Текст книги "Великая Эвольвента"

Михаил Сперанский

В таковых реалиях возмущение широких слоёв русского общества было более чем закономерно. Негодование вызвало то ещё, что, дав финнам (как и полякам) конституционные права, освободив латышских и эстонских крестьян от крепостной зависимости, царь совсем забыл о русских крестьянах. Отменив в 1816–1819 гг. крепостное право в отсталой Прибалтике, но сохранив его для русских мужиков, Александр тем самым унизил историческую, а в свете недавней всенародной победы героическую Россию. Расписавшись в недоверии и боязни собственного народа, царь, в полном соответствии с представлениями Европы о России, – признал Страну неспособной вписаться в культурно-историческое бытие мира; этаким не склонным к цивилизации разросшимся до гигантских размеров «медвежьим углом». Помимо «общих» моментов, участники движения, возглавленного героями Отечественной войны, видели оскорбительным, исторически не перспективным и попросту никчёмным самодержавное «обращение с нацией как с семейной собственностью» (М. Лунин). Один из главных идеологов движения декабристов Никита Муравьёв утверждал в своей «Конституции»: «Русский народ, свободный и независимый, не есть и не может быть принадлежностью никакого лица и никакого семейства <…> Источник Верховной власти есть народ, которому принадлежит исключительное право делать основныя постановления для самого себя».

Соглашаясь отнюдь не со всеми заключениями своего товарища, Павел Пестель был солидарен с Муравьёвым именно в этом вопросе: «Народ есть совокупность всех тех Людей, которые принадлежа к одному и тому же Государству, составляют Гражданское Общество имеющее целью своего существования, возможное Благоденствие Всех и каждаго <…> А по сему Народ Российский не есть принадлежность или собственность какого-либо лица или Семейства. Напротив того Правительство есть принадлежность Народа и оно учреждено для Блага Народнаго, а не Народ существует для Блага Правительства» («Русская Правда»). Говоря коротко, в «Конституции» Пестеля ясно утверждается гегемония «коренного народа русского». Оспаривая тезис Н. Карамзина: «история народа принадлежит царю», идеологи движения провозглашали иной: «история принадлежит народам» (Муравьёв). Более того: русская история – это история свободного народа. Эта теза Муравьёва не только ставила под сомнение догмат российского абсолютизма, но признавала его гибельным для России. «Для Русского больно не иметь нации и всё заключить в одном Государе», – писал перед казнью П. Каховский Николаю I.

Но голос восставших был неслышен, а их мысли – недоступны Николаю. По свидетельству С. М. Соловьева, царь «инстинктивно ненавидел просвещение. <…> Он был воплощённое: “не рассуждать!”». Не случайно Московский университет в глазах Николая виделся «волчьим гнездом», от вида которого монарх, когда проезжал мимо, впадал в дурное расположение духа. Таковое «видение» отнюдь не святого Николая подтверждает академик Ф. И. Буслаев. Словом, концепцию “не рассуждать!” целиком и полностью разделяли «птенцы гнезда Николая».

Современный историк Н. А. Троицкий, много времени уделивший изучению «птенцов» – с уставом в мозгу, розгами в «клювике» и волчьими повадками в отведённой им сфере деятельности – пишет об одном из них: «Шеф жандармов А. Ф. Орлов, провожая за границу друга, наставлял его: «Когда будешь в Нюрнберге, подойди к памятнику Гутенбергу – изобретателю книгопечатания – и от моего имени плюнь ему в лицо. Всё зло на свете пошло от него». Николай I не давал таких напутствий, но в ненависти к печатному слову мог переплюнуть своего шефа жандармов. Самый дух николаевского царствования верно схвачен в реплике Фамусова из грибоедовского «Горя от ума»: «Уж коли зло пресечь, забрать все книги бы, да сжечь!» [35].

Итак, дворянская реформация была обречена.

Разгром декабристов, среди которых было немало героев Отечественной войны, казалось, надолго расставил все точки над «i». Подобрав на площади сотни изувеченных артиллерийским огнём трупов мятежников, режим ясно указал, кто является «отцом народа» и какими методами будут вестись переговоры с оппозицией. Дым от пушек на главной площади Петербурга развеялся, гарь в сознании русского общества осела страхом, но необходимость реформ государства по-прежнему висела в воздухе. Об этом свидетельствовало экономическое отставание России, в лице функционеров окончательно запутавшейся в синедрионах высшей светской и духовной власти. Положение дел в Стране усугубляли синекуры не в меру разросшегося и в охотку вороватого чиновничества. Однако решительность Николая, начавшись с «дыма декабря», эшафота и последующей казни, ограничилась каторгой и ссылкой противников застоя. Это был показательный урок для тех, кто, мысля и рассуждая вслух, осмеливался ещё и действовать.

Придётся отметить, что в старании угодить царю весь состав суда был единодушен в отношении приговора «декабристам» (за исключением сенатора Н. С. Мордвинова, отличавшегося независимостью своих взглядов), коим было «отсечение головы», вечная каторга, разжалование в солдаты. Пятерых суд приговорил к четвертованию (впоследствии милостиво заменённому повешением). «Даже три духовные особы (два митрополита и архиепископ), которые, как предполагал Сперанский (назначенный царём членом Верховного уголовного суда. – В. С.), “по сану их от смертной казни отрекутся”, не отреклись от приговора пяти декабристов к четвертованию», – сообщает историк (этот факт можно взять на заметку, но не буду настаивать). Далее Троицкий пишет: «10 июня 1826 г. был издан новый цензурный устав из 230(!) запретительных параграфов. Он запрещал “всякое произведение словесности, не только возмутительное против правительства и поставленных от него властей, но и ослабляющее должное к ним почтение”, а кроме того, многое другое, вплоть до “бесплодных и пагубных (на взгляд цензора. – Н. Т.) мудрований новейших времен” в любой области науки. Современники назвали устав “чугунным” и мрачно шутили, что теперь наступила в России “полная свобода… молчания”.

Руководствуясь уставом 1826 г., николаевские цензоры доходили в запретительном рвении до абсурда. Так, глава николаевского Министерства просвещения Ширинский-Шихматов изъял из учебных программ философию. А когда его спросили – почему, то простодушно ответил: «Польза от философии не доказана, а вред от неё возможен». Другой цензор запретил печатать учебник арифметики, так как в тексте задачи увидел между цифрами три точки и заподозрил в этом злой умысел автора. Председатель цензурного комитета Д. П. Бутурлин (разумеется, генерал) предлагал даже вычеркнуть отдельные места (например: «Радуйся, незримое укрощение владык жестоких и звероподобных…») из акафиста Покрову Божией матери, поскольку они, с точки зрения «чугунного» устава, выглядели неблагонадежными. Сам Л. В. Дубельт не стерпел и выругал цензора, когда тот против строк: «О, как бы я желал /В тиши и близ тебя /К блаженству приучиться! – обращенных к любимой женщине, наложил резолюцию: «Запретить! К блаженству приучаться должно не близ женщины, а близ Евангелия» (там же). Это и есть то, что осталось в истории России под названием «николаевская реакция». Вздрогнув и на время оцепенев, Страна впала в спячку, больше напоминавшую политическую кому. Впрочем, этого можно было ожидать.

Николай I

Не помня заветы Петра Великого, не умея (и, очевидно, не особенно желая) преобразовать энергию народа в общенародный социальный и культурный подъём, правительство выбрало пассивную имитацию державы. Александр I, сплетая себе лавровый венок просвещённого победителя на европейских конгрессах (Приложение IV), упустил время, а Николай I, после «декабристов» решив, что никому «не должно сметь своё суждение иметь» (подлинные слова царя: «Должно повиноваться, а рассуждения свои держать про себя!»), отдалял от власти всех, кто стремился к законоустроительным переменам. Триумф победы в Отечественной войне выродился в плац-парады, пустой блеск которых высвечивал вялый инстинкт социального самосохранения высших кругов русского общества. Так, движение «декабристов», ясно показав необходимость кардинальных перемен в социальной и политической жизни, попутно выявило полную неспособность русского Двора к каким-либо переменам.

Сделав шаг в давнее прошлое, определим проблему следующим образом: церковный Раскол предварил, а последующие совокупные политические и экономические упущения привели к тому, что вслед за духовной основой Россия утеряла политическую базу своего развития.

Уяснение параметров внутреннего неустройства, очевидно, и вызвало горькие мысли Петра Чаадаева – «первого русского эмигранта», по словам Мережковского. По ряду причин не умея верно оценить фактор этнокультурного смешения, «внутренний эмигрант» в первом из восьми «писем» (1828–1830) печально констатировал сложившиеся в России реалии: «Мы живём в каком-то равнодушии ко всему… Мы явились в мир, как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, которые нам предшествовали (здесь и далее выделено мною. – В. С.), не усвоили себе ни одного из поучительных уроков минувшего. Каждый у нас должен сам связывать разорванную нить семейности, которой мы соединились с целым человечеством…». «Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы, так сказать, чужды самим себе. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперёд, пережитое пропадает для нас безвозвратно»! А. Пушкин с не меньшим отчаянием отмечает смежные свойства потерянной части народа: «Дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим… Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ». «У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса; каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам бог весть откуда… Мы растём, но не созреваем; движемся вперёд, но по кривой линии, то есть по такой, которая не ведёт к цели» (это опять Чаадаев). «Всем нам не достаёт известной уверенности, умственной методичности, логики. Западный силлогизм нам не знаком». «Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас, – с горечью констатирует Чаадаев положение вещей, которым гений М. Лермонтова в те же годы дал схожее объяснение в своей грандиозной по социальному охвату и психологической глубине «Думе». «Глядя на нас, – продолжает Чаадаев, – можно было бы сказать, что общий закон человечества был отменён по отношению к нам»… «Я не могу вдоволь надивиться этой необычайной пустоте и обособленности нашего существования», – писал затворник поневоле и «сумасшедший» по царскому соизволению, наблюдая застывшее в своей неподвижности бытие гигантской Страны. Однако всему происходившему в империи есть «старое» объяснение. Чаадаев сумел разглядеть повреждение самости народа, его разуверенность в настоящем из-за отбитой памяти о прошлом. Отсюда воспоминания «не далее вчерашнего дня», коим, очевидно, было петровское правление – немилосердное к народу, беспощадное, повернутое к государству передом и к Стране задом. Ибо о страшных кострах и крючьях «позавчерашних» дней народ и сам старался не вспоминать… Трагизм Страны русский мыслитель видел яснее многих своих современников. Но, бичуя пороки искусственного происхождения, Чаадаев не отождествлял их с русской статью, русскими святынями и русским складом ума. По духу беспощадный мыслитель-гражданин, а по характеру врачеватель, он нелицеприятно указывал на язвы, которые необходимо было выжечь из тела Страны. «Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа, – писал Чаадаев, – но верно и то, что патриотическое чувство, одушевляющее меня, не совсем похоже на то, чьи крики нарушили моё спокойное существование и снова выбросили в океан людских треволнений мою ладью, приставшую было у подножья креста. Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. … Более того, у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество»! [36]

Пётр Чаадаев

Увы, призвание это не было реализовано ни тогда, ни через поколения, ибо в народном теле остались те же отравляющие пороки… В целях осмысления причин вернёмся к деятельности Петра и её следствиям в тех аспектах, которые как раз и получили развитие в высших управленческих звеньях России.

Заложив фундамент Великой России, введя присягу на верность государю «и всему государству», – Пётр I неосторожно изъял из основ российской жизни освящённое святоотеческими традициями бытие. Понимая неразрешимость духовно-религиозного противостояния в Москве, царь, осушив болота, выстроил на их месте «северную Пальмиру» по западному образцу, куда и перенёс столицу России. В результате империя в сколке «петербургской монархии» стала существовать как бы отдельно от остальной России, что и подтвердила вся последующая история Российского государства.

Насильственное внедрение объективно полезных и социально важных, но чуждых православному сознанию ценностей вызвало у людей психологическое, духовное и бытовое отторжение. Народ нутром чуял, что «фряжские» нововведения несут в себе суть и идеологию протестантского мира. На проявления недовольства царь реагировал весьма жёстко, ибо понимал: отставание материального производства неизбежно ведёт к отсталости промышленности и ослаблению военного потенциала Страны, что недопустимо ни в каких политических реалиях и ни при какой вере. В то же время и «онемечивание» народа было невозможно и непродуктивно, ибо в качестве исторической самости народ способен существовать лишь в той ипостаси, которая неразрывна с его духовной, этической и исторически слагавшейся сущностью. Она же определяла и русскую народную культуру (дворянской, как таковой, в то время попросту не было). Нововведения Петра, по факту, привели к тому, что народ не принял «петербургскую Европу», в имперской ипостаси ограниченной пределами «Петербургской монархии». Уже при выстраивании претерпев серьёзную деформацию и потеряв связь с народом, «монархия» в лице верхов, отгородившись от простого люда, замкнулась «в себе». Гербовое, декоративно-имперское бытие России закономерно и предсказуемо нашло свою обитель в полумифических пределах той же «Пальмиры».

Н. Карамзин в «Записках о древней и новой России» утверждал: «Искореняя древние навыки, представляя их смешными, хваля и вводя иностранные, Государь России унижал россиян в собственном их сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека к великим делам? (выделено мной. – В. С.)». И далее: Пётр I «не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств… нужное для их твёрдости»!

Реакция народа, который «увидел немцев в русских дворянах» (Карамзин), была единой – он отшатнулся от построенной на русских костях «Европы». По мере развития реформ простой люд всё меньше воспринимал правление самодержца как царство, освящённое Божественной благодатью, воспринимая Петра как ренегата и даже «Антихриста из племени Данова». И в «петербургской», и в непетербургской России народ шептался о том, что царя подменили… что «настоящий»-де прячется в «стеклянном государстве». Через неровные «стёкла» этого «государства» преломлялась внутренняя жизнь Страны – снизу доверху. Снятое с настила Отечества, великое государство в управленческих звеньях психологически съёживалось до имперского мифа, в духовной своей части разбредалось куда придётся, а в ипостаси Страны становилось ущербным и беспризорным!

Сделаем вывод: становление могучей и исторически долговременной Российской империи потому не произошло, что Пётр, пусть и не желая того, вычел из государства Страну, ценности которой зиждятся на социальном единстве и духовной базе народа, включающей в себя вероисповедание, традиции, обычаи и нравы.

На что опираются эти взаимосвязи и как не ошибиться в их оценке?

При анализе и оценке критических изломов истории важно исходить из того, что Страна предшествует государству. Как следствие социально-политического развития, государство завершает общественное устроение, но суверенно существует до тех пор, пока жив организм Страны. Страна в ипостаси народного духа принадлежит Провидению, а государство – кесарю, как социально ответственному за её обережение. Потому «Кесарь», олицетворённый государством, несёт по отношению к Стране служебную функцию. Ибо Страна – это то, чем народ живет; а государство – то, что народ организовывает. И если Страну можно назвать храмом, в котором народ бытует в духовной и культурной ипостаси, то государство, скорее, несёт функцию ограды его живой обители.

Именно двойственность духовного и бытийного существования (должная снять, наконец, с повестки дня опровергнутую самой историей идею объединения церковной и государственной власти) говорит о том, что не всё, что подходит государству, приемлемо для Страны — в обоих случаях не тождественных церковному бытию. Однако двойственность эта, со времён пастырского наущения греков пикируясь с реальностью, постоянно проигрывая ей и приведя к бесславной гибели «Второго Рима», растворилась в стихии российской жизни, издавна психологически совместившей душу с бытием. Что касается разницы (в идеале и не желаемой) между Страной и государством, то, отвадив свои интересы от «материи», народ никогда особо не стремился вникать (не до того ему было) в «нюансы» и «каверзы» социальной жизни. Потому, в своём сознании ставя над всем Церковь и помазанника Божия государя-императора, не всегда отдавал себе отчёт в том, что Россия во всём богатстве её духовного и бытийного диапазона всё же существует не на небеси, а на земле.

Столь блистательно начавшись, Русская империя не состоялась в своих исторических потенциях ввиду предшествующего Петру изменения духовного содержания Московской Руси, в элитном и управленческом звене подорванной ещё Иваном IV. В правление же Петра, идея Страны, в русском сознании веками перевешивавшая идею государства, была отодвинута механизмом последнего. Пётр Великий сорвал Русь с настила Страны и разъединил понятия. Пропахав между ними борозду, царь придал государству структуру, при которой не могло эволюционировать непосредственно русское сознание. Созданные, но не коренившиеся в существе Страны формы и обусловили историческую нестабильность государства, в искомых обстоятельствах ставшего Российским. Император явно недооценил важность сохранения в народной жизни, помимо традиционного религиозного, ещё и почвенного (как сказали бы сейчас) сознания. Ибо лишь оно, наряду с единодушием в устроении Страны, могло стать надёжным подспорьем в грандиозных начинаниях самодержца. Неподъёмность поставленных задач не в последнюю очередь была обусловлена серьёзным изменением этнокультурного содержания государства. Продолжившись в столетнем расшатывании молодой империи (ибо не оказалось во всём XVIII в. на российском троне достойных Петра наследников), процессы размывания этноструктуры России особенно внятно заявили о себе в XIX столетии. В этом веке в бытии России закрепилось трагическое отторжение от грандиозного обустройства Страны её истинного Величества – Народа (напомню, в петровское правление, по мнению специалистов, сокращённого на треть!).

Дистанция между Страной, выразителем которой был народ, и государством, лицом которого была пресловутая «петербургская монархия», после Петра I быстро увеличивалась. Восстание «декабристов», не имевших цельной программы, всё же имело целью сократить это расстояние, ибо «держало в уме» главенство в Стране народа. Проблема всё активнее заявляла о себе, но цари в упор не замечали её.

III

Ещё при жизни Сперанского один из самых умных министров Императорского Двора П. Д. Киселёв без особого успеха убеждал Николая I в необходимости идти путём постепенной ликвидации крепостного права, чтобы «рабство уничтожилось само собою и без потрясений государства». Но ни программа Сперанского (это мы знаем), ни идеи Киселёва не были приняты во внимание. Настоятельные требования реформ неизменно расшибались о «твердь» псевдоимперского мышления. В лучшем случае, идя по кругу, всё возвращалось на круги своя. Николай любил повторять, что ему нужны «не умники, а верноподданные». «Умников» – министра финансов Е. Ф. Канкрина (сменившего в 1923 г. «умом неповоротливого» финансиста Д. А. Гурьева), министра уделов Л. А. Перовского и в особенности самого П. Д. Киселёва, бывшего Первым министром государственных имуществ, – Николай особенно не терпел. В соответствии с требованиями царя к сановникам Правительство заполонили посредственности. “Он хотел бы, – писал о царе С. М. Соловьев, – отрубить все головы, которые поднимались над общим уровнем”.

«Рубить головы» Николаю не было нужды, ибо его министры и ближайшие приспешники и без того по природе своей были на голову ниже «общего уровня». Таковым был (и в самом деле карликового роста) министр иностранных дел К. В. Нессельроде, министр Императорского Двора В. Ф. Адлерберг, военный министр А. И. Чернышев, обер-прокурор Синода Н. А. Протасов, главноуправляющий путями сообщения П. А. Клейнмихель, шеф жандармов А. X. Бенкендорф. Но, несмотря на свой уровень, «каждый из них просидел на своём посту как минимум половину николаевского царствования», – пишет Н. Троицкий и добавляет: «По своим дарованиям все они вместе взятые не стоили одного М. М. Сперанского, но зато они лучше, чем Сперанский, владели самым ценным в глазах царя умением – повиноваться и угождать своему повелителю» [37]. В особенности этим умением обладали те, кого сейчас зовут «средним звеном» управления, ну а разветвлённые «низшие» звенья – и подавно.

Троицкий в своём описании духовного и умственного «катафалка» русского Двора вполне мог назвать министра иностранных дел Нессельроде государственным изменником, что, по факту деятельности непотопляемого царедворца, не было бы преувеличением. К «списку Троицкого» не лишне добавить Ф. П. Вронченко, о котором говорили, что он за всю свою жизнь познал арифметику только до дробей, и которого Николай сделал министром финансов после смерти «неприлично умного» Е. Ф. Канкрина. После смерти самого Вронченко вместо весьма умного и талантливого ученика Канкрина А. М. Княжевича Николай назначил министром финансов ещё большую бездарность, нежели бывший украинский шляхтич, – П. Ф. Брока, за годы правления (1852–1858) вконец расстроившего финансовую систему Страны.

Показательно отношение Николая к герою Отечественной войны и, пожалуй, лучшему генералу первых десятилетий XIX в. А. П. Ермолову. «Ему менее всех верю», – заявил царь и в 1827 г. отправил верного слугу Отечества в отставку [38].

Но это «наверху». Что касается главного субъекта истории – народа, то «жизнь народная, жизнь историческая осталась ещё нетронутой в массах населения. Она ожидает своего часа…», – писал поэт и дипломат Ф. И. Тютчев, отмечая раздельность исторического бытия Страны. «Судьба России уподобляется кораблю, севшему на мель, который никакими усилиями экипажа не может быть сдвинут с места, и лишь только одна приливная волна народной жизни в состоянии поднять его и пустить в ход», – напоминал властям Тютчев, хорошо знавший состояние европеизированного «экипажа» Российского государства. Знаем и мы, что гигантский «корабль» как раз в то самое время получил от лукавых «учителей» чудовищную пробоину. Однако ни уроки истории, ни толковые рекомендации, ни печальные реалии политической и обыденной жизни не пошли впрок высокопоставленной, но духовно и идеологически разрозненной российской «команде». «Общество наше, – писал в 1865 г. И. С. Аксаков, – разойдясь с народом, сорвавшись с корня, не имея к чему прилепиться, влеклось по дуновению всяких ветров, склонялось из стороны в сторону, от одного иноземного образца к другому и, можно сказать, не жило, а сочиняло жизнь». О том же через пятнадцать лет Аксаков упоминал в невысказанной им «Речи о Пушкине»: «Русское общество, сбитое с толку, с отшибленной исторической памятью, избывшее и русского ума, и живого смысла действительности, затеяло жить чужим умом, даже не в состоянии его себе усвоить». В этой части не грех поправить известного славянофила: в массе своей народ не имел никакого отношения к барскому и даже разночинному обществу. Лишённый «сверху» политической воли и социальной инициативы, а в мирном бытии отторженный от нужд Отечества, – народ не видел себя в историческом будущем. Поэтому «волна народной жизни» не прибывала и в таковых условиях не могла преобразовать Страну. Всё, что оставалось народу, – это в политической зыби без руля и без ветрил «плыть» туда, куда глаза глядят… А глядели они с благословения обоих властей в землю, которая давала народу жизнь и которая напоследок принимала его. Между тем яд размежевания неизбежно вёл к последующим формам разрушениям бытия народа в Стране. Чуждый (вспомним Чаадаева) самому себе, народ влачил своё существование вне собственной истории.

Не такими были народные связи и не на том основывались межсословные отношения в Европе. Там в основе общественных противоречий лежал материалистический, просчитанный в «интересах» специфически западный «вещный дух», который всё же базировался на историческом и культурном единстве. Тогда как в России у отторженного и от высших, и от разночинных слоёв общества «стомиллионного российского мужика» (так и не приобщившегося к «вещности» ни русской, ни западной цивилизации) к своеобразному пониманию равенства примешивалось давнее уже неприятие «петербургской империи».

При таком психическом настрое становясь враждебностью, оно переходило в стремление выполоть под корень всё, что чужеродно, а значит, чуждо его духу. К подобным легко воспламеняющимся настроениям примешивалась (это надо отметить) как будто схожая по психическим показателям тяжёлая неприязнь «двухсотлетних русских» к обоим, в принципе чуждым им цивилизационным моделям, как русской, так и западной. Разница между настроениями (или нестроениями) была в том, что исконный «русский мужик», имея веские основания для ненависти к неоднократно предававшим его «своим» барам, всё же предполагал устроение Страны.

В то время как неприятие «двухсотлетних» было деструктивно в своей основе, поскольку, даже и не подразумевая созидательные процессы, не видело себя в них…

По ходу непрекращающегося «стирания» Страны в сознании русского народа «внутреннее недоумение» политических истуканов русской монархии нашло себя в сомнительных державных формах и символах России. Если во времена Петра I – Екатерины II, когда Россия наращивала своё политическое влияние и приумножала военную славу, в качестве государственного гимна служили музыкальные произведения, суть которых без обиняков выражал полонез О. Козловского «Гром победы раздавайся», то после победы над Наполеоном (если точно, то в 1816 г.) официальным гимном Российской империи стал… английский гимн «God Save the King». В 1833 г. – в самый разгар войны с «еретиками» – композитор А. Львов пишет национальный гимн, отмечающий лишь божественную ипостась государственной власти, т. е. человеком не управляемую и никоим образом от человека не зависящую. Ирония здесь состоит в том, что по мысли божественное и смиренное песнопение это было создано по указке Николая Палкина. То есть царь и здесь скипетром своим «начертал» уровень, который ограничивает участие в бытии человека, вследствие чего в единое целое сливаются мирская и божественная власть. Название этого гимна вошло в историю по его первым словам: «Боже, царя храни…».

То же и с гербом Российской империи.

Лишь при Иване Грозном, когда Русь (невзирая на подчас безумные деяния царя) наливалась мощью, герб Царства Русского (1582) олицетворял собой силу и энергию. Но уже при Алексее Михайловиче из него было выхолощено державное содержание. Герб стал плоским и контурным. К середине XIX в., выполненный, очевидно, «под музыку» имперских заказчиков и при несомненном участии иноземцев, он явил собой раскоряченного, общипанного и как будто раздавленного птенца. Эта знаковая раздавленность России [39] нашла ближайшее своё политическое подтверждение в Крымской кампании, в которой героизм русского солдата оттенялся нерешительностью командования и технической отсталостью армии [40]. После Крыма приобретя графическую раздрызганность и идейную бессмысленность, государственный герб в конце века вновь возвратился в «ощипанном» виде, в каковом и сохранялся до скончания Империи. Любопытно, что именно в таком виде он был принят в России в конце XX в.

О случившихся и неслучайных диверсиях.

Духовные и политические силы Запада не без оснований полагали, что при слитном государственно-церковном устроении историческая жизнь любого государства обещает быть вечно неустроенной. Поэтому амбициозное, развращённое и неразборчивое в средствах «непогрешимое» папство, существуя обособленно, предпочитало подчинять своему влиянию светские власти.

Не столько опасаясь ересей Лютера как таковых, сколько видя в них рычаг, способный опрокинуть его могущество, Ватикан спровоцировал религиозные войны в Европе, где и кесари и «наместники Бога» выясняли между собой отношения, не стесняясь в средствах, при этом забыв и про Бога, и про людей. Стратегов обеих сторон приводил в дрожь финал Византии, которая, повиснув между «небом и землёй», тем самым подписала себе смертный приговор. Любя врагов отнюдь не по-христиански, папство обратило свою деятельную ненависть против немцев. Вследствие политики Ватикана Германия, на протяжении полутора тысяч лет активно участвовавшая в «делании истории»

Герб Ивана IV. 1578 г.

Герб России (сер. XIX в.), с 1993 г. современный герб (и в этом деле не раз «портившая кровь» папам), была раздроблена на сотни крошечных государств и на несколько столетий изъята была из «большой политики» Европы [41]. «Еретической» России готовилось не лучшее будущее.

Для уяснения этих процессов освежим в памяти времена, когда «петровский лик России» ещё не явил себя, когда проблем духовного раскола, казалось, не существовало, а несметные пространства скрадывали историческую перспективу Руси.

В 1589 г. в обстановке намётков секуляризации (обмирщения духовной жизни) в России был учреждён институт патриаршества, задуманный как средство сохранения духовной цельности России. К созданию церковной иерархии на Руси подталкивала трагическая судьба потерявшей себя в таинствах веры Византии. Грамота Московского Собора постановляла быть в России четырем митрополитам, шести архиепископам и восьми епископам. Под эгидой Патриаршества год за годом разветвлялась и усиливалась в своих звеньях церковная иерархия, поставившая под своё начало православную жизнь всей Руси.