Книга: ZOO, или Письма не о любви - Виктор Шкловский

Обидно и стыдно это. К нему относишься как к человеку, а он бесстыден.

Я прекрасно понимаю, что "обезьян в клетке" - это метафора того, как трудно бывает в жизни, особенно учитывая исторический и культурный контекст, но все-таки если человеку стыдно за поведение животного, эта проблема на стороне человека. Все равно что упрекать собаку в том, что она писает на улице или что-то типа того. В общем, не все образы и метафоры в книге удачны, но тем не менее читать было интересно.

"А нашу любовь, любовь людей, никогда не носивших фраков, никто из женщин, не носивших вместе с нами тяжесть нашей жизни, не может понять".

"Я переживу ещё десяток твоих увлечений, днём ты разрываешь меня, а ночью я оживаю, как письма".

"Трудно жить всякому, любящему женщину или своё ремесло".

"Я очень сентиментален, Аля. Это потому, что я живу всерьёз. Может быть, весь мир сентиментален. Тот мир, адрес которого я знаю".

"Ты пишешь обо мне – для себя, я пишу о себе – для тебя".

"Я устал писать не о любви".

"Обидно для мужчин растратить своих женщин. Воображаю, что было в Константинополе".

"Мы потеряем мастерство, как теряем женщин".

"В углу кафе сидит сам учитель и показывает искусство курить трубку, писать романы и принимать мир и мороженое со скептицизмом".

Я не социалист, я фрейдовец. Человек спит и слышит, как звонит звонок на парадной. Он знает, что нужно встать, но не хочет. И вот он придумывает сон и в него вставляет этот звонок, мотивируя его другим способом, - например, во сне он может увидать заутреню. Россия придумала большевиков как сон, как мотивировку бегства и расхищения, большевики же не виновны в том, что они приснились. А кто звонил? Может быть, Всемирная Революция.

И сон этот был страшным (и не только благодаря большевикам - просто война это в принципе страшно; смерть - нет, война - да).

Кстати, о жалости. Мне описали следующую картину. Стоит казак. Перед ним лежит голый брошенный младенец-курденок. Казак хочет его убить, ударит раз и задумается, ударит второй и задумается. Ему говорят: "Убей сразу", - а он: "Не могу - жалко".

После взрыва солдаты, окруженные врагами, ждущие подвижного состава, занялись тем, что собирали и составляли из кусков разорванные тела товарищей. Собирали долго. Конечно, части тела у многих перемешали. Один офицер подошел к длинному ряду положенных трупов. Крайний покойник был собран из оставшихся частей. Это было туловище крупного человека. К нему была приставлена маленькая голова, и на груди лежали маленькие, неровные руки, обе левые. Офицер смотрел довольно долго, потом сел на землю и стал хохотать... хохотать... хохотать...

Эта хроника - то дикая, то скучная (вечно они там идут и бегут куда-то и вечно что-то достают недостающее), то ещё какая-то - иногда прерывается "комментариями режиссера" Шкловского (навроде процитированного фрагмента о том, что большевики приснились), что и превращает её из просто собрания разрозненных записей о "войне и мире" 1910-1920-х годов в эпос, написанный каким-то новым языком, который не растерял своей новизны до сих пор. Просто сравните, как пишет Шкловский и как пишут современные писатели, которые сейчас на слуху - намекнуть, кто окажется ближе к русской прозе XIX века (причем не самым лучшим образцам)? Это не линейная, хитро устроенная, но прочная и яростная проза, про которую, тем не менее, не могу сказать "всем срочно читать!" Не всем и не срочно, наверное, но, наверное, стоит.

ZOO, или Письма не о любви...

Неплохой образец книжки-мистификации, написанной, видимо, для того, чтобы мистифицировать самого Шкловского и тем отвлечь его/себя от неких тягот существования и дать выход накопившемуся опыту. Напоминает сразу и "Улицу с односторонним движением" Вальтера Беньямина (написанную несколькими годами позже, правда), и ещё много чего, но - если прав был Павел Флоренский, считавший, что именно в письмах человек предстаёт перед нами наиболее непосредственно, как есть (потому что даже дневники - это осмысление постфактум) (я бы сильно поспорил) - у Шкловского нет здесь ни непосредственности Беньямина (за которой тот не гнался), ни его склонности к созерцанию. Шкловский замыслил и написал книжку не о любви, но, конечно, целиком о любви, - и эта от начала и до конца умышленность что-то живое в книге убила (то ли дело, когда замышляешь и пишешь о чём-нибудь постороннем, а выходит о любви), очень жаль.

"Zoo" хорош выразительностью слога, в какой-то мере типичной для Серебряного Века. "Жили-были" прекрасен трактовкой этого слога, рассказом о его рождении. "Zoo" - самолюбование через другого. Ты пишешь обо мне - для себя, я пишу о себе - для тебя. "Жили-были" - тоже любование, но в первую очередь другими. И временем.

В "Zoo" 1919 год - сейчас, рождается и проживается на наших глазах, тот самый стиль, та самая манера, перебрасывающая в туда моментально и необратимо. Там всё - неопределённость и невнятность, болтанка какая-то, умозрительные поиски будущего. В "Жили-были" - предельная конкретность и определённость уже прошедшего, пережитого и обдуманного, как бы автор ни пытался себя насильно туда вбросить для придания большей достоверности повествованию. Там - звенящая и грохочущая История.

В "Zoo" серый в полосочку Дрезден и неописуемый Берлин. В "Жили-были" - Петербург, затхлый, застывший и закаменевший, но вдруг пробудившийся ото сна и мчащийся стремительно сквозь зыбкость начала века к 1917 году, а потом и сквозь него, дальше и дальше.

Поэт Хлебников 1919го года сейчас и поэт Хлебников 1919го года из года 1969го - два разных Хлебникова, два разных человека. Первый более живой. Второй - более значимый.

И Маяковский, конечно. И Осип Брик. И Блок, и Есенин, Тынянов, Скажите мне, как можно в тысяча девятьсот девятнадцатом году всерьёз прорабатывать вопросы языкознания, слов в прозе Гоголя и в поэзии Пушкина? Выходит, не только можно, но и необходимо.

Какие они, оказывается, были в своём девятнадцатом году! Они, оказывается, и вправду были, они не только строчки из учебников и не просто фамилии на обложках. Они были! Как же это круто!

P.S. Ежели бы ещё чуть поменьше Ленина, буржуазии и империализма, вообще было бы чудно.

А язык! Энциклопедия фразеологизмов, торжество отточенности и лаконичного многосмыслия.

Берлин опоясан для меня твоим именем.

Я намотал на мысль о тебе всю свою жизнь.

Я не ревнив к людям, я ревнив к твоему времени.

Я люблю тебя, Аля, а ты заставляешь меня висеть на подножке твоей жизни.

Безнадежные и неоцененные слова, выкарабкивающиеся из глубин души.

И фраза, ставшая для меня апофеозом выражения нелюбви:

А когда пишешь любовно, ты захлебываешься в лирике и пускаешь пузыри… (пишу тебе в «Юге» чинно, одиноко, ожидая шницеля).

Извечная коллизия: правда нелюбящего и проклятие глубокого беспросветного чувства.

Прочитано в рамках игры «Флэшмоб 2013», 2/5 Спасибо читателю barbakan за расширение границ познания!

На самом деле сложно что-то писать про эту книгу. Модерн и эксперименты с формой в прозе я не слишком жалую, такой текст мне сложно воспринимать. Были ли бы это стихи – другое дело, а так короткие, обрывистые фразы, кусочки неначатых и незаконченных воспоминаний и мыслей, постоянный прыг-скок с одной темы на другую. Это письма, которые на самом деле не похожи на письма, а скорее напоминают заметки на полях прочитанных книг/газет или просто случайно попавшихся под руку листков. Если бы я была адресатом таких писем, то сильно бы удивлялась.

Но что безусловно удалось – передать дух и настроение эпохи. И отдельные восторги – за образ Али. Хотя её писем гораздо меньше и они намного короче, но сам образ гораздо ярче, полнее и живее. Аля такая… истинная женщина. Может потому, что такой женщине не стоит писать письма не о любви, так и не получилось у автора писать не о любви? И я не верю, что Аля выдуманный образ, в чем признается автор в одном из последних писем…

И ещё не могу не восхититься умением Шкловского короткими фразами и образными сравнениями передать так много:

Мы беженцы, — нет, мы не беженцы, мы выбеженцы, а сейчас сидельцы.

Ты пишешь обо мне – для себя, я пишу о себе – для тебя.

Шкловский только вернулся с гражданской войны в очень продымленной шинели, а за Эльзой ухаживали трое. У Шкловского не было фрака, а значит, – ни единого шанса!

Эльза запретила писать ему о любви, тяжелой, как мотор грузовика. И он стал писать сборник писем «не о любви». Об эмигрантах и погоде. И покупал розы – вместо хлеба.

Так, благодаря холодной Эльзе, получилась книга. Удивительно, сколько эти, в общем, не самые красивые женщины, сделали для русской литературы. Триоле, Брик, сестры Суок. Чтобы показать количество литераторов, влюбленных и переженившихся на этих музах, сложно придумать метафору. Очень много. В письме к сестре старая Лиля Брик писала: «История дала нам двух поэтов!» Маяковского и Луи Арагона. Привычней было бы услышать вначале слово «судьба». Но нет. Именно «история»! Мы подарили им свою энергию (если не красоту), свои горящие глаза, свою пассионарность, а они – забирали нас в историю. Отсюда – в вечность. Таковы условия общественного договора, заключенного музами, с одной стороны, и поэтами – с другой.

Вернусь к книге. Шкловский был теоретиком литературы, формалистом, новатором. Он верил, что литература меняется со временем. Что старая сюжетная форма, с судьбой героя, положенной в основу сюжета, перестает удовлетворять авторов. Он не знал, что придет на смену романа. В 1922 году писал: «самое живое в современном искусстве – это сборник статей и театр варьете, исходящий из интересности отдельных моментов, а не из момента соединения».

Прошло сто лет. Почти. Роман не умер. Он оказался страшно живучим жанром. Но модернистская книжечка «Zoo», что написал Шкловский, водевильная, разорванная в соединениях, жжшная, блоговая – выглядит очень современно. А язык этой книги может страшно вдохновлять. Вот как патриотическая речь великого оратора готова погнать солдат под пули, так язык Шкловского может погнать к письменному столу, заставить писать. Принудить к творчеству. Солдаты умрут – и станут героями. А вы напишете пост, статус, письмо или, может быть, стихотворение – и поймете что-то про себя.