводы сделал я и поставил на ход, и ныне на тех заводах вода стволы сверлит, и прибыли от того государевой казне три алтына да две деньги от ствола».
– Эх ты, пропащая душа! – сказал Леонтьев. – Какими ты деньгами бросаешься, бездонные твои карманы, просяная твоя душа!
– А может, вспомнят обо мне когда русские люди…
– Не вспомнят, солдат, хотя крику ты наделал много, а вот ругать тебя будут пожиточные люди.
– Ну, пускай ругают.
Глава пятая,
содержащая рассказы о колоколах и о пушках и описания пробы ружейных стволов.
Было воскресенье, погода на дворе стояла хорошая.
Батищев постучался ранним утром к своему хозяину.
– Мастер, – сказал солдат, – а сегодня я буду те стволы пробовать – тебя зову.
– Может, разорвутся! – засомневался мастер. – Ты подумай, порох – зелье строгое, а на пробе стволы двойным зарядом заряжаются.
Леонтьев быстро скинул тулуп, опорки, натянул козловые сапоги, надел синий кафтан и подпоясался праздничным кожаным поясом с серебряным убором.
Пошли. В синее небо подымались из труб зимние голубые дымы, красное солнце золотило купола церквей.
– Экая тишь и скука! – сказал Леонтьев. – А прежде сколько в праздник было над Тулой колокольного благовеста!
– Прибраны колокола к делу, – возразил солдат.
– Пропали они за хвастовство и водку, и хвалить этого нельзя. И было то так: побили нас шведы под Нарвой, и потеряли мы пушек до множества…
– Больше чем три полста, – вздохнул солдат.
– Конечно, обидно было… Нынешний царь тогда в Новгороде проживал, смотрел, как город окапывают: шведов ждали.
– Тогда, говорят, и кремлевские стены в Москве чинили.
– Не перебивай: я старший и, стало быть, больше знаю. Сидит царь под окошком и видит, что перед домом ходит незнакомый человек; по рваному платью судя, посадский, но очень прилежно и без страху ходит перед царскими очами. Послал царь спросить боярина, чего тот человек хочет, а посадский отвечает: хочу-де помочь государеву горю. Ведут человека к царю, спрашивает царь посадского: «Какие у тебя ко мне дела? Только говори короче». – «Всемилостивейший государь, – говорит тот посадский человек, ну так говорит, как я тебе, – хочу помочь твоей беде. Знаю, потерял ты пушечный наряд и гадаешь, где достать медь на литье новых пушек». – «То правда, – сказал царь, – но разговор твой без пользы». – «Всемилостивейший государь, пропился я и задолжал, заложился, вели поднести чарку вина, умираю с похмелья, а денег нет ни полушки». – «По дерзости судя, он с делом пришел. – сказал царь. – Дать ему чарку». Выпил посадский. «Ну, говори», – приказал царь. А тот дерзкий человек отвечает: «Вели дать еще чарку для смелости, потому что скажу я чрезвычайное дело». – «Томишь! – осердился царь. – Плесните ему еще чарку!» Выпил посадский и говорит: «Теперь стало все яснее и легче. Так слушай. Меди у тебя, царь, много. На колокольнях колоколов за сотни лет накопилось; коли швед придет, он те колокола снимет да увезет – так он в лихое время уже здесь делал. Снимем-ка, царь, колокола сами, отольем пушки, врага одолеем: бог сильных любит, а когда возьмем у шведа пушки, богу колокола вернем». Вот так и сделали.
– В том дурного не вижу! – сказал солдат.
– А разве отдали? Сколько шведов ни бьем, а нет колоколам возвращения.
– Вернем еще.
– Ой ли? Уже отлито из меди, да, конечно, не из колоколов только, пушек больше тыщи. Медь на казну всюду добывают, там ее роют, где о ней и слуху не было, и работаем мы и день и ночь. Лоб нам некогда перекрестить, работаем всю неделю, сдаем работу в дни воскресные, а звона нет.
– Будет, мастер, – ответил Батищев. – Отольем еще знаменитые колокола: у себя будем звонить, а в чужих даже землях звон тот будут слышать.
Так разговаривая, мастер и солдат шли по длинной улице.
Отделанные стволы пробовали за городом, в снежном огороженном поле. К каменной стенке присыпан был песок, против стенки на брусьях с углублениями лежали стволы рядами. Стволы заряжались добрым порохом и двумя пулями.
Батищев снял шляпу, поправил усы, вздохнул и аккуратно насыпал дорожку мимо всех затравок; черная блестящая пороховая дорожка легла чуть змеясь: видно, солдатская рука дрожала.
Батищев надел шляпу, вырубил из кремня искру, раздул трут, сам себе скомандовал: «Огонь!» – зажег порох и быстро отбежал.
Огонь, бледный при свете солнца, побежал мимо белых стволов, слабо блестя, будто огрызаясь и подмигивая. Не сразу грохнули ружья. Но трескотня взрывов скоро слилась в грозу; пули, визжа, зарывались в песок.
Отгремели выстрелы. Леонтьев подошел к стволам, посмотрел, не разорвало ли где-нибудь их, не раздуло ли.
– Сделано без плутовства, – сказал он. – Можно твои стволы орлом метить.
– Значит, хорошо, хозяин? – спросил Батищев.
– Как для кого! – ответил Леонтьев. – Мы без тебя жили, богатели работой своей. А ты что получишь? Ты офицером станешь или начнут тебя почитать, как немецкого мастера?
– Офицером не стану, а немцев у нас и в самом деле слишком уважать привыкли.
– А ты вот людей беспокоишь!
– Не все же ты сам работал, Леонтьев.
– Как это не я?
– Да не ты один: работаешь ты с захребетниками.
– Ну что ж, они при мне ножишки делают, а я их в харчах не утесняю. Я хлеб ем – им хлеб даю, мне квас – им квас, и мясо из щей с ними вместе таскаю. А теперь пойдут они и заплачут.
– А у тебя не плакали?
– А зачем им плакать? Шли оружейники посадских бить, так шли с подмастерьями вместе.
– А дочку за подмастерья отдашь?
– Какой подмастерье, какого роду! Лучше не врать: не отдам.
– А вот теперь вровень с ними работать будешь.
– Я вровень? Так я каждую вещь, что из железа сделать можно, сделаю. Я на твою снасть и смотреть не хочу.
– А она тебя перегонит.
– Вот меня уж посадские железному делу учат.
– Так при моей же снасти оружейники будут работать.
– Не мила будет та работа. Работали в Туле Леонтьевы, Сурнины, Дмитриевы, Борзые, Антуфьевы. Все дело было при нас, а ты нам дело раздробляешь.
– Водой работать будем. Будет войско грозное, большое, все с ружьями.
– Воды на всех не хватит.
– Ветром будем вертеть.
– Про ветер – это уже пустое. А жили мы без тебя не плохо и ружья делали лучше, чем немцы. Вот Демидов из деревни Павшино, когда здесь царь с Шафировым чернявым проезжал, тому Шафирову пистолет чинил. Принес. Шафиров посмотрел и стал царя будить: «Смотрите, ваше императорское величество, какая высокая починка». А царь ему говорит: «А мне не починка надобна, а нужны мне ружья, да пистолеты, да фузеи, чтоб не хуже быть иноземных». Все же встал, идет нечесаный, смотрит, говорит: «Починка хороша, а вещь лучше. И как исхитрились в работе иностранные люди!»
А Никита говорит ему – смело, как я тебе: «Мы можем сделать не хуже».
А царь его сейчас же по щеке и упрекнул: «Ты сперва сделай, а потом хвастай».
Никита, к кулачному бою привычный, не пошатнулся и говорит ему тихонечко: «А ты сперва посмотри, а потом дерись. Я твой пистоль подменил, хочу его еще опробовать, какая сталь. Твой пистоль у меня лежит, а этот весь моей выработки».
Тут царь ахнул на великое мастерство, и пошел тут у них разговор, и начал Демидов делать фузеи по рублю восемьдесят копеек, а до того покупали их за границей по двенадцати рублей.
Ушел от нас Демидов вот уже более десяти лет тому назад, потому что нет здесь для столь большого дела угодья. Ушел он на Невьяновский завод, что на Урале. Кует он ружья, пушки льет, делает всякое литье и кованое железо, и тянет проволоку, и строит он там пушечные вертельни. Вот ты бы к нему… Он бы тебя определил к делу, а мы бы остались работать по мелкости, если ты меня человеком сделать не хочешь. Мы тебе любя говорим: уезжай ты от наших мест подальше. Снасть мы тоже не сломаем. Уж больно умна и казне выгодна.
– А я хотел у тебя дочку засватать.
– Дочку?.. Ты ее и имя забудь. У нас девушки поют:
– Моя махина всякую старую песню перепоет, – сказал Батищев, – такой и у Демидова нет.
– Демидов человек большой, но в стройке снастей он не горазд, вот домницы – это другое дело. Только не ты один, солдат, наше дело переделать и переломать хочешь. Махину строить начал тульский наш казенный кузнец Марко Васильев, он же Красильников.
– Мне стольник это говорил.
– Говорил, да не все. Тот Марко Васильев не из коренных мастеров. Сын он посадского человека Васильева Сидора; тот ножишки делал, значит, был самый пустой человек.
– Ты, мастер, не бахвалься: прозвали того Васильева Красильниковым потому – стволы он делал из красного железа, по-иному сказать – дамаска, а это высокая работа.
– Я Красильниковых не порочу, но все же они не нашего корня. Вот Леонтьевы – те и впрямь тебе любой дамаск сделают, какого хочешь рисунка, – вот они наши! Демидов тоже наш и богатей! Только Демидов на себя работает, а ты какой секрет из рук выпускаешь! Пропащий ты человек!
– Не ругайся, хозяин, я хочу у тебя дочку сватать, меня сержантом делают, жалованье мне будет два рубля в месяц и провианту против солдату вдвое.
– Слушай, Яша, хлеб мы с тобой вместе ели, и скажу я тебе подобру: уезжай ты, Яков, а Таня у меня уже за Сурнина просватана, настоящего мастера.
– А она мне слово дала.
– Ну, ее слово девичье: соломинкой сгорит – не опалит… Уезжай. Мне тебя жалко, потому что все-таки солдат, вот у тебя и зубы не все, их, значит, беречь надо. Уезжай ты, милый человек, и сюда не пиши. А я тебя, Яшка, ведь полюбил, ты бы у нас первым человеком был. А ты прохвастал: сделал какую глупость, сразу в казну и объявил. Ты, Яшка, за рупь гору продал…
– Не за рупь – за пользу, за славу.
– Ну, прощай, пустодом!
– Нехорошие слова говоришь, хозяин! Неужели у тебя к новому мастерству любопытства даже нет и дальше своего куска ты ничего не видишь? Жизнь мою ты ломаешь и затею мою сердечную – новую снасть – небось тоже поломать хочешь. Ведь уезжаю я, зовут меня в Питер на новую службу.
– Снасть твою мы не сломаем: уж больно хитра. Да и то: сломаешь – беды не оберешься. Пускай стоит себе в сторонке, для редкости… Ну, прощай, соловей. Прощай, солдат, а дедом твоих ребят мне не быть.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?