Текст книги "Ночной мотоциклист (сборник)"

12

Помилуйко развивает бурную деятельность. Его хватка, начальственный тембр голоса и безапелляционность позволяют в первый же день сотворить чудо: райисполком выдает в распоряжение майора единственную в городе «Волгу». На этой «Волге» я мотаюсь по Колодину, привожу и отвожу людей: сначала Жаркова, потом белокурую девицу, которую я видел с чемпионом в ресторане, потом Сащенко, еще какую-то бородатую личность…

Так я превращаюсь в «рыбку на посылках». Но иного и не следовало ожидать. Помилуйко любит работать в одиночку.

После обеда майор вызывает меня и Комаровского, чтобы ознакомить с результатами расследования, которое он так прочно и без колебаний взял в свои руки. У него вид человека, уверенного в том, что он всегда и при любых обстоятельствах делает правое дело.

Наверно, рядом с ним я кажусь вислоухим щенком.

– Садись, Чернов. Как рука? Все на перевязи?

Помилуйко торжественно перебирает бумаги. Он доволен сегодняшней работой. Низенький, коренастый, энергичный, он любит говорить: «Я человек действия». Это так. Он умеет быть бесстрашным и решительным, когда нужно. Я видел, как Помилуйко один, отстранив помощников, взял пьяного бандита, вооруженного пистолетом.

Но в таком деле…

– Мне пришлось кое-что привести к общему знаменателю. Почитай-ка, Чернов.

Это протокол допроса Жаркова. «В ночь с 8 на 9 августа я находился у гражданки Любезновой М.Н.». Так вот зачем я ездил за этой белокурой гражданкой! «Однако в беседе с оперуполномоченным Черновым вынужден был скрыть этот факт, так как Чернов находится в дружеских отношениях с моей невестой Самариной Е.Д. и мое признание, как я считал, могло стать известным ей».

Хорош гусь этот Жарков!

– И вот это почитай.

Протокол допроса гр. Любезновой. «Жарков находился у меня с 23 часов 8 августа до четырех утра 9 августа, что может засвидетельствовать А.И. Русых, присутствовавший на вечеринке…» Русых – та самая бородатая личность, которую я возил на «Волге».

Я перевожу взгляд на Комаровского. Долговязый капитан сочувственно и виновато улыбается.

– Да, показания безупречны. Алиби…

– Он как на духу все выложил мне, – гремит Помилуйко. – Тики-так. Вот, Чернов. Жизнь посложнее наших схем.

Он подмигивает и шутливо грозит коротким пальцем.

– Ох, Чернов, молодец! Не успел приехать, невесту чуть не отбил. Напугал мотоциклиста! Молодежь. За ней глаз да глаз нужен. А, Комаровский?

Начальник колодинской милиции улыбается в ответ. Это характерная улыбка капитана, который откликается на шутку майора. Субординационная улыбочка. А мне невесело. Дал я маху с этим Жарковым. Что ж, остается лишь признаться майору, что расследование заходит в тупик?

– Видимо, вы тут усложняете, – говорит майор сочувственно. – Комоловщиной занимаетесь, интеллигентскими штучками. Надо нам вернуться к этому Шабашникову. Но ты не огорчайся, Чернов. Не твоя вина.

Он предоставляет мне возможность принять сторону сильного. В данной ситуации сильная сторона – майор Помилуйко.

– Я продолжаю сомневаться в причастности Шабашникова к преступлению.

Две сердитые морщинки появляются на лице майора.

– А твои ли это сомнения? Ты еще молод, легко поддаешься влиянию. Посуди сам: ты логично замечаешь, что сапоги и нож могли быть похищены только одним из тех, кто посетил Шабашникова вечером восьмого августа. Так? Ни Лях, ни Малевич, ни Анданов, ни Сащенко, судя по твоим же правильным заключениям, не могут быть замешаны в преступлении. Отпадает и последний, Жарков. Ну?

Я молчу. Все ясно. Дело, за которое взялся Помилуйко, должно бьггь раскрыто в короткий срок. И баста! Эх, если бы не болезнь моего либерала шефа…

– А ведь улик, свидетельствующих против Шабашникова, достаточно. Надо только доработать кое-что. Тики-так!

Он практик, Помилуйко, он умеет «глядеть в корень». Шабашников – это синица в руки, тогда как я со своими сомнениями предлагаю ловить журавля в небе… А что, если этот журавль окажется «глухарем», безрезультатно закончившимся делом?

Я смотрю на Комаровского. Он молчит.

– Я остаюсь при своем мнении, – говорю я. – Исчезновение дневника, следы горючего на бумагах – не вижу ответа на эти вопросы. Прошу дать мне возможность доработать версию согласно плану, намеченному Комоловым. Вы ничем не рискуете.

Майор не любит возражений, но, очевидно, мне удалось преодолеть робость и произнести свою речь с достаточной убежденностью.

– Ну хорошо, – поморщившись, соглашается Помилуйко. – Попробуй. Только не напортачь. А я займусь Шабашниковым. Тики-так!

13

Вот теперь я могу выполнить указание врача и отлежаться в номере как следует, баюкая обожженную руку…

Неужели я не способен самостоятельно вести разыскную работу? Быть может, я из тех, кто вечно путается в противоречиях и догадках, не в силах сделать определенный, четкий вывод? Эх, подвел Жарков, подвел!

Медный маятник больших настенных часов отмахивает секунды. Лежи, братец. Ты бестолочь. Ты не умеешь защитить правого и найти виновного. Старый Шабашников, волнуясь, ждет исхода дела, так близко затронувшего его. Эн Эс, борясь с болезнью, думает о тебе и надеется на твою волю, ум, настойчивость, а ты запутался и никак не найдешь разгадку.

Скажи: «Шабашников виновен» – и все сразу станет легко и просто. Не можешь? Не веришь, значит. Комолов первым посеял сомнения в твоей душе, а затем они выросли, превратились в убежденность. Не виновен, нет…

Что бы ты ни делал, твоя судьба всегда скрещивается с чужими судьбами. И никуда не уйти от этой огромной ответственности.

Попробуй еще раз. Собери себя в кулак. Еще раз восстанови в памяти трагическую ночь восьмого августа. Попытайся найти новые звенья.

В двенадцать десять он был у дома Осеева. Кто он? Не рецидивист, не профессионал – такие идут на «мокрое» лишь в случае крайней необходимости. А необходимости-то и не было. Он мог оглушить Осеева, связать. Но он убил. Нанес второй удар, чтобы быть полностью уверенным в смерти инженера. Эта хладнокровная жестокость свидетельствует о преступном опыте, о привычке убивать.

Он сделал все, чтобы запутать след. Выкрал нож. Подсунул деньги. Что еще должен был сделать такой осмотрительный, расчетливый преступник? Обеспечить алиби. Дутое алиби – вот с чем я обязательно должен был столкнуться.

Скорее всего, не деньги причина преступления. Если он решился с такой легкостью подбросить Шабашникову половину суммы… Однако половину взял! Жаден. Жаден все-таки, как и всякий преступник.

Предположим, это и есть тот самый загадочный любитель ночной езды. Он приехал издалека. Мотоцикл оставил на окраине.

…В начале первого ночной мотоциклист покинул дом Осеева. В полпервого он на Ямщицкой, без восемнадцати час – в Выселках. Куда он спешил?

Вот карта. Можно построить график движения. Скорость, как установлено, около пятидесяти километров в час. В час двадцать он должен был приехать в Медведково. Это небольшое тихое сельцо. В нем ему делать нечего. Значит, он миновал Медведково и помчался дальше. В час сорок он – у Рубиной заимки. В два часа он достиг Полунина, конечного пункта на тракте. Далее лишь узкие таежные тропы. Полунино, Полунино. Захудалая станция, приткнувшаяся к берегу озера Лихого. Три десятка домов… Можно предположить, что он спешил на железнодорожную станцию. Стало быть, его интересовал поезд…

На первом этаже гостиницы должно быть расписание поездов. Спускаюсь в вестибюль. Вот оно, на стене. Где я видел этот белый реактивный самолет над красным электровозом?.. Впрочем, это неважно. «Ст. Полунино». Сюда в два пятнадцать прибывает тридцать второй пассажирский поезд: стоянка десять минут.

В тридцать втором в эту ночь ехал Анданов! Странное совпадение. Стоит подумать. Когда столько разрозненных фактов, малейшее их совмещение заслуживает пристального внимания. «Ищите странное. В странном – разгадка».

Анданов… Восьмого августа «почтмейстер» навещает Шабашникова. В тот же вечер срочно выезжает из Колодина. С больной женой. В отдельном купе. Что мне известно о его поведении в вагоне?

«Значит, я заступил. Зашел в купе: не нужно ли чего? Нет, говорит, не нужно. Жена хворая лежала. В третьем часу он вышел из купе. Попросил бинта. Ногу он поранил, прыгая с полки. Соды спросил для жены».

В третьем часу – сразу же после того, как поезд вышел из Полунина. Говорят, сода помогает при ожогах. Говорят еще, что у мотоциклистов ожог ноги – довольно частая травма. Если бы «Ява» сразу же накрыла меня и я не успел бы задержать ее рукой, то получил бы такой же ожог.

Выходит, он…

Факты, только факты! Не спеши… Прежде всего необходима проверка.

Медсестра в районной поликлинике, полная меланхоличная блондинка, перебирает карточки – вот-вот заснет.

– Анданов? Да, был на перевязке. У хирурга Малевича.

С Малевичем мы уже добрые друзья. Утром он бинтовал мою руку, предварительно в пламенной речи изничтожив изобретателей, которые додумались до мотоцикла. «Раньше предпочитали лошадок. Тихая, мирная езда. Укрепляла нервную систему. Сейчас у нас в Колодине каждый второй – мотоциклист. Мои пациенты. Настоящие или будущие».

Малевич – очень экспансивный товарищ, с жестикуляцией, какую можно увидеть только в старых немых фильмах.

– Вы снова ко мне? Рука беспокоит? Может, вы опять взобрались на это железное помело?

Я объясняю причину визита.

– Анданов? Только что был у меня. Весь мир помешался на мотоциклах. Даже этот немолодой человек. У него тоже травма. Ожог ноги. И выглядел он вначале похуже, чем вы. Он смешной человек. Стыдится признаться. Думает, что я посмеюсь над его увлечением. «Кипятком обварил». Это он мне говорит. Как будто я не видел ожогов.

– Доктор, когда Анданов впервые пришел к вам с травмой?

Медсестра приносит историю болезни. Малевич с трудом вчитывается в записи, сделанные его торопливой рукой.

– Сейчас, сейчас… Да, вот. Десятого августа, утром.

Десятого августа утром Анданов, оставив жену в клинике, возвратился в Колодин. Как он умудрился получить ожог в купе мягкого вагона?

Помилуйко слушает, барабаня пальцами по столу. Этот стук раздражает меня, сбивает с толку.

– Стоп, стоп, братец, – говорит Помилуйко строго-снисходительным голосом экзаменатора. – По-твоему, Анданов мог совершить такой бросок?

– Посмотрите расчет, товарищ майор.

Если бы я не прожил в Колодине семнадцать лет, то, пожалуй, не сумел бы сделать этого расчета. Вот они, цифры, на листке. В десять тридцать поезд вышел из Коробьяникова. В одиннадцать остановился в Лихом, а затем медленно пополз по однопутке, берегом озера, через тоннели и мосты. Он как бы описывал полукруг с центром в Колодине, и на этом могла быть основана затея преступника. Затея, которая свидетельствовала о незаурядном уме и изобретательности.

Лихое – Колодин, Колодин – Полунино. Вот два радиуса полукруга. В Лихом преступник мог незаметно покинуть вагон и пересесть на мотоцикл. Тридцать пять километров отделяли его от Колодина. Та самая таежная тропка, по которой ехала Ленка. К двенадцати преступник на окраине Колодина. В двенадцать десять – происходит убийство… А затем стремительный бросок в Полунино на перехват поезда.

– Ну а где он взял бы мотоцикл? – спрашивает Помилуйко, продолжая барабанить пальцами.

– Он мог использовать только чужую машину. Украденную. Запрятать ее недалеко от станции. Перед убийством в Колодине были уведены два мотоцикла. Один из них, первый, найден близ Черемшанки, то есть по дороге из Колодина в Лихое. Он был неисправен. Поэтому не случайно вскоре был украден и второй мотоцикл. Характерно, что ранее подобным воровством здесь никто не занимался.

– А приехав в Полунино, он втащил мотоцикл в вагон?

Я пожимаю плечами. У Помилуйко веселеют глаза.

– Теоретик ты, Паша. Я в твои годы тоже был теоретиком. Всюду искал какие-то тайны, загадки. На самом деле все проще.

– Но бывают случаи, когда…

– Скажи, можно проехать эти тридцать пять километров по таежной тропе за шестьдесят минут?

– Не знаю.

Мне следовало бы сказать: «сомневаюсь». Ленка проскочила эту тропку за полтора часа. А она ездит классно.

– Допустим, что возможно. Но, значит, Анданов великолепный мотоциклист, да? Есть сведения об этом?

– Нет.

– Еще вопрос. У тебя этот Анданов просто демон какой-то. Разрабатывает тончайший план, идет на огромный риск… Ради чего? Он обеспеченный человек, тихий, скромный. И вдруг! Взгляни на свою версию с точки зрения реальной жизни.

– Дело, по-видимому, не в деньгах. Мы не знаем, что было в дневнике.

При моей версии ограбление как причина убийства отпадает само собой. Может, сведéние каких-то давних счетов? Но пути Анданова и Осеева не пересекались… Однако кто знает. Я вспоминаю комнату Анданова, фотографии в рамках. Я еще подумал – бывают люди, которых нельзя представить детьми. Они пришли в этот мир без молодости, без прошлого. Или боясь прошлого? Опять теоретизируете, лейтенант… Но почему все-таки у Анданова не сохранились старые фотографии? Его домовитая супруга не преминула бы вывесить их на стенку.

– Это скорее материал для романа, Павел.

Да, Помилуйко не любит «теоретиков». Он практик, он не отрывается от земли. Дело, за которое он взялся, должно быть закрыто. Я же предлагаю длинный и сомнительный путь, который может привести к неудаче.

– Посмотри, какую любопытную штуку я нашел.

Помилуйко достает из ящика стола старую, сделанную из медной гильзы зажигалку.

– Зажги эту «адскую машину».

Фитиль чадит и наконец вспыхивает. Я стряхиваю бензин с пальцев. «Адская машина» течет.

– В связи с делом о хищении ножа я еще раз осмотрел дом Шабашникова, – говорит Помилуйко. – Жаль, что вы с Комоловым не обратили внимания на зажигалку… Значит, перчатки были смочены бензином с небольшой примесью масла, да? Так вот, Шабашников заправляет свою зажигалку из бутыли, которую взял у соседа Зуенкова. А в бутыли – горючее для мопеда, понял? В бензине разбавлено масло.

Помилуйко подбрасывает на ладони зажигалку.

– Вот и разгадка. Я так понимаю: Шабашников не хотел включать свет в доме и воспользовался своей старой зажигалкой. Горючее попало на перчатки. Тики-так.

Майор прав: на зажигалку стоило обратить внимание.

– Все-таки я попробую найти доказательства для своей версии, – говорю я. – Уверен, что это удастся.

– Упрям, упрям, – благодушно ворчит Помилуйко.

Ожог, который Анданов пытался выдать за ушиб, пока еще не улика. Это скорее исходный пункт в той сложной умственной динамике, которую мы называем догадкой.

Должны найтись доказательства. Моя теория – соляной раствор, насыщенный предположениями и умозрительными расчетами. Нужна хотя бы тоненькая ниточка, чтобы раствор начал кристаллизоваться. Нужны реальные детали, которые сами собой, без принуждения, укладывались бы в версию.

Нет преступника, который не оставлял бы улик. Аксиома, известная каждому новичку. Прежде всего мотоцикл. Куда он делся, где был укрыт? Надо снова отправляться в Лихое по той злополучной тропе. Только один человек сможет помочь мне в тайге. Кеша Турханов, лесной житель.

14

Утром звонит Комаровский: «Кеша будет ждать в Лихом, у станции. Я просил его разузнать, где охотничал последние дни Анданов».

С опаской сажусь на «Яву». Забинтованная рука едва держит рычаг сцепления. Никакие мази доктора Малевича не спасают от боли. А мне еще предстоит доказать, что от Лихого до Колодина можно проскочить за шестьдесят минут.

Небо хмурится, вершинки сопок исчезают в облаках. Опять пахнет дождем. Еду не спеша, изучая тропу. Надо полагать, преступник не один день присматривался к этой дороге, прежде чем решился привести в исполнение свой план.

В ту ночь, когда мы с Ленкой возвращались из Лихого, дорога показалась мне легче и безопаснее, чем теперь. Иногда тропа натыкается на каменные осыпи, руль дергается, вырывается из рук. Толчки отдаются во всем теле. Скальные обломки по сторонам как надолбы. Гонка будет с препятствиями.

Внизу холодно светится Черемшанка. Тропа уходит прямо в воду. Камни, разводья пены, белые бурунчики, шум переката, а на том берегу крутой и скользкий подъем.

Как это Ленка отважилась? Да, мостик! Она говорила о мостике, выстроенном «доброй душой».

Мостик белеет наверху – там, где сближаются отвесные берега. Четыре тесаные жерди, сбитые скобами. Настил достаточно широкий, чтобы провести мотоцикл. Белая щепа разбросана на траве. Пахнет смолой. Новенький мостик. Надо же – появился совсем недавно, как раз перед убийством. Еще одно совпадение.

…Кеша Турханов ждет меня на тропе, недалеко от разъезда. Сидит, сгорбившись, на поваленном дереве, трубочка словно приросла к губам. Эдакий лесовичок, хранитель таежной тишины. Подает ладошку дощечкой.

– Начальник просил прийти.

Сидим курим. Кешу лучше не беспокоить вопросами, он сам знает охотничий этикет. Когда спрашивать, когда отвечать.

– Анданов-то на Бычковом зимовье бывал последние дни, – говорит Кеша. – Мастерил, знать, мостик.

Бычкова зимовьюшка – старый сруб на Черемшанке, недалеко от нового мостика. Охотники давно не посещают зимовьюшку. Зверье ушло от Колодина, от шумных мест.

– Что же он там промышлял, Кеша?

– Откуда знать? Промышлять-то там нечего.

– Почему ты думаешь, что мастерил мостик?

– Откуда знать? Стружка с одежды насыпалась в зимовье. Свежая стружка.

– А точно Анданов?

Турханов хмыкает, выбивает трубочку на жесткую бугристую ладонь. Держит горячую золу, как в пепельнице.

– Видел табачок? Из кореньев… Простой! Анданов медовый табак курит, духовитый. Только он!

– Слушай, Кеша. Вот у меня мотоцикл. Надо его запрятать возле станции. Куда бы ты запрятал?

– Зачем прятать? Оставь на станции, никто не возьмет.

– Нельзя, чтобы кто-нибудь видел, понимаешь?

Кеша косит на меня прищуренным темным глазом.

– Понял, следователь. Подумать надо.

Он поднимается с бревна, сутулый, пригнутый годами к земле, но все еще крепкий. Он из той породы потомственных таежников, которые не знают, что такое больница…

– Надо бы Савкину яму посмотреть, следователь.

Он идет медвежьей походкой через завалы кедрача. Когда-то здесь похозяйничал шелкопряд, оставив черный, мертвый лес.

Савкина яма – неглубокий, густо заросший котлованчик.

– Отсюда песок брали, когда строили дорогу, – бормочет Кеша и, кряхтя, лезет по откосу вниз. Он копошится в яме, осторожно разгребая валежник. Дождь наверняка смыл следы.

Я касаюсь тонкой, едва ощутимой нити догадки, которая возникла из неясного предположения. Но кристаллы уже начали выпадать. Раствор твердеет. Мостик, выстроенный Андановым. Его интерес, проявленный к этим скучным для охотника местам. Такие совпадения не могут быть случайными. Теперь не я ищу факты, а они меня. Значит, я на верном пути…

– Погляди-ка, – зовет Кеша из кустарника.

Густые ветви прикрывали здесь землю от дождя. На песке – отпечаток протектора. Неподалеку от рубчатого узора находим темное пятно. Здесь масло натекло из карбюратора. Очевидно, мотоцикл лежал на боку. Бензин испарился, а масло осталось. Мы находим еще кусок промасленной тряпки. Больше ничего не удается обнаружить.

– Съездишь со мной в Полунино, Кеша?

– Опять мотоцикл искать?

– Да. Но там его насовсем запрятали, понимаешь?

– Это легко. В озеро, однако, бросить нужно. В Лихое. Шаман-скалу знаешь? Могила, однако, – поразмыслив, протяжно тянет Кеша.

С Шаман-скалы станция Полунино как на ладони. Поблескивают стальные ниточки рельсов. Облако пара застыло над паровозом. Внизу тусклое зеркало озера. Рябь кажется неподвижной.

От Полунинcкого тракта к Шаман-скале ведет узкая тропинка. Сюда, случается, забредают туристы, любуются озером. Оно диковинка: воды из озера вытекает больше, чем вносят реки. А вот не скудеет. И глубины удивительные. Полно провалов, расщелин метров на триста глубины, говорят.

У Шаман-скалы как раз такой провал. Если он сбросил мотоцикл со скалы, нам никогда не найти машину… Неужели в тихом корректном «почтмейстере» таится такой изощренный, такой зловещий ум? Не верится.

– Что тут стоять? – спрашивает Кеша. – Камень, он молчит. Сто лет молчит, тыщу лет молчит.

Скала почти отвесно уходит в воду. Гладкая, вылизанная дождями. Лишь небольшой карнизик метрах в шести подо мной.

– Веревка есть, Кеша?

Кеша – таежник, запаслив. Мы связываем два небольших обрывка. Только рука не подвела бы. Авось… Хорошее русское слово «авось».

Спускаюсь, преодолевая боль. Карнизик пологий, стоять на нем трудно. От каменной стенки несет вековым холодом. В одном месте камень хранит след соприкосновения с металлом. Светлый, свежий шрам. Осколки стекла, разбросанные на карнизе, кажутся вкраплениями драгоценного минерала.

Осторожно подбираю осколки. Ребристое стекло от фары. Еще одно совпадение…

– Живой, следователь? – спрашивает сверху Кеша.

Живой. Сейчас выберусь. Отдышусь сначала. Надо поберечь силы. Что будут стоить эти открытия, если я не смогу доказать, что он мог проскочить из Лихого в Колодин за шестьдесят минут?

В номер Помилуйко я врываюсь, забыв поздороваться. У майора изумленное лицо.

– На кого ты похож, Чернов?

Наверно, у меня не слишком респектабельный вид.

– Я из Лихого… За пятьдесят две минуты… Это трудно, но возможно!

– Выпей воды. Ты энергичен. Комолов знал, кого брать в помощники. А у меня тоже новость. – Помилуйко тяжелой ладонью хлопает меня по плечу. – Шабашников раскололся.

Хорошо, что подо мной оказывается стул.

– Сознался Шабашников, да. Подписал!

– Как же с Андановым? – бормочу я. – Ведь он…

Я рассказываю о результатах поездки. Помилуйко терпеливо выслушивает, хмурится.

– Интересные наблюдения. Но где хоть одна явная улика? Мостик построил? Хорошо, построил. И ногу обжег… утюгом, предположим. Дома, перед отъездом.

– Но до отъезда он не хромал, это подтверждено.

– Ну, не сразу почувствовал боль…

– А кто сбросил мотоцикл со скалы?

– В самом деле, кто? Вот я судья, представь. Докажи, что Анданов сбросил какой-то мотоцикл. Ну?

– Мне трудно это доказать. Но истина… человек… Лишь это важно!

– Э! Шабашников уже в наших руках. Хочешь запутать дело? Завести в тупик? У тебя нет ни одной явной улики. Думаю, и не будет.

Майор любит ясность. Шабашников признался. Точка. Подписал.

– В общем, хватит анархии. – Помилуйко рубит ладонью воздух. – Действуй теперь только в соответствии с моими указаниями, ясно?

Остается один человек, с которым я еще не встречался и который может рассказать многое. Жена Анданова.

Я снова на приеме у Малевича. Бинт пропитался кровью, отвердел, словно гипс. Но Малевич нужен мне не только как хирург. Если он знает точно, где сейчас жена Анданова, я выеду немедленно.

– Вы не бережетесь, лейтенант. Так больно? Ножницы, сестра… Вам знакомо слово «сепсис»? Дождетесь, если не будете держать руку на перевязи.

Звякают инструменты. Я дергаюсь, как лягушка на школьном опыте.

– Не будете беречься – уложу в больницу. Право!

Удивительные у него руки. Сильные и нежные. Я всегда чувствовал особую симпатию к хирургам. Их работа сродни нашей. Такое же непосредственное проникновение в человеческие жизни. Каждый шаг, каждое движение связано с чьей-то судьбой. Они, как и мы, не имеют права ошибиться. Ночные вызовы, вечное беспокойство. Смысл нашей профессии, в сущности, тоже заключается в том, чтобы обнаружить вредную ткань и отделить ее от здоровой, очистить среду.

– Скажите, доктор, жена Анданова лечилась в вашей поликлинике? В какой больнице она сейчас?

– Да, она лечилась у нас. Вам я могу сказать: была безнадежна.

– Была?

– Да. Неоперабельная опухоль. Анданов знал и все-таки повез. Люди всегда надеются на чудо.

Малевич плещется над умывальником. Есть в его фигуре что-то скорбное, как у человека, несущего на себе тяжесть чужих бед.

– Ах, вы не знаете? Я думал, слухи распространяются в Колодине молниеносно. Анданов уже вылетел, его вызвали телеграммой. Летальный исход. Он был готов к этому.

Сестра помогает мне спуститься по лестнице, придерживая за локоть. Малевич разбередил ожог – боль адская. Только бы добраться до гостиницы.