Текст книги "Великая Эвольвента"

Нечто похожее произошло и на Руси, но с опорой на иную мировоззренческую основу.

Глава вторая
Духовная Эвольвента России

I

Если в Европе со времён Реформации христианские заветы перековывались по модели активно развивавшейся социальной, экономической и политической жизни, то в Московской Руси православная вера, став «центром бытия» народа, обусловила приоритет духовных ценностей. В такой ипостаси вера надолго определила стиль жизни народа. Между тем именно этот фактор оказался в числе главных причин, которые обусловили отставание России в широком диапазоне материальной сферы. Как уже говорилось, всё «вещное» виделось православным лишь средоточием греха и соблазнов, отваживающих от смысла и значения жизни, коей признавалось спасение души. Вместе с тем, православное вероисповедание несло в себе родимые пятна исторической жизни народа. Сформировав мировосприятие и соответствующее ему народное православие, оно было расцвечено давними традициями и обычаями. И всё же будем помнить, что параллельно ему – и на протяжении веков – существовали предикаты древнего язычества.

Русское православие было той формой или «мехами», в которые заливалось «вино» пассионарной энергии культурно и исторически молодого народа. Будучи главным действующим лицом истории народ, принимая в христианстве ту «часть», которая соответствовала его видению мира и отвечала настрою его души, эвольвентно переиначивал духовный первоисточник на свой лад. «Лад» этот не особенно противоречил Св. Писанию, поскольку народ мудро и одновременно наивно воспринимал в нём вечное и нетленное. И здесь замечу, что, как и на историческом Западе, в России Св. Писание растолковывало народу местное духовенство. Но, если католический Запад располагал своим духовенством, то в Киевской и Московской Руси духовенство почти целиком состояло из греков. В силу ряда обстоятельств на Руси происходила местная идентификация духовного учения с последующим «замораживанием» основных его положений в социально пассивном размеренно-созерцательном бытии. Нельзя отрицать, что в процессе участвовали особенности мировосприятия, выработанного в иной духовной и исторической среде, выстраивавшей прямую и обратную связь с этническими характеристиками народов Московской и пост-Московской Руси. Не будем преуменьшать и факторы огромных пространств, особенности сурового и подчас несовместимого с жизнью климата. Всё это на неопределённо долгое время определило специфику многих форм городского и деревенского существования Российского государства. Аскетическое бытие, вкупе с созерцательным мироощущением обусловив невысокий потолок экономического и социального устроения, не могло не оказывать серьёзное влияние на развитие внутренних и внешнегосударственных связей. Последние, отличаясь неторопливостью и сосредоточенностью на ценностях внутреннего плана, были вынужденно воинственны. Другими они не могли быть, поскольку равнинная Русь была открыта для набегов практически со всех сторон. Впрочем, если принять в расчёт чуждые внутренней соподчинённости и не вписывающиеся в интересы внешней политики спонтанные набеги удалого люда (и мужей, и дружинников), «неторопливость» русских была относительна, что не раз ощутила на себе Византия и безначальные южные и восточные соседи Руси.

Тем не менее, совокупность объективных факторов, закрепощённая «географией», определив отгороженность от опыта внешнеисторической жизни, привела к тому, что внутренняя жизнь Страны долгое время воспроизводила «саму себя». Говоря проще, схожие причины приводили к аналогичным следствиям. Само же бытие Руси, беря на вооружение метафору русского актёра и рассказчика XIX в. И. Ф. Горбунова, «кажинный раз спотыкалось на том же самом месте». Так было в гражданской жизни городов, то же происходило в глухих деревнях, в своих духовных привязанностях и социальной структуре принципиально не отличавшихся от городов. Ибо и там, и здесь господствовала общинная психология, которая не способствовала вертикальному развитию власти удела, княжества, Руси, а потом и Российского государства. Это относится не только к народному (то бишь, традиционно деревенскому) бытию, но и к послепетровской России, за исключением отгородившегося от Страны града Петра.

И опять нам не миновать мировоззренческую ипостась.

Имея лишь опосредованную связь с аскетизмом, социально инертное общинное бытие психологически отражало малоценность того (вещного) мира, который изначально не имел цены в сознании. А не имел по причине малой к нему духовной и психической адаптации, что тождественно малой потребности в нём. Застоявшись в веках, инертность, претендуя на духовные сокровения и обретя черты своеобразной «народной идеологии», в этом качестве вросла в социальную, политическую и хозяйственную жизнь России. Однако – «по Сеньке и шапка».

Державшемуся не на правах, а на обычаях поместному бытию Страны характерны были локально-общинные толкования морали и нравственности. Не имея поддержки в реальности и не находя особой опоры в делах, духовные умозрения узнавали себя в повседневности через неуважение к ней. Как будто глубокое приобщение к вере на поверку обозначало неадекватность требованиям реального мира.

И в самом деле: поскольку вся власть от Бога, а от человека ничего не зависит, то не особенно нужно участвовать в том, в чём ты, «по благословению свыше», не властен. В результате дочерние «вере» бездеятельность, безалаберность и небрежность, приняв формы идеологии и без труда утверждаясь в упованиях на «авось» и «небось», явили себя в неразвитости чувства меры, что нередко вело в Стране к хаосу, преступной безответственности и бесправию. Явственно заявив о себе после духовной смуты середины XVII в., эти свойства после Петра утвердились в чиновном самодурстве, а имперская ипостась государства лишь укрепила их в своих неподсудных недрах. В период становления империи в обществе не получила признание важность правовых взаимосвязей жизни Страны. Таковое положение дел, имея схожие причины, и здесь вело к схожим следствиям, увы, сохраняя свою силу вплоть до настоящего времени. В результате среди многих здравых понятий утерялось наиглавнейшее: законы важны уже потому, что через приобщение к правилам жизни они сдерживают разложение общества тогда, когда его покидают мораль и нравственность.

Наверное, социально-правовая неупорядочность и бытовая неприхотливость, порождающие гражданскую неразбериху, и обусловили восприятие России иностранцами как некую громадную территорию, населённую «странным и непутёвым» народом. В отличие от русских, европейцев – весьма практичных и куда как конкретных в достижении поставленных целей – менее всего беспокоили «вселенские проблемы», если, конечно, не понимать под ними поиски и колонизацию новых земель. Именно здесь – в разнице мировосприятий – суть проблем и в прежней, и в нынешней российской жизни, как и корни идеологического и политического противостояния «Востока и Запада».

Но «пришла беда – открывай ворота». После Раскола неясности правовой жизни усугубили факторы духовного плана, усложнившие общее положение дел и внутренний лад Московской Руси. На протяжении веков являясь единой по факту племенной сущностью и религиозной принадлежности, в новых условиях Русь утеряла жизнеспособность по причине разрыва религиозных, внутрисоциальных и окраинных взаимосвязей. Разболтанность этих связей прямо затрагивала интересы обороны Страны, которые для Петра – природного геополитика – были важнее всего. Воочию убедившись в материальном, техническом, информационном и образовательном отрыве западных государств, Пётр, создавая новую Россию и предполагая её исторически долгую жизнь, выстраивал государство не на монолите духовной единосущности народа, но опираясь на соображения политического и хозяйственного порядка. Таким образом, идеи монарха, минуя отечественные субстанции, разделили Россию в душе и сознании людей на «Петровскую (Петербургскую) монархию» и на Страну-царство, испокон веков понимавшуюся народом как «помазанную Богом». Создалось неразрешимое противоречие: дабы успешно противостоять давлению «матерьяльной цивилизации» необходимо было принять образ жизни народов, её исповедующих, что, означая отказ от типа религиозного сознания, противоречило историческому выбору Страны.

Положение усугубляли реалии, от царя не зависящие. Протяжённые государственные границы России в ряде регионов были не ясны, условны и слабо защищены. Помимо внутренних кочевников их терзали Турецкая Порта, сверх всякой меры амбициозная Речь Посполитая и ищущая путей для реализации своего политического честолюбия высокомерная Швеция.

После смерти великого реформатора большая часть «птенцов гнезда Петрова», разжирев, разучившись летать и вообще перестав быть орлами, забыли идеи императора и его политические настояния. А позабыв, не желали вспоминать о них. Флот гнил в гаванях Петербурга, армия теряла организованность и боеспособность. Хотя и в этих условиях русский солдат сохранял издревле присущую ему силу духа, которая не отличала опрусевший генералитет. В высшем командном составе воинский дух сменили, по Герцену, «дифирамб и риторика подобострастия». Светская власть и чиновная челядь, наперегонки осваивая иностранные языцы, спешили отгородиться от русского языка, культуры России и самого народа. В лице очиновленного государства последний обрёл своего беспощадного насильника и грабителя.

И всё же совокупно-историческую неудачу в создании долговременно могучей империи нельзя считать поражением Петра. То была, скорее, беда Великого императора, в исторической перспективе обернувшаяся трагедией России. Не дано и не под силу было человеку за столь короткий срок привести к гармонии ритмы эволюционного пути европейской части Страны и «закаменно-племенной». Долго ещё после незавершённых реформ Петра обширное «туловище» Страны существовало само по себе, а неподконтрольная «центру» периферия «гуляла» как придётся и куда ей захочется… Перенесённая же «голова» России, едва не сворачивая себе «шею» в стремлении разобраться в заморских ценностях, обречена была упираться в противоречивую, а в политической ипостаси отнюдь не дружественную цивилизацию Европы.

В XVIII в. Россия вступила, по Пушкину, «под гром пушек и стук топора». Это воинственное столетие прошло в битвах против могущественных государств Европы и Азии, приведя к присоединению к России новых и ряда старых своих регионов. В европейской части к России в 1758 г. была присоединена Восточная Пруссия [24], а на Востоке в 1730–1740 гг. – Уральская, Тургайская, Акмолинская и Семипалатинская области, а также остаток казахского ханства (1731). Однако войны России против ряда могущественных государств (отмечу изумившие мир блистательные виктории великих полководцев Петра Румянцева-Задунайского и Александра Суворова) и наступившие в начале следующего столетия тяжелейшие испытания в битвах с Наполеоном не прошли для Страны бесследно. Явив миру блеск и славу русского оружия, нескончаемые баталии повлекли за собой огромные человеческие жертвы [25]. Истончив великоросский слой европейской части России, войны эти привели к невосполнимым материальным и ресурсным потерям; растратив настоящую, надорвали потенциальную жизненную энергию нации. Из множества викторий выделю важнейшие: Против Швеции (1700–1721, 1741–1743, 1788–1790), Турецкой Порты (1710–1713, 1735–1739, 1768–1774, 1787–1791), Персии (1722–1723), Семилетнюю войну против Пруссии (1756–1762), а также борьбу с крымскими ханами, после чего последовало присоединение Крыма к России в 1783 г.

К числу политически важнейших событий века отнесём проведённые совместно с Пруссией и Австрией три раздела Польши (1772, 1793 и 1795) (Приложение III), за которыми последовало тяжелейшее противостояние всеевропейскому воинству под началом Наполеона I в 1805, 1807, 1812 гг. (здесь отмечу разгром Суворовым лучших маршалов Наполеона в 1799 г.). Но, если последние десятилетия XVIII века посредством беспримерного мужества русского солдата под началом гениальных полководцев ознаменовались воссоединением России с прежними своими землями, то первые десятилетия XIX в. прошли под знаком завоевания сопредельных России земель Средней Азии и Кавказа [26]. Яркие победы русского оружия оттеняло никуда не девшееся со времён Раскола размежевание духовной целостности народа, сопровождавшееся отходом от «старых» обычаев и традиций. Процессы духовного, социального и этического расхождения растянулись во времени и усугубились чрезвычайно опасным для исторического бытия России формальным копированием социальных и культурных парадигм Запада. Означенные излишества усугубило неумение преобразовать победу в Отечественной войне 1812 г. в общенародный социальный и культурный подъём. Результат не замедлил сказаться. Совокупно с духовными и культурными инновациями первая треть XIX в. ознаменовалась утерей Россией соборного содержания, испокон веков державшего её основы.

При всей важности результатов феерических баталий в оценке рассматриваемого периода необходимо принять во внимание, что войны XVIII и XIX вв. разнятся не только по политическим мотивам и географическому нахождению, но и концептуально.

Турция, омываясь четырьмя морями и занимая территорию на стыке трех частей света – Европы, Азии и Африки, – была главным нервом мировой торговли и важнейшим стратегическим плацдармом, что предопределило извечное тяготение к ней европейских государств и в первую очередь вездесущей Англии. Россия менее кого-либо могла терпеть у себя под боком политическую суету, сопряжённую с то и дело возникающими для неё военными угрозами. В особенности принимая в расчёт необходимость выхода России к морям, без чего её мощь была призрачной [27].Словом, империя на протяжении столетий была втянута в дипломатические и военные игры потому, что не имела лучшего выбора. Отметим ещё одну особенность: Если военную активность России в XVIII в. следует признать объективно необходимой и исторически неизбежной, то локальные войны следующего века (из числа которых уберём битвы с Наполеоном) в ряде случаев были необязательными. Почему?

Русские монархи, преследуя цель по возможности полно контролировать сопредельные регионы и обезопасить торговые пути, стремились «округлить» южные рубежи империи. То есть видели решение проблем в занятии территорий, военном и политическом присутствии в них. Иначе говоря, политический и экономический контроль над регионами (чем, к примеру, особенно грешила Англия) осуществлялся Россией путём физического обладания ими. Ложная концепция образовала «политическую дробь», в которой чем больше знаменатель, тем меньше оказывалась дробь. А поскольку в «числителе» оставалась и без того не очень стабильная империя, политику приращивания «подбрюшных» территорий следует признать геополитическим заблуждением, ещё и потому, что территория государства увеличилась за счёт регионов, исповедовавших принципиально различные цивилизационные модели.

«Разница» эта подчёркивалась малой способностью племён и народов интегрироваться в чуждую им экономическую жизнь, как и эволюционировать в систему иных духовных ценностей, политических приоритетов, моральных принципов, правил общественной и социальной жизни. Неспособность эта тотчас явила себя в отстаивании того, что отличает культурный тип народов от жизненного уклада метрополии. Того, что, с одной стороны (подчас не без пристрастия), признаётся «варварским» и «невежественным», с другой (из той же предвзятости), – культурным, естественным и органичным. Всё это, определив нестабильность во взаимоотношениях, обусловило их непредсказуемость и разницу в оценках происходящего.

К примеру, если Россия видела свою миссию на Северном Кавказе в привнесении (через обуздание племенной агрессивности) основ цивилизации, включающем постепенное приобщение ареала к созиданию, культуре и дальнейшему развитию новообретённых свойств, то наименее способные к этому племена воспринимали проводимую политику как посягательство на их свободу, как стремление России «поставить на колени» Кавказ. Между тем факт принципиальной воинственности, приостановленной Россией лишь во второй трети XIX в., обличает малую способность выживать за счёт устроения себя и своего региона, что предполагает качества, коих не было из-за малого к тому тяготения. Словом, проводя «свободные набеги», грабежи и пленение мирных жителей из других селений, воинственные племена тем самым расписывались в малой способности к историческому существованию. Что касается империи, то, как целостность, она есть нечто большее, нежели «удачная» сумма (национальных) частей. Последние, как то видится в идеале, должны нести в себе некие культурно-исторические совпадения с сложившимся укладом империи и известное психологическое сродство с «имперским» народом. То есть – и прежде всего – феномен империи предполагает во входящих в неё народах определённые качества и склонность к типу цивилизованности, который характерен для основной её части. Лишь при согласном и согласованном единении частей создаётся язык культурного и делового общения, параллельно с чем возникает необходимость развития соучастных взаимосвязей, которые, вливаясь в общий организм Страны, становятся или в перспективе могут стать её органической частью.

Эта концепция не была реализована в России ни в начале XIX в., ни в середине его, ни впоследствии. Хотя в начале XX столетия русский правовед и этнограф А. Башмаков подсказывал: «С тех пор, как выросли и созрели прочные государственные идеалы России, основанные на началах национальной политики, совершенно ясно, что мы не можем желать увеличения таких частей империи, в которых преобладали бы элементы, не подчиняющиеся ассимиляции».

«Настоящая Европа», имея большой опыт ведения колониальной дипломатии, довольно быстро оценила тогдашнюю потенциальную уязвимость России. В сложившихся обстоятельствах отдельные племена Кавказа использовались Западом в качестве некой «дипломатической кочерги», с помощью которой удобнее было ворошить племена и тейпы, раздувая угли их ненависти к России.

В частности, Англия, издревле имея виды на Кавказ, воспользовалась ситуацией и принялась активно «раскидывать» по Кавказу племенные антирусские настроения, провоцируя войны на (теперь уже номинальных) территориях России. Следуя своим интересам, англичане по своему обыкновению не были разборчивы в средствах [28]. Своего рода гарантом цивилизационной и исторической неперспективности для России регионов Средней Азии являлся «тысячелетний» режим военно-феодальной деспотии, основанный на принудительном (без оплаты) труде, отсутствии социального выбора и личных свобод. Всё это, формируя и закрепляя в веках племенное сознание, ввергало в нищенское существование многочисленные слои местного населения: илятов (кочевников), «таджиков» (оседлых), райятов (не имевших своего надела), юродскую бедноту и прочие примыкающие к ним племена. Положение дел усугубляла общая нетерпимость к иным верованиям. Подобная тлеющим углям, она легко возжигала фанатизм, спрессованный социальным бесправием. Песчаные холмы и курганы, в которые за многие столетия обратились города и храмы осевшего кочевья, наполнились тем безмолвием, которое отличает подающуюся ветрам «песчаную цивилизацию» от всякой другой.

Вернёмся к более ранним событиям, после чего подведём итоги политической жизни XVIII и части XIX вв.

Применительно к исторической жизни России «связь времён» была нарушена рискованным для неё формальным копированием социально-культурных парадигм Запада и, уж конечно, их профанацией на местах. Калька с западного мира не могла не воспроизвести его издержки.

В их числе оказались нигилизм и «язва лихоимства», прочно угнездившиеся в правительственных учреждениях России. Для борьбы с «язвой» и дабы оградить просителей «от насилия и лихоимства» чиновников, императрица Екатерина II в 1763 г. издала Манифест [29], который повелевал «все судебные места наполнить достойными и честными людьми» и назначить им «довольное жалование» «к безбедному пропитанию».

Но то ли потому, что чиновникам не было ясно, о чём идёт речь, то ли «пропитание» виделось им недостаточным, Екатерина разрабатывает «Наказ», взяв за основу труд Монтескье «О духе законов» и трактат итальянского философа Беккариа с роковым для России названием «О преступлениях и наказаниях». Но и в смягчённом виде (ближайшее окружение императрицы пришло в ужас от просвещённого радикализма её тезисов, и она вычеркнула большую часть первоначального текста) гуманизм и либеральный дух «Наказа» оказался настолько сильным, что в предреволюционной Франции цензура запретила его распространение…

Страхи просветившейся уже Франции кажутся тем более нелепыми, что власть всех правительственных учреждений России, по предписанию русской императрицы, должна быть основана на законах. В соответствии с ними полагалось сделать так, «чтобы люди боялись законов и никого бы, кроме них, не боялись». Законы в России не должны запрещать ничего, «кроме того, что может быть вредно или каждому особенному или всему обществу». Настаивая на вольности и равенстве всех граждан согласно «закону естественному» (влияние Руссо), Екатерина II в «Наказе» принципиально выступила против рабства(!), коим в России было крепостничество. «Законы могут учредить нечто полезное для собственного рабов имущества», ибо «не может земледельчество процветать тут, где никто (видимо, из «рабов». – В. С.) не имеет ничего собственного». Для согласования проекта в состав Комиссии было отобрано 565 депутатов: от дворян – 30 %, от городов – 39 %, от государственных крестьян – 14 %, от высших государственных учреждений – 5 %. Депутаты от остальных групп населения, куда вошли «казаки и некочующие инородцы», составляли 12 %. Но, по случаю войны с турками, работа комиссии была замедлена, а потом – ввиду неясности задач, стоящих перед робкими законодателями, – и вовсе остановлена…

Проблема однако была не только в «смелых законах».

Интенсивное проникновение в европейскую часть России туземных элементов с их «нерастворимыми частицами» обусловило «неясности» этического и социального плана. Поскольку лишённые исторической жизни племена и народности несли в себе свойства, недостаточные для эволюционного пути. Нижние ступени социальной лестницы России полонила новая «историческая данность». Привнеся в традиционный уклад Страны свои склонности, она изменила отношение к закону, «буква» которого предполагает ясное понимание и доверие тех, кому он адресован. Ясности не было. Не было и доверия к «пришлой данности» в «до-каменной» (до Уральского хребта) России. Обострилось давнее отчуждение элитного сословия от «собственного народа», который становился ему всё менее понятным… Налицо была реакция отторжения верхних слоёв общества от прижившихся к Московскому царству «новых русских».

Екатерина Великая. Д. Левицкий. 1794 г.

В поиске приемлемой дистанции между «верхами» и «низами» прошло всё XVIII столетие.

Одним из «найденных» и «допустимых» барьеров послужило языковое отгорожение – немецкое в эпоху «четырёх императриц» и французское во всё остальное время (т. е. с начала XIX в. вплоть до революции 1917 г.). Тенденция к размежеванию внутри российского общества проявилась в неуклонном отстранении верхних его слоёв от продолжавших интенсивно вливаться в российское бытие «обновлённых» низов. Разрыв между сознанием и действительностью, духовная подвешенность и культурная несамостоятельность, вызывая внутреннюю неуверенность русского дворянства, обусловили его моральную неустойчивость и предопределили тягу к «продвинутым» масонам, иллюминатам и прочим «ложам просвещения». Эти же процессы обусловили тягу дворян к европейскому Просвещению. Определив чужеродное направление в культуре и творчестве привилегированного сословия, процессы вели к перерождению моральных и этических норм всех слоёв общества. Ущербное развитие бар-неофитов стало той реальностью, из которой вышли дремучие ябедники и кривосудовы В. Капниста, «госпожи» простаковы и «господа» скотинины Д. Фонвизина, равно как и «золочёные» снизу доверху вельможи Г. Державина. В духовных низинах зависимых слоёв общества взросло и укоренилось в сознании, а затем пустило густые побеги холопство, которое в сложившихся реалиях было ни чем иным, как ощущением собственной вторичности [30]. Социальная несвобода – снизу доверху – культивировала в обществе психотип подневольного человека, с которым вступили в борьбу наиболее честные и дальновидные умы России. Практическое отгорожение элиты от «всякого» народа выразилось в том ещё, что, согласно указу 1768 г., любая жалоба крестьянина на помещика квалифицировалась как ложный донос и каралась пожизненной ссылкой, понятно, что – в Сибирь; то бишь, – «к своим»… В царствование Анны Иоанновны (1730–1740) крестьяне без всякого указа тысячами ссылались за недоимки в Сибирь. Впрочем, от бироновщины [31] народ разбегался и сам. За то же царствование 250 000 человек скрылось в Польше и Литве. Факт презрения, непонимания, боязни и неверия в свой народ подтвердило правление преемников Екатерины II. Дистанцируя себя от низов, офранцуженные верхи петербургской России провели черту, отделив себя от народа, как показало будущее, – навсегда…

II

Этого могло не произойти. Победоносные баталии русских полководцев XVIII в. укрепили дух народа, а победа над «французом» в 1812 г. породила надежду на лучшую долю и могла вывести Страну на благоприятную историческую перспективу.

«Война 1812 года пробудила народ русский и составляет важный период в его политическом существовании. В рядах даже между солдатами не было уже бессмысленных орудий; каждый чувствовал, что он призван содействовать в великом деле», – писал о самосознании всех слоёв общества герой Отечественной войны, а впоследствии декабрист И. Якушкин. «Именно 1812 год, а вовсе не заграничный поход (1813–1815 гг. – В. С.), создал последующее общественное движение, которое было в своей сущности не заимствованным, а чисто русским», – вторил ему М. Муравьёв-Апостол. Он же определил настроения общества чёткой и ясной формулой: «Мы – дети 1812 года».

Однако правительство России и лично Александр I, не разделяя умонастроения «детей», не имели доверия и к их отцам-командирам – ученикам и последователям никем не побеждённого стратега Александра Суворова. Не признавая суворовскую «науку побеждать», русский царь накануне великой Отечественной войны летом 1812 г. предлагает стать во главе русской армии генералу Моро – бывшему полководцу Наполеона. Моро отказывается, соглашаясь лишь на роль советника. Александр с тем же предложением едет в Швецию к королю Бернадотту – тоже недавнему маршалу Наполеона. И тот отказывается. Но впоследствии всё же принимает решение сражаться во главе шведских войск против своих соотечественников на стороне шестой антинаполеоновской коалиции (1813–1814).

В битве с Наполеоном русская армия и её командование проявили свои лучшие качества, но это не изменило отношение к ним царя. При том, что в русской армии были весьма одарённые полководцы – герои войны Милорадович, Ермолов и Барклай де Толли – после смерти Кутузова в апреле 1813 г. Александр проводит не нужный России «заграничный поход», поставив во главе русских корпусов прусского фельдмаршала Блюхера, битого Наполеоном при Любеке (1806). Впрочем, в мае 1813 г. Александр поручает Барклаю командование объединённой русско-прусской армией накануне временного перемирия с Наполеоном, после окончания которого царь, словно в издевку, передаёт главенство австрийскому фельдмаршалу Шварценбергу, которому Наполеон в декабре 1812 г. исходатайствовал у императора Франца I маршальский жезл, а в августе 1813 г. разбил его [32].

Долго копившееся негодование русского офицерства не преминуло вылиться в «офицерское» восстание на Сенатской площади в декабре 1825 г. Несмотря на внутренние разногласия, декабристы ставили задачу сблизить сословия для роста общественного благоденствия. Отнюдь не спонтанный, а исторически обусловленный общественный подъём способен был огранить социальными реформами гений М. М. Сперанского [33], на чём с его же слов остановимся отдельно.

План Сперанского «состоял в том, чтобы посредством законов учредить власть правительства на началах постоянных и тем сообщить действию этой власти больше достоинства и истинной силы», ибо история не знает примера, «чтобы народ просвещённый и коммерческий мог долго в рабстве оставаться». Об отношении Сперанского к народу свидетельствует его ответ Александру I. После визита в Эрфурт (1808) тот спросил своего статс-секретаря, как ему нравится за границею? – на что Сперанский отвечал: «У нас люди лучше, а здесь лучше установления».

Однако цивильная «ложка» Сперанского не пришлась к обеду вельможным скотининым, которые давно приноровились харчеваться из государственной скудели. А то, что в основу проекта реформатора лёг Кодекс «антихриста» Наполеона и отчасти французская Конституция – и вовсе вызывало у них сильнейшую изжогу. К тому же, Россия, счёл сначала Павел I, а потом и Александр I, не была готова к коренным реформам. И всё же дело было не столько в государях, сколько в их приближённых.

Известный обскурантист при дворе Александра, Д. П. Рунич, когда говорил, что помещики «теряли голову только при мысли, что конституция уничтожит крепостное право и что дворянство должно будет уступить шаг вперед плебеям», – говорил не только о своём сословии, но и от его имени. На кабинет Сперанского, писал Ф. Ф. Вигель в своих «Записках», «смотрели все, как на ящик Пандоры, наполненный бедствиями, готовыми излететь и покрыть собою всё наше отечество».

Между тем реформы Сперанского, планировавшего деление Страны на губернии и распределение законодательных, административных и судебных властей, способны были изменить облик Страны и её историческую судьбу. Конституционная монархия могла стать звеном, которое не доковал Пётр и необходимость которого не осенила умы его «птенцов». Не случайно в 1808 г. в Петербурге ходил сатирический листок, который куда как ясно трактовал положение дел: «Правосудие – в бегах. Добродетель ходит по миру. Благодеяние – под арестом. Надежда с якорем – на дне моря. Честность вышла в отставку. Закон – на пуговицах Сената. Терпение – скоро лопнет». Потому «ящики Пандоры» Сперанского «остались сосланными в архиве» (А. Герцен), а «пуговицы Сената» продолжали тускло блистать в запустении России. Даже и не отказывая царям в поводах для беспокойства, ибо со времён Ивана IV Россия и впрямь несла тяжкий груз в лице малоспособных к эволюционным процессам обширных окраин империи, следует признать, что инертность правительства была наихудшим из «решений». Поскольку воз проблем, которые всё равно нужно было «тянуть», оставался на месте. Интеллектуальная мощь Сперанского и его историческое видение России использовались вхолостую [34]. Толчение законов в ступе, чему сопутствовало дарование «конституции почитаемой за непримиримого врага России, побеждённой и завоёванной Польше прежде, нежели она была дана победительнице её, самой России», – писал декабрист Д. Завалишин, вызвало негодование элитного офицерства. Александр I, разыгрывая на политической сцене роль всеевропейского благодетеля, в непомерном тщеславии своём обратил «сцену» в позорище (в позднем значении этого слова) России уже потому, что в пику общепринятой практике не потребовал у Франции возмещения убытков от истинно варварского нашествия на Россию. Исходя щедротами не только в отношении побеждённой Франции, царь дал Финляндии Карельский перешеек, отторгнутый Петром от Швеции по Ништадтскому миру (1721).