Текст книги "Фатальное колесо. На все четыре стороны"

«Бороться, искать, найти и не сдаваться!»

Что там было? Улица Эстонская? В Симферополе, на секундочку! Где неподалеку и размещался совхоз «Красный», чудовищная фабрика смерти.

Вершина европейского цинизма в союзе с азиатской кровожадностью.

Оттуда и начнем плясать.

Глава 9
Школа юного физика

Мой школьный регламент выстроен следующим образом.

Первый час я, как образцовый ученик, добросовестно отсиживаю на уроке, без разницы на каком – согласно расписанию. Не выпендриваюсь, не умничаю, сам отвечать не лезу, но если вызывают, туплю и тяну на «четверочку», чтобы лишний раз не выделяться. Бывает, что ради разнообразия и по настроению я отсиживаю и второй час.

Потом по «легенде» отправляюсь в специализированную школу юного физика оттачивать свои нечаянным образом обнаруженные физико-математические наклонности. Легенду поддерживает, крепит, холит и лелеет школьная завуч, нештатный сотрудник КГБ, впрочем, как и большинство советских завучей того времени. Она же и отвечает за все записи в журналах, табелях и бог весть где еще. Ибо… «без бумажки ты букашка».

Кстати, не один я такой перспективный в этом элитном заведении. Упомянутая Света Черешня уходит с третьего часа в спортшколу, она – талантливая акробатка и будущий олимпийский резерв Советской Родины. Мальчики-одноклассники по этому поводу при всяком удобном случае норовят ее… побить. Пока не ушла. Наши элитные мальчики такие затейники!

Кое-кто с уроков уходит на курсы совершенствования языков, я так понимаю, будущие дипработники. Кто-то исчезает готовиться на школьные олимпиады: честь заведения превыше всего. Короче, класс у нас еще тот: «А у нас текучка, така страшная у нас текучка…» В этом плане я удачно попал.

Разумеется, нет в природе никакой школы юного физика.

С озабоченной миной подрастающего Альберта Эйнштейна я ежедневно покидаю свою элитную альма-матер и двигаю через Комсомольский парк – в сторону набережной Корнилова. Там, в шикарном здании Дворца пионеров, за фальшстеной гимнастического спортзала находится резиденция нашей оперативной группы. Фактически это тоже спортзал – с татами, зеркалами, макиварами и другими продвинутыми атрибутами.

Здесь меня методично натаскивают два моих инструктора – Сан-Саныч и Ирина. Позывные Козет и Сатурн. Все трое мы – резерв Ставки Верховного Главнокомандующего, нашего горячо любимого и обожаемого господина Пэ-Жэ – Сергея Владимировича Бесфамильного, в смысле, хрен знает какая у него фамилия. Позывной – Пятый, да и ладно. Как сложился наш симбиоз – рассказывать не буду: длинная и большей частью не очень веселая история.

В этой комплектации мы работаем уже полтора года, стараясь не афишировать особо того факта, что в отечественных силовых структурах по полной программе задействован несовершеннолетний ребенок. Необычный, конечно, ребенок, сверхэрудированный, не по годам смышленый и… как бы это выразиться помягче, обладающий чудовищным чутьем на всякого рода неприятности, которые на поверку в той или иной степени оказываются в зоне интересов советской государственной безопасности. Этакий живой талисманчик, артефакт магический. По всей видимости, меня так и расценивают все, кроме Ирины, которая, как я и говорил, в курсе моей истинной сущности.

В наш схрон есть два входа: один со стороны детского спортзала, второй – через тайный подземный ход из подсобок находящейся рядом по набережной водной станции, городской школы юного пловца. Мне по инструкции положено входить и выходить через эти воняющие водорослями катакомбы. Однажды один очень нехороший человек возжелал вытрясти душу из меня в этих мрачных коридорах, но… силою случая сам почил в бозе.

Шарма этот случай сим интерьерам не прибавил, но я сильно и не заморачиваюсь, ползаю по темени, оскальзываясь на мокрых ступенях, и благоразумно зажимаю себе нос в особо трепетных местах. Зато в нашем спортзале можно появиться совершено неожиданно – достаточно сдвинуть в сторону шторку с секретом в глубине душевой комнаты. К слову, мой второй инструктор Ирина именно по этой причине предпочитает принимать водные процедуры где-нибудь в другом месте, например, в женских душевых за сектором художественной гимнастики Дворца пионеров. Она, кстати, реально числится в тренерском штате, поэтому почти всегда рассекает в красном спортивном костюме с претенциозной надписью «СССР» на груди.

Кстати, а где она?

Козет на месте, прыгает козлом по татами и счастлив безмерно от этой незатейливой процедуры.

Вот, к примеру, крокодил. Рептилия, мать его. Лапы, хвост, главное, что примечательно, не жабры, заметьте, а легкие. Плавников тоже, между прочим, не видать. То есть по-любому – сухопутный зверь. Ан незадача – на суше он как… бревно с ножками, ни тебе скорости, ни тебе прыгучести. Зато в воде!.. Его стихия. Гоняет между плавунами что та торпеда, круче монстра не сыщешь.

Так и Сан-Саныч.

Неуклюж, косноязычен и тормознут. Да и внешне… клещеног, приземист и пенькообразен. Бревно на ножках. Но если дело касается единоборств… Это – аллигатор в водах Нила! Коршун в поднебесье! Грозен и изящен аки тигр. И ноги выпрямляются чудесным образом, и рост откуда-то берется, и… короче, щемись рыбка любая, и большая, и маленькая. Да и вообще чуть какая опасность – Козет моментально преображается чудодейственным образом. И куда только неуклюжесть девается? К слову, чудесные его навыки как-то один раз мне даже жизнь спасли.

– Цзао, Сан-Саныч!

– Ф-у-ух. Витек? – Козет зафиксировался наконец в пространстве и вытер потное лицо полой борцовки. – Цзао, коль не шутишь. Цзаошан хао[1]1
  Доброе утро (кит.).


[Закрыть], пока его нам не испортили.

– Да не испортят, нормальное утро! Солнечное и морозное, все как у Пушкина. А где Ирина?

– Где-где. В тюрьме.

– Допрыгалась? И сколько дали?

– Да всего-то пару часов, и ни минутой больше. Как от себя отрывают…

Я сунул кипятильник в банку с водой. Утренний чай – наша фишка и традиция.

– Значит, сельского пьяницу крутит, – допер я. – А меня, выходит, не взяла, потому что трудно объяснить присутствие в СИЗО излишне любопытного ребенка младшего школьного возраста.

– А ты догадлив сегодня, Парамоша. Как никогда. Я в душ.

– Да-да. Помойся. И побрейся. И оденься цивильно, дело есть.

– Опа! А ты, я смотрю, уже все для меня распланировал?

– Не я решаю, а обстоятельства…

– Давай выкладывай, пока я бриться не начал.

– В Симфи надо прокатиться.

– А че так? Давай лучше в Стамбул! Тут морем недалеко, каких-то четыре сотни миль…

– Симферополь ближе. Слушай, Саныч, там в апреле сорок четвертого на улице Эстонской похожая резня была. Тоже топором. И тоже с финальным убийством собаки.

– Ого! Откуда информация?

Вот что ему ответить?

Плести про самоперепечатывающуюся газету? Про тетушку Тортилу с Дианой-кудесницей? Проще туману напустить.

– Источник сообщил. Оперативный.

– Надо же! Школьная гардеробщица? Или трудовик с устатку? А! Я догадался. Это у вас в стенгазетах такие вещи пишут. Или в библиотечке на стендах: «Если дядя с топором – не общайся с…»

И завис, Лермонтов. С рифмой проблемы.

Вот бы он удивился, если бы знал, как на самом деле точно бьет по площадям! Ведь действительно информация из «библиотечки».

– «С дураком»! Это тебе для рифмы. Какая разница, кто сообщил? Роберт ты наш Недо-Рождественский! Я когда-нибудь вхолостую волну поднимал? Иди брейся. И вообще… Кто мне тут давеча про тупой юмор задвигал? С траурным выражением на небритой физиономии…

– И мне чаю завари, – оставил за собой последнее слово Козет, исчезая в душевой.

Нечего ответить по существу? Бей врага его же дубиной!

До вокзала добрались на «девятке».

Тут у нас вообще с этими троллейбусами бывает забавно. На Корабельную сторону от Приморского бульвара идут все «нечетные» троллейбусы – «единица», «тройка», «семерка» и «девятка». «Пятый» – не в счет, он вне системы, потому что Матюхинский и поворачивает с главного кольца в противоположную от вокзала сторону. И у «пятого» бывают только «Шкоды» на маршруте – желтые обтекаемые вагончики мылообразного вида. Так вот, «тройка» и «семерка» идут вокруг Центрального холма против часовой стрелки, «единица» и «девятка» – по часовой. На площади Пушкина маршруты встречаются и дальше по одной проволоке скатываются вниз к вокзалу. Что интересно, первая пара ходит чаще, зато у второй – плечо короче до поворота на Красный спуск. А тут, где мы ждем сейчас общественный транспорт, между прочим, площадь Нахимова, самое сердце города, здесь находится крутой изгиб дороги, в общей сложности – на сто восемьдесят градусов. Короче, чтобы быстрее доехать на вокзал, нужно разместиться где-то между двумя противоположными остановками на экстремуме изгиба и вычислять, когда с той или иной стороны появится троллейбус «не-Шкода»: не яичный облизанный обмылок, потому что то «пятерка», а красная или синяя – угловатая коробочка «ЗиУ», саратовское детище отечественного троллейбусопроизводства.

Такой вот занимательный тетрис.

Земляки поймут.

Прикол в том, что мы не одни такие умные. Вот и стоит у пешеходного перехода такая разношерстная группка продвинутых троллейбусоюзеров и крутит головами налево-направо, дабы не упустить рогатую птицу удачи с той или иной стороны.

Но самый писк, когда «продвинутые» едут на вокзал с багажом! Да еще и опаздывают на поезд, потому что на этой остановке реализуется пересадка с катера. Ставки резко повышаются! Чемоданы тогда оставляются около бордюра перед переходом на внутреннем радиусе, с ними – малоподвижные члены семьи. Потом, скажем, папа идет на улицу Ленина выглядывать троллейбус на ранних подходах, а мама – на проспект Нахимова с той же целью. В результате кто-то из них с воплями и бешеными глазами летит сообщать семейству радостную весть о скором прибытии долгожданного транспорта.

А иногда и… оба летят. Синхронно. Тут уж на выбор… как кости лягут.

Но самое страшное случается, когда приходят два встречных троллейбуса, а одной из «не-Шкод» все же оказывается… предательский номер «Пятый», – бывают же исключения, и ему по дьявольскому наваждению уже отдано семейное предпочтение.

Редко, но случается.

Любо-дорого тогда посмотреть на рывки и конвульсии обхитрившего самого себя семейства, классический пример возмездия по закону «За двумя зайцами погонишься…».

В нашем случае «девятку» мы с Козетом выцепили дружно и слаженно. Что мы, не боевые оперативники, что ли? И на вокзал приехали быстро, успели даже билеты на электричку приобрести: не захотел Сан-Саныч лишний раз корочками светить. Так-то у него проезд бесплатный, кто не знает.

– А знаешь, кто у нас куратором от горкома?

– Откуда я могу это знать?

Да и не интересно, честно говоря. Достали уже с этой партийной мракобесией!

Тем более что у меня на данный момент есть более важное дело: нужно сосчитать, сколько же у нас железнодорожных тоннелей на подъезде к городу. Это забава всех местных пацанов – пересчитать тоннели очередной раз, когда едешь на электричке, через час благополучно эту цифру забыть и все оставшееся время до пункта назначения спорить до хрипоты с попутчиками – пять их или шесть. Но точно… не четыре. Блин, да это заразно!

Козет еще и отвлекает меня в этакий ответственный момент. Пустяками всякими.

– А куратором у нас назначен мой старый знакомец, – вздохнул Сан-Саныч. – Тот самый, кто у меня зачета не принял.

Я чуть не подавился. Хотя и не ел ничего.

Вот ведь судьба-злодейка!

– Может, тебя сглазил кто, а? Саныч? У меня монах есть знакомый в Инкермане, хочешь, отмолит?

– Да пошел ты…

Козет обиженно отвернулся к окну.

– Ладно-ладно. Слушай, а почему именно он? Как его? Полищук, кажется?

– Да, Полищук. Я эту фамилию надолго запомню! Хотя… в принципе, он мужик неплохой, правильным делом занимается – материалы собирает по тому самому концлагерю, откуда бежал потерпевший. Все эти фотоальбомы, папочки с документами – все это он нам предоставил.

– А откуда такое странное хобби?

– Хобби? Вообще-то он сам в этот лагерь угодил в свое время. Чудом жив остался.

– Да ну! А спрашивали его – убитого партизана он знал или нет?

– Спрашивали, естественно. Не знал. Просто в разное время они там были. Кондратьев в начале, когда режим был помягче и еще можно было в лазарет из бараков попасть, а Полищук – в самом конце, когда охранники вконец озверели. Партизаны их больно допекли. Немцы с полицаями тогда целые поселки в лагерь гребли, женщин, детей, стариков, всех. А раз в «Красный» попал – по умолчанию партизанский пособник. Значит – под уничтожение, без вариантов. Какие там лазареты?

– Да уж…

– Полищук, собственно, сам и напросился на кураторство. Как только узнали в горкоме, что расследование связано с фашистскими недобитками, – его и позвали, а он тут же все свои архивы притащил. А потом и на совместной группе настоял. Счеты у него свои особые… по концлагерю.

– Могу себе представить.

– Ага, видно, натерпелся мужик…

– Натерпелся, – повторил я, задумавшись. – Он, а с ним и вся наша страна натерпелась, не дай бог. Я до сих пор не могу себе в полной мере представить, что тогда чувствовали люди. Жуть одна. А то, что концлагерей касается…

Я только головой покачал.

Мне эта тема – словно рашпилем по коже.

Порой в голове не умещается, до какой степени звериного состояния может деградировать человеческое существо. Да что там до «звериного»! При чем тут вообще милые добрые зверюшки, даже и жрущие друг друга почем зря? У них, на минутку, инстинкты звериные, пищевые цепочки, природно-экологический баланс, в конце концов. Они такими созданы. Они не убивают ради удовольствия, ради всякого рода идей или политических концепций. Они просто кушать хочут.

Человек! Ты ведь не жрешь себе подобного! По крайней мере, давненько завязал с этими непристойными делами. Ты ведь считаешь себя венцом творения либо вершиной эволюционной пирамиды! То ли Богом, то ли Природой тебе отмерено самое величайшее богатство мира – Разум. И ты между делом используешь его… для изобретения проволочных наручников? Чтобы как можно больше и как можно дешевле умертвить себе подобных?

Вообще в голову не лезет.

У этих человекообразных чудовищ те же руки, те же ноги, что и у нас. Голова, глаза, уши, рот, нос – ничего не пропущено, ничего не прибавлено. Откуда тогда все это взялось – газовые камеры, стеллажные печи, «отбойный» столб посредине плаца? Что за невообразимый сдвиг произошел в сознании «человека разумного»? Каким образом «венец творения» в одночасье превратился в раковую опухоль на теле цивилизации? Нет, это понятно, что осудили, заклеймили и запретили, – Нюрнберг был просто необходим. А ДОСТАТОЧЕН ли был этот процесс в конечном счете, если выражаться языком алгебры и начала анализа? Кто-нибудь удосужился изучить эту болячку, вникнуть в анамнез, разложить по полочкам причины и следствия? Вплоть до медицинских аспектов и диагнозов?

Может быть, и удосужился кто-то, только что-то я не помню широко распространенных материалов…

Вероятнее всего, так произошло – на скорую руку отсекли брезгливо гниющий орган, образно говоря, вышвырнули нацистскую опухоль на свалку истории, подальше из поля зрения – и скорее поторопились забыть. Не очень приятно вспоминать, стало быть. И вот результат – гнилостные споры человеконенавистничества вновь поднимаются в воздух из старой перегнившей плоти, летят себе на все четыре стороны, ветром гонимые, празднуют свое освобождение, ищут мозги послабже.

И ведь находят.

И вновь чадят в Европе факельные вакханалии, и опять зигуют подростки там, где каких-то семь десятков лет назад тысячами бездыханных изувеченных тел рутинно забивались могильные рвы и целые овраги. И опять замыкается непрерывный круг истории, и опять зловеще мелькают спицы фатального колеса, грозя неумолимыми катастрофами, которые когда-то уже были. Но мы, как правило, легкомысленно предпочитаем не помнить ничего плохого. Защитная, знаете ли, реакция человеческого мозга.

Только защитная ли?

Хорошо, что в этом времени живы еще очевидцы…

– Ты знаешь, Саныч, может, оно и к лучшему, что с нами этот заслуженный партизан будет. Хоть он, как я понял, не очень и приятен в общении. Не знаю, остался бы я сам обаяшкой, если бы пережил столько, сколько он. Ты уж на него зубами особо не клацай. Ладно?

– Ладно. Лечишь меня, будто я всего этого не понимаю. И кстати, вот еще что – Шеф сказал, чтобы мы ему тебя не светили. Не стоит в горкоме твою фигуру афишировать. Вопросы будут.

– Резонно. Ну и не афишируйте.

– Ага. Слушай, а давай-ка спланируем наши действия в Симферополе на ближайшие пару часов. Не хочешь?

– Думаю, самое время…

Глава 10
Пионер – всем балбесам пример

Улицу Эстонскую нашли быстро.

Я даже ее смутно помню – бывал тут в бытность учебы в военном училище.

Эстонская – это, как выяснилось, возле нашего «Пьяного угла». Кто был курсантом, должен непременно знать, какой объект скрывается под этим странным шифром. Потому что «Пьяный угол» есть в любом военном вузе. Ключевое слово – «военном». За этим туманным наименованием, как правило, скрывается угол забора, где безопаснее и легче всего лазить в самовольную отлучку. А «пьяный» он, потому что конструкция сего уникального места позволяет хоть и с трудом, но все же попадать обратно на территорию училища любому человеку, пусть он даже частично или окончательно выведен из строя токсинами алкалоидов.

Проверено.

Так вот, наша Эстонская улица оказалась прямо напротив «Пьяного угла» симферопольской кузницы боевых комиссаров стройбата, перпендикулярно широкому проспекту, проходящему вдоль черного кованого забора училища.

Коротенькая улочка, ста метров нет.

Кривая и в меру загаженная. Не заасфальтированная. По центру – хаотичный арык, водоотвод от колонок и общих дворовых кранов, куда дружно выплескиваются еще и помои с кухонь. Как в Средней Азии. Явный признак татарского поселения. На то же самое указывают и своеобразные дворы на три-четыре семьи, узкие и длинные, коротким торцом выходящие на улицу. Общий туалет по центру с двумя дырками из гендерных соображений, вход в него, что любопытно, развернут к стене, в сторону соседского двора. Дабы не портить собственный дизайн и ауру. А соседи… нехай сдохнут, подонки.

Рядом с туалетом – общий кран водопровода, редко у кого труба идет прямо в дом. Все затариваются водой посредством банальных ведер, даже зимой. Тут же летний душ с дырявой бочкой над головой. Когда холодно, моются дома в тазиках. Живут в малюсеньких мазанках, темных и приземистых. Но прихожая есть у каждой конуры. Предбанник, сени, не знаю, как они их называют. Там, как правило, стоит примус или конфорка с газовым баллоном. Стало быть, кухня. Отопление печное. У каждой семьи напротив общего туалета – сарайчик для угля: дровами тут не топят, разве что предварительно разжигают топку. И горят эти трущобы – только в путь!

Впрочем, я увлекся.

Просто в свое время снимал угол в подобных «шанхаях». Скажу больше, жену в роддом отсюда отвозил, а потом целый год в этой антисанитарии сына пестовали, стараясь купать его по два раза на дню: все вокруг казалось грязным и засаленным.

И ведь живут же люди!

– Ничего мы тут не узнаем, – проворчал Сан-Саныч. – Зыркают тут на нас как на чужаков. Мы что, в Орду попали?

– Ты нормальный? – изумился я. – Вообще-то крымских татар депортировали тридцать лет назад. В Среднюю Азию, на секундочку. Ты где вообще тут Орду нашел?

– Да вон гляди, старушка. Она реально коричневого цвета.

Словечко «реально» эти дети застойного социализма у меня подцепили.

То ли еще будет!

– А дети! – не унимался Козет. – Вон смотри, скажешь, русаки?

– Нормальные казахи, – пожал я плечами, – или вьетнамцы, братья наши по борьбе со злобными янками. Точнее, дети наших братьев…

– Ничего мы тут не вы́ходим.

Отчасти он прав.

– Давай, наверное, Саныч, разделимся. Ты дуй в милицию, у них областной инфоцентр на проспекте Кирова, недалеко отсюда. А я… А мне… Пойдем-ка на рынок, купишь мне… галстук пионерский.

– Чего?

– Частицу знамени нашего, цвета крови героев. И это без шуток, заметь. Да, и значок с пылающим дедушкой Лениным тоже пригодится.

– Ты это… все-таки… насчет Ленина… надо бы повежливей…

– А что, заложишь? Да не боись. Я дедушку Ленина уважаю. Его весь мир уважает. Мне просто фанатизм не нравится. Любой. Особенно полурелигиозный, заметь. И рвение балбесов, которые завтра переобуются ровно в другую сторону, не поморщившись. Что называется, в воздухе. И вашего дедушку будут клясть почем зря, с таким же азартом, как молились на него раньше.

– Да ну, бред какой-то. Что значит «переобуются»? Чтобы у нас в стране проклинали Ленина! Ты вообще такое представить можешь?

– Могу, – искренне заверил я его. – Но ты не заморачивайся. Идем, вон рынок виднеется. Должны быть галстуки там. Пионер – он всем балбесам пример!

– Ну, идем, подрастающий антисоветчик.

– А ты душитель свободы. Жандарм кагэбэшный.

– А ты… А тебе, кстати, еще год до пионерского возраста пыхтеть. В курсе? От горшка два вершка.

– Ты думаешь, меня мерять будут? Рулеток не хватит. Пошли-пошли. Время не терпит. Мне домой надо вернуться до окончания школьной продленки, а вечерняя электричка идет дольше утренней. Лишних полчаса на Мекензиевых горах стоит, встречку ждет.

– А ты откуда знаешь?

Знаю, потому что на выходных из училища ездил домой именно на этой электричке. Только когда это еще будет? Да и будет ли в этом варианте моей жизни?

– Знаю, и все.

Купили… два галстука. И два значка, на одном из которых кроме надписи «Будь готов» красовалось крупное «ОТЛИЧНИК». Я, если честно, такого раньше и не видел.

Избавившись от вечно ноющего Козета, я расстегнул пальто, синий школьный пиджачок и аккуратненько разместил символ пионерии под воротник рубашки. Узел завязал по-артековски, с шиком. Был у нас такой писк моды когда-то. Нацепил «Отличника» на самом видном месте. А из второго галстука сделал себе… нарукавную повязку. Так надо.

Таким вот патриотичным папуасом и стал прогуливаться по Эстонской.

На меня поглядывали. Мелкие казахо-вьетнамцы даже следом увязались, пока я тайком не шикнул на них. Взрослые смотрели с непонятным выражением лица, но достаточно дружелюбно.

Вот! Вот что мне надо.

Дряхлая старушка беспомощно силилась нажать на тугой рычаг водяной колонки. Похоже, не во всех дворах есть водопровод, мучаются люди, понимаешь.

– Бабушка! – заорал я, бросаясь к ней со всех ног. – Операция «Тимур и его команда»! Помогаем пожилым людям. Дайте мне!

Старушка опасливо попятилась от такого нежданного наезда. А я уже тискал ржавую железяку, пытаясь удержать оптимальный напор водяной струи, гулко громыхающей по жестянке старенького ведерка.

– Ты… чевой-то, родимый? Кричишь? Никак помочь бабушке хочешь?

– Ага! Вот наберу сейчас воды и отнести помогу. Вы далеко живете?

– Так, почитай, тут и живу. Вот, сюдой во двор – и дома.

– Ну… ничего. «Сюдой» и отнесу. А может… чего еще помочь? Уголь там потаскать, печку растопить. Я могу.

– А зачем это?

– Как, вы не понимаете, бабушка? Я ж… пионер. Всем балбе… то есть… ребятам, получается, пример. Наш девиз – всегда готов, меньше дела, больше слов. Ай! Наоборот!

Бабуля хмыкнула.

Рассмешил старушку, развернул избушку.

Смеющийся человек более открыт и менее бдителен. Смех – коммуникационный мостик первичного контакта. Интуитивно об этом знает любой мужик, который хоть раз в жизни пытался охмурить противоположный пол… анекдотами.

– Ну, пойдем, пионэр. Поможешь бабушке угля натаскать.

Пошло-поехало.

Потом напросился печку растопить, самолепную и жутко пожароопасную конструкцию со щербатыми чугунными кольцами сверху. Перепачкался, перемазался, потом был отмыт полунагретой водой. Не весь, не думайте. Только руки и наглая физиономия. И дождался наконец:

– А чевой-то раньше тут пионэры не ходили, не помогали старым людям? Хорошо ведь помог как! И мне, одинокой, не так скучно тут с котами да с тараканами.

– Да потому, бабушка, что боятся наши… пионэры. Говорят, убийство здесь после войны было. Топором кого-то порубали.

– Убийство? Не знаю. Говоришь, после войны?

– Чуть раньше, в сорок четвертом. Сразу после освобождения города.

– Так не было ж меня тут. Мы, почитай, в шестидесятом только сюдой переехали. С дедом моим. А потом я одна осталась…

Мимо.

Плачевная ситуация. Мой благородный труд оказался напрасен.

– А может, тут старожилы есть? – в лоб спросил я, уже особо не маскируясь. – На этой улице, я имею в виду. Может, кто слыхал про преступление это? Уж больно интересно… нашим пионэрам…

– А я и не знаю, – пожала старушка хрупкими плечами, – разве что Маруся…

– Маруся?

– Она вроде давно здесь живет. Дочь у нее шалава. Двух сорванцов уже нагуляла, от разных мужуков! И оба ее… поматросили да бросили. Один токарь с завода, а второй милиционэр…

Вот эта информация мне прямо в тему.

– Помочь людям надо! – Я вскочил и деловито засобирался. – Как же они… без мужской пионерской руки?

– А чайку, родимый?

– Бабуля! Нам, пионерам… дело превыше всего. Где, вы говорите, эта Маруся живет?

– Так, почитай, тут, за стенкой. В соседнем дворе.

– Я побежал.

Время поджимает критически. Через час нужно уже быть на вокзале, а отсюда троллейбус пыхтит минут сорок. Некогда тут благотворительностью заниматься.

– Кто там?

– Всесоюзная пионерская летопись, – понес я первый пришедший в голову бред, – откройте, пожалуйста.

Дверь резко распахнулась, и на пороге настороженно замерла худая быстроглазая тетка с неприятным скошенным подбородком и неожиданно красивыми пушистыми ресницами, чудесным образом преображавшими ее вытянутое костлявое лицо.

– Чего надо?

– Добрый день, гражданка. С пионерским приветом, – жизнерадостно салютнул я правой рукой. – Позвольте мне поговорить с… бабушкой Марусей, с вашего разрешения, разумеется. Коротенький исторический опрос. Уверяю, это не займет много времени. Такая симпатичная женщина ведь не откажет… пионеру?

Дамочка оторопело хлопала своим достоянием и врубиться никак не могла, что это за напор такой нежданный. Еще и с комплиментами!

– Кто там, Танюша? – донеслось из глубины комнаты. – Пенсию принесли?

– Ага! Дождешься. Только все равно это к вам, мама. Проходи, что ли, не разбувайся.

– Кто это «ко мне»? Мальчик? Ты кто, мальчик?

– Я Витя. Пионерский… мм… летописец. Собираю информацию о преступлении сорок четвертого года на улице Эстонской. Вы ведь помните?

Ну, пожалуйста, помни! Бабуля, родная, свет очей моих! Вспомни!

Бабуля всплеснула руками и молча уселась на диванчик, занимавший в прихожей половину площади.

– Господи Иисусе! Преступление…

– Ведь было же? Было?

Я чуть ли не пританцовывал уже от нетерпения. Неужели и здесь в «молоко»? Не переживу.

– Как же не быть… было.

Я ухнул на диван рядом с бабулей. Жалобно пискнули пружины.

– Бабушка Маруся, расскажите. Сейчас я не буду записывать, запомню пока. Где это случилось?

– Ох, господи! Да здесь за стенкой и случилось. – Она махнула в сторону двора, откуда я только что пришел. – Татарка там старая жила с дочерьми да с внуками. А рядом по двору – дед старый, глухой. Так и убили их всех ночью, спящими. И тихо так, не слышал никто. Утром только встаю я на фабрику, а за стеной воет кто-то. Думала сначала – собака, была у них там старая. Ан нет. Сумасшедшая одна. В этом же дворе и жила, татарка за ней присматривала. Так юродивая только одна в живых и осталась.

– Сумасшедшая?

– Как есть тронутая. Еще при оккупации сюда ее с лазарета привезли зачем-то. Вроде шишкой какой-то в комендатуре была, переводчицей, что ли. А как заарестовали ее немцы, так она с ума и сошла. Уж не знаю, чего с ней там в тюрьме супостаты делали.

– А потом она куда девалась?

– Да никуда. Так и жила в том дворе. Туда никто больше и не селился. Страсти-то какие. А потом муж ее объявился. Раненый был, лечился все время. Весь изувеченный, в чем только душа держалась?

– На фронте ранили?

– Какой там! Тоже в тюрьме немецкой. Их, почитай, вдвоем и заарестовали. Только она умом тронулась, а он – живуч оказался. Пожили еще с годик тут, а потом и умерла болезная. Тихо и незаметно. Утром не проснулась. Отмучалась, стало быть.

– А муж?

– А муж съехал. Незнамо куда. Тоже, наверное, помер уже. Не жилец был.

– А звали, звали как их?

– Она Дарья, Дашенька. Хорошо помню. А его звали… как-то по-простому… то ли Семен, то ли Сергей. Степан? Не помню. Его не видно и не слышно было. Болел все.

– А фамилия какая? У обоих.

– Мм… Лихо… Лихочук… Лихорчук… Нет. Не фамилия. Это его мужики так кликали – «Лихо». Болезный, мол.

– Кличка, что ли?

– Так, почитай, кличка. А от фамилии или нет, не помню уже. Тогда много было больных мужиков. Кто без руки, кто без ноги, кто вообще без глаз. Людей за колючку сажали, тут, в северной части города. Птичник бывший был, совхоз. А там ироды глаз людей лишали, плетью, говорят, специально кто-то выбивал.

Ого! Было уже такое.

– Шайтан?

– Кто?

– Ну, палача этого с плетью как звали, Шайтан?

– Ой, не знаю, дорогой ты мой. То, что нехристь, это точно, ни гроба ему, ни покрышки. Там в полицаях русаков и не было, почитай, нехристи одни.

– А этот, Лихо, – русак?

– Чистокровный. С Украины откуда-то. Или нет. Или вообще местный? Ой, я не разобралась. По говору вроде западэнец, чернявый сам. А заарестовали их с женой немцы тут вроде как местных. Не знаю. Да и не интересовалась особо. Своих было бед не перехлебать в обед.

– А этот, изуродованный муж, работал? Чем жил-то?

– Да вроде пособие по инвалидности. Какая работа? Не пил, не курил, вот и хватало грошей этих. А потом исчез куда-то, ни с кем не попрощался, ничего с собой из скарба не забрал. Вышел из дому и не вернулся. Может, и убили где…

– Почему вы так решили?

– Сынок, ничего я не решила. Ты шел бы домой уже. Только душу разбередил.

– Последний вопрос, бабушка Маруся, – взмолился я.

– Ну давай. Что с тобой поделаешь?

– Нашли убийцу-то? Кто татарку с дочерьми порешил? И деда?

– Какой там! Взялись было искать, допрашивали всех, а потом – как отрезало. Не до того, видать, было.

– А…

– А и хватит беседовать. Иди, дорогой. Плохая это история для вашей… летописи.

– Ну да, ну да. Спасибо, баб Маня. Здоровья вам.

– И тебе не хворать, пострел.

– Дай Бог мужа вашей Танюхе…

– Иди уже, балабол.

– Иду. Вот, значки пионерские, это подарок вашим внукам. От старшего поколения младшему. Нехай растут отличниками.

Блин, опаздываю на вокзал!

Шибче несите, ноги!