Текст книги "По обе стороны Арбата, или Три дома Маргариты"

Ф.О. Шехтель. Проект Казанского вокзала. Из Ежегодника Московского архитектурного общества, 1910–1911 гг.

Ни преподавание в Строгановке, ни председательство в Московском архитектурном обществе не могли отвлечь от этих мучительных раздумий, но внезапно Францу Осиповичу стало не до них, потому что началась война. Полтора миллиона проживавших в России немцев обнаружили вдруг, что быть просто приличным человеком или даже признанным мастером своего дела уже недостаточно, когда ребром встал вопрос: кто ты – русский или немец?..

Шехтелю не нужно было искать ответ. Себя он ощущал русским и не собирался покидать страну, ставшую родиной для нескольких поколений его предков. Перейдя в православие, Франц Осипович принял имя Фёдор и носил его до конца жизни.

Фёдор Осипович руководил работами по приспособлению помещений под лазареты и в некоторых случаях расходы брал на себя, проектировал санатории для выздоравливающих воинов, а для 675-й Тульской пешей дружины, расквартированной в селе Петровско-Разумовское, построил деревянный храм.

Но в целом дела шли всё хуже: спроектированные Шехтелем Дом инвалидов на Донской улице и доходный дом в Большом Козихинском переулке так и не были построены, да оно и понятно: война – не время для созидания. Фёдор Осипович не сдавался – к завтраку выходил во фраке, хотя вместо привычных сигар курил уже махорку. Чтобы не томиться от безделья, он занялся проектом собственной дачи в Крыму, борясь с соблазном бросить всё и уехать на юг. Но не уходить же на покой в пятьдесят семь лет – должна ведь эта война когда-то кончиться, надо только перетерпеть, продержаться…

Покровская церковь в «Соломенной сторожке».

Архитектор Ф.О. Шехтель, 1914–1916 гг.

Фото А. Горожанкина, 1916 г.

Жизнь человеческая похожа на путь по айсбергу: когда ты думаешь, что добрался до вершины, у этой ледяной горы, подтаявшей где-то далеко внизу, смещается центр тяжести, глыба под тобой поворачивается, и вмиг всё меняется: ты оказываешься в лучшем случае далеко от нового пика, а в худшем – вообще под водой.

Собственный дом на Большой Садовой, в котором хорошо жилось в мирные дни, теперь содержать стало не на что, и летом 1917 года Фёдор Осипович дал объявление о продаже. Как ни странно, покупатель нашёлся быстро – оказывается, жизнь в переломную эпоху далеко не всех ставит на г рань нищеты, некоторые весьма успешно обогащаются, и во что же ещё им вложить деньги, как не в московскую недвижимость?

Казалось, проблема решена. Семья переехала в маленький дом, арендованный на 1-й Брестской, как раз в тех местах, где Шехтель снимал жильё в годы студенческой юности, и в минуты хорошего настроения можно было представлять себе, что жизнь даёт некий новый шанс… но тут айсберг перевернулся вновь.

Вскоре после Октябрьской революции новая власть национализировала и землю, и объекты недвижимости. Дом, арендованный семейством Шехтель, приказано было освободить в трёхдневный срок. Фёдор Осипович свою библиотеку и часть коллекции перевёз в помещения Московского архитектурного общества, мебель распродал за полцены и вместе с женой и старшей дочерью Китти перебрался к младшей. Квартиру, где жила Вера с мужем, ещё не успели «уплотнить».

На обратной стороне перевернувшегося айсберга тоже была жизнь – странная, но была. Строгановское училище стало называться Вхутемас, и товарищ Шехтель преподавал там композицию, получая вместо жалованья профессорский паёк: крупа, селёдка, иногда сахар. В Московском архитектурном обществе Фёдор Осипович читал лекции – «Сказка о трёх сёстрах: Архитектуре, Скульптуре, Живописи и их взаимоотношении в эволюции искусства», «Микеланджело и Рафаэль», изумляясь тому, как его слушают эти люди в студенческих и солдатских шинелях.

Строительство павильона Туркестана, Хорезма и Бухары. Фото из журнала «Прожектор», 1923 г.

Более того, в условиях разрухи и Гражданской войны новая власть даже пыталась что-то строить и за неимением новых специалистов привлекала к работам старых. Шехтель участвовал в проекте «Иртур» («Ирригация Туркестана»), включавшем в себя не только расширение сети оросительных каналов, но и строительство общественных и жилых зданий; по заказу Главстекла проектировал Болшевский оптический завод, – правда, оба проекта вскоре были свёрнуты. Единственная работа зодчего, не оставшаяся на бумаге, – павильон Туркестана на Первой сельскохозяйственной и кустарной выставке.

Приходилось признать: мир изменился так сильно, что своего места в нём найти уже не удастся. Теперь в конкурсах побеждали другие, чьи представления о прекрасном точнее совпадали со вкусами новой власти. Правда, руководство МХТ не забыло человека, который когда-то отказался от гонорара, перестраивая здание для труппы Станиславского и Немировича-Данченко. Теперь, когда Камергерский переулок стал называться проездом Художественного театра, а сам театр пользовался поддержкой правительства, жизнь там била ключом: постоянно требовались перестройки то касс, то оркестровой ямы, то магазина при театре, и эти пустяковые, но оплачиваемые заказы перепадали Шехтелю. Но в целом – работы не было.

Пришлось понемногу распродавать вещи, но они, к несчастью, прежней ценности в новой жизни уже не имели. Редкие книги, гобелены, персидские миниатюры – кому нужны они в эпоху будёновок и красных косынок?

Фёдор Осипович Шехтель с женой Наталией Тимофеевной, дочерью Верой и внучкой Мариной. Фото из семейного архива К.С. Лазаревой-Станищевой, 1926 г.

Сбывать на барахолке картины Врубеля, Маковского, Коровина, Левитана – преступно, не говоря уж о том, что глупо. Эту часть своей коллекции Фёдор Осипович передал в музеи безвозмездно; всё, чем смогла ответить ему советская власть, – назначить пенсию в размере 75 рублей.

Недаром говорилось на Руси: пришла беда – отворяй ворота. Фёдора Осиповича начали беспокоить боли в желудке. Сначала думали, что вследствие плохого питания, оказалось – рак. Болезнь прогрессировала, вскоре потребовался морфий. Быть может, больной предпочёл бы цианистый калий, но это не имело значения, денег всё равно не было ни на что.

Он умер 26 июня 1926 года.

Вот одно из предсмертных писем, оно адресовано Ивану Сытину.

«Глубокоуважаемый и дорогой Иван Дмитриевич!

С октября месяца по настоящее время я не покидаю постели… я молю Бога прикончить эту каторгу, – но доктора хлопочут зачем-то продлить это мучение.

Я ничего не могу есть, ослаб до того, что не могу сидеть – лежать еще хуже, у меня остались одни кости и пролежни, очевидно, я должен умереть голодной смертью…

У меня нет средств даже на лекарство, я состою на социальном обеспечении и получаю по ходатайству Наркома А.В. Луначарского высшую персональную пенсию – 75 рублей в месяц, мне 67 лет, жене столько же, дочь Екатерина Фёдоровна инвалид труда. на последние крохи я ей купил „Ундервуд“, но, как Вы, кажется, знаете, работы нигде нельзя достать. Жена не отходит от меня, и вот на эти 75 рублей я должен кормить четверых, платить за квартиру 2 червонца (газ, электричество и т. д.). Вы знаете, как я люблю работать, но нигде не могу заполучить таковую, и никто ничего не покупает; между тем я окружён несметными, по-моему, богатствами: моя коллекция картин, персидских миниатюр, библиотека – бесценны; около десяти инкунабул начала XV столетия, которые оценивают в сотни тысяч, никто не покупает. Все мои картины должны быть в музеях, офорты. оригинальная бронза, удивительная скульптура Конёнкова, Сомова, Полайоло, бюст Льва Толстого Н.А. Андреева, фарфор саксонский, Попова, вазы этрусские, Танагары Помпеи, керченских раскопок, венецианское зеркало (которое с пошлиной обошлось 1000 рублей, дают 15 руб.). Гобелен фламандский XVI столетия 5x4 ар., цена ему 3–4 тысячи – дают 200 рублей».

Покончив с перечислением произведений, умирающий пишет:

«Моя жена стара и немощна, дочь больна. и чем они будут существовать – я не знаю, нищенствовать при таких ценностях – это более чем недопустимо. Передайте все это в музеи, в рассрочку даже, но только чтобы они кормили жену, дочь и сына Льва Федоровича. <…>

Я строил всем: Морозовым, Рябушинским, фон Дервизам – и остался нищим. – Глупо, но я чист».

Эпилог

Семейный участок на Ваганькове приютил почти всех: и самого Шехтеля, и пережившую мужа на двенадцать лет Наталию Тимофеевну, обеих дочерей, сына и внучку, и даже зятя. Вот только младший сын не пожелал быть частью семейства Шехтель. Лев отказался от фамилии отца, потому что невозможно быть футуристом по фамилии Шехтель, ведь Шехтель – это модерн, и никак иначе.

Модерн как направление в художественных вузах Советской страны проходил и вскользь, как нечто буржуазное по духу и малоценное по сути; однако же построенные в этом стиле здания неплохо сохранились, занятые представительствами иностранных государств, над которыми не довлела необходимость оценивать красоту с идеологических позиций. Поэтому основная часть творений Шехтеля дошла до наших дней, и мы имеем возможность полюбоваться ими если не изнутри, то хотя бы снаружи.

Музея Шехтеля, равно как и музея модерна, пока не существует (правда, в цокольном этаже особняка Рябушинского несколько стендов посвящены творчеству создателя этого дома). Создать музей пыталась внучка архитектора, Марина Сергеевна Лазарева-Станищева, отдав этому много сил и времени. Её брат, популярный эстрадный артист Вадим Тонков, в амплуа комической старушки Вероники Маврикиевны известный самому Брежневу, в успех начинания не верил – и не ошибся: при их жизни музей так и не был создан, не существует его и в наши дни.

Улицы Шехтеля в Москве тоже нет, хотя имеются, допустим, Шарикоподшипниковская и Шепелюгинская.

Дань уважения и памяти замечательному архитектору смогли отдать только астрономы Крымской обсерватории, присвоившие открытой ими в 1971 году малой планете не только номер 3967, но и имя – Shekhtelia.

11. Дом Шехтеля

По нашим меркам дом может показаться большим, но не будем забывать, что архитектор с семьёй здесь не только жил, но и работал. Поэтому на первом этаже, кроме столовой и большого холла с библиотечными шкафами на антресолях, размещались кабинет Фёдора Осиповича, чертёжная с парой небольших служебных помещений, а также спальня хозяина и туалет. Такое планировочное решение позволяло Шехтелю работать хоть круглосуточно, не беспокоя своих домашних.

На втором этаже две комнаты, соединённые общей умывальной, занимали Наталия Тимофеевна и Катя с Верой. Небольшая комната предназначалась для горничной, ещё одно помещение могло использоваться как студия или как гостевая спальня, а в конце коридора, за ванной, была дверь в комнату Льва – ту самую, что смотрит на Садовую большим тройным окном над узким балконом.

В гости к Лёве часто приходили друзья из МУЖВЗ – такие же, как и он, отчаянные ниспровергатели всего и вся: шестнадцатилетний Вася Чекрыгин и девятнадцатилетний Володя Маяковский. Однажды вместе они затеяли выпуск первой книги стихов начинающего поэта. Как вспоминал потом Лев, «штаб-издательской квартирой была моя комната. Маяковский принес литографской бумаги и диктовал Чекрыгину стихи, которые тот своим чётким почерком переписывал особыми литографскими чернилами».

Когда тираж в 300 экземпляров был вручную напечатан на станке, дебютант постригся наголо – то ли на радостях, то ли ради того, чтобы не быть до смешного похожим на размещённый в книге собственный портрет.

Особняк на Большой Садовой, № 4. Фасад и интерьер холла. Архитектор Ф.О. Шехтель. Фото из Ежегодника Общества архитекторов-художников, 1910 г.

Шехтель-старший никакого футуризма не понимал и не делал вид, будто бы понимает, но к юным гениям относился уважительно, особенно к Чекрыгину, после скандала, который наделали Васины работы на юбилейной XXXV выставке МУЖВЗ. Однако Фёдор Осипович видел, что футуристам любое признание со стороны старшего поколения было глубоко безразлично, – старое искусство они уже «сбросили с корабля современности», скандалы же их не страшили, а лишь забавляли.

Вот Наталья Гончарова, дочь коллеги Шехтеля и бывшего соседа по Трёхпрудному переулку, по окончании всё того же Училища живописи, ваяния и зодчества теперь курит и ходит в мужской одежде, её картины то церковь объявляет порнографией, то полиция требует снять с выставки, а ей хоть бы что – открыто живёт с художником Ларионовым и снимается с ним в фильме «Драма в кабаре футуристов № 13».

Не обошлось без скандала и в доме Шехтеля, когда архитектор узнал, что у семнадцатилетней Веры с Володей начался роман. Опасаясь, что дочь пойдёт по стопам Гончаровой, отец посадил Веру под домашний арест, а Маяковскому запретил появляться в доме. Эти меры сильно испортили отношения отца с детьми (особенно с Лёвой, принявшим сторону сестры).

Любимый многими из нас Серебряный век, при всей его одухотворённости, был временем очень бурным, полным борьбы между представителями различных художественных направлений. Представители традиционного искусства считали своим долгом воевать с авангардистами, видя в них разрушителей культуры, этаких «новых гуннов». А те, провозгласив себя людьми будущего, громогласно отправляли на свалку истории всех отвергавших новую эстетику.

Маяковского и Бурлюка за пропаганду футуризма отчислили из училища, после чего они двинулись с лекциями по России. Чекрыгина из-за скандала на выставке лишили стипендии на год, и тогда они со Львом решили уехать в Европу знакомиться с западным авангардом. Гончарову и Ларионова Сергей Дягилев пригласил в Париж оформлять его балетные постановки.

Ф.О. Шехтель в холле своего дома на Большой Садовой, № 4. Фото из семейного архива К.С. Лазаревой-Станищевой. Конец 1910 г.

А сердце юной Веры Шехтель вскоре завоевал Генрих Гиршенберг, молодой сотрудник архитектурной мастерской её отца. Фёдор Осипович одобрил кандидатуру зятя, и вскоре молодые поселились на Малой Дмитровке, в доме № 25. Там в 1919 году появится на свет их дочь Марина (будущий театральный художник), там же найдёт приют и сам Шехтель, когда останется без крыши над голо вой.

Дом, национализированный советской властью, повидал всякое. Сначала в нём жил комкор Роберт Эйдеман, пока его не расстреляли в 1937 году. Особняк превратился в ясли, а после войны – в детский дом. С 1957 года здание находилось в распоряжении КГБ, а в 1991-м, когда чекисты от политической жизни отошли, а экономической активности ещё не развернули, на некоторое время стало бесхозным.

Потомки знаменитого архитектора очень долго пытались убедить московские власти в необходимости создания музея Фёдора Шехтеля или хотя бы музея московского модерна – но по древней российской традиции подобные вопросы быстро решаются только по команде сверху, а инициатива снизу обычно попадает в долгий ящик.

В особняке тем временем обосновались бомжи, пару раз пожарные приезжали тушить его, а потом здание перестало быть бесхозным – близкая к тогдашнему правительству некоммерческая организация «Гуманитарный и политологический центр „Стратегия"» получила бывший дом Шехтеля в аренду на сорок девять лет.

Договор обязывал арендатора произвести капитальный ремонт объекта, но ещё до начала работ внезапно выяснилось, что дом является памятником (прежде ни в какие охранные списки он не входил), а если так, то ни ремонт, ни реконструкция невозможны, необходима полноценная реставрация… а это уже совсем другой уровень расходов.

Узнав о таком повороте дела, руководство некоммерческой организации огорчилось, но не дрогнуло. Специалисты-реставраторы разработали проект, и к 2004 году памятник архитектуры был восстановлен, а добросовестный арендатор стал лауреатом премии за лучшую реставрацию. Более того, сотрудники Центра «Стратегия» прониклись уважением к создателю дома и по мере возможности показывают интерьеры тем, кто интересуется творчеством Шехтеля, не говоря уже о приёме экскурсий, периодически проводимых Москомнаследием. Была даже мысль выделить часть комнат под создание музейной экспозиции, тем более что при расчистке подвала к общей площади особняка добавились два помещения (они были засыпаны землёй, видимо со времён строительства, и никогда не использовались). Но реакция городских властей была иной: арендную плату увеличили пропорционально добавившемуся метражу, а по поводу музея – тишина.

12. «Патриарх»

В 1990-х годах, когда обладатели шестисотых «мерседесов» и красных пиджаков сделались фольклорными персонажами, ходил анекдот про «нового русского», который забраковал построенное ему жилище: «Двери какие-то узкие. Всё время косяки пальцами задеваю…»

Предельно концентрированным воплощением новорусского и новомосковского стиля стал элитный дом под названием «Патриарх». Распальцованные заказчики желали, чтобы им сделали круто; городские власти требовали красоты. Крутизна в понимании первых – астрономическая стоимость и подтверждённая информация, что такое уже делали для арабских шейхов. Красота в представлении вторых – это облицовка искусственным мрамором, колонны и непременно башенки. Под воздействием двух этих векторов сложился стиль, который архитекторы презрительно назвали «хрякострой», но всё же безропотно трудились в заданных рамках – кто платит, тот и заказывает музыку.

Однако в 2002 году нашлись люди, попытавшиеся хряка заколоть посредством очень тонкой иронии. Ведь любая идея, если возвести её в абсолют, начинает граничить с маразмом. Дойти до предела и продемонстрировать его всем постарались архитекторы Олег Дубровский и Сергей Ткаченко.

Желаете башенок – да без вопросов! Хотите «бахато» – ладно, для оформления вестибюля пригласим Жака Гарсию, он выполнял заказы султана Брунея, уж как-нибудь и вам угодит. Надо, чтобы величественно?.. Сделаем! Имперский стиль устроит?

Вечер на Большой Садовой. Фото 2012 г.

Нет, на самом деле подобного глумления, конечно, не было. Первоначально собирались построить оригинальный дом в форме яйца. В районе Патриарших, где каких только стилей не намешано, такое могло бы смотреться очень даже неплохо. Но яйцеобразная форма означала бы потери в площадях, что инвестора никак не устраивало. Поэтому замысел сначала подкорректировали снизу, потом подправили сверху… В отрихтованном виде он уже настолько не вдохновлял создателей, что они решили «смотреть на проблему весело – в эпоху не у нас царящих высоких технологий использовать рабский труд и сделать вещь до смешного рукотворную, с вавилонской башней на голове, с колоннадами и куполами. Такой принципиальный дурдом. Предел абсурда».

И сделали.

Малая Бронная, дом № 44 (фрагмент). Фото 2012 г.

Что уж там башенки в виде штабеля ракушек и парафраза на тему знаменитой башни Владимира Татлина!.. (В 1920-х годах замышлялся такой проект памятника Третьему интернационалу, не осуществлённый из соображений экономии, поскольку размерами башня должна была превзойти Эйфелеву в полтора раза.) Зодчие дали волю сарказму, украсив свое творение, и без того перенасыщенное всяческим декором, ещё и статуями. Мужчины в античных одеяниях выстроились в кружочек на верхних ярусах «Патриарха» – классика, всё как положено. Жаль, невозможно с тротуара разглядеть физиономии, поскольку знающие люди говорят, что это вовсе не римские патриции, а заказчик здания и вроде бы даже кто-то из боссов Москомархитектуры. Впрочем, никого из них мы всё равно не знаем в лицо… хотя и напрасно. Как говорил товарищ Сталин, «страна должна знать своих героев!».

Суждено ли этому приколу войти в историю архитектуры, время покажет. Однако хочется верить, что помпезность, выставленная на посмешище, всё же перестанет доминировать в современной московской архитектуре.

13. Патрики

Если существуют места с какой-то особой аурой, то к Патриаршим это относится в полной мере. Воспринимают ауру все по-разному: одних она настраивает на романтический лад, других тянет о душе подумать, а лично меня охватывает ощущение смены темпа – словно тут время течёт в режиме замедленного воспроизведения, отчего на сердце делается удивительно легко и спокойно, неизбывное московское желание прибавить шагу и везде успеть как-то незаметно отпускает и хочется, наоборот, присесть на скамейку и провожать взглядом облака или пару лебедей на пруду.

Здесь в любое время года хорошо и красиво, недаром так любят эти места кинематографисты; но почти каждом у приходящему сюда человеку прежде всего вспоминается фраза: «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина…»

Если немного помедлить, непременно появится какая-нибудь экскурсия, и гид поведает, что наискосок от «Патриарха», на перекрёстке Малой Бронной и Ермолаевского, – то самое место, где безуспешно пытался затормозить трамвай, под который «пристроил несчастного Мишу Берлиоза» один таинственный иностранец. Так ли это, неизвестно. Москвоведы утверждают, что трамвайных маршрутов на Бронной никогда не было; старожилы говорят, что трамваи всё же ходили, но по Ермолаевскому переулку; а кое-кто готов побожиться, будто при ремонте дорожного покрытия рельсы под асфальтом видел своими глазами.

Патриаршие пруды. Фото из семейного архива Юрия Викторовича и Виктора Анатольевича Мясниковых, 1927–1930 гг.

Имеет ли смысл выяснять, кто прав, если действие романа протекает в некоем условном будущем? Как известно, в одной из первых редакций романа всё происходит в июне 1943 года, да и в каноническом тексте книги сказано: «подлетел этот трамвай, поворачивающий по новопроложенной линии с Ермолаевского на Бронную», то есть и для Булгакова во время работы над романом никакого трамвая здесь ещё не было.

В любом случае Патриаршие пруды – одно из самых что ни на есть булгаковских мест в Москве, и неудивительно, что именно здесь предполагалось создать тематический парк, посвящённый автору и действующим лицам «Мастера и Маргариты». Но победивший в конкурсе проект Александра Иулиановича Рукавишникова не был реализован, причём по причине, диковинной как для Москвы, так и для России в целом – вследствие протестов местных жителей.

Сейчас, когда эта история осталась в прошлом, можно лишь сожалеть, что судьба художественной композиции, способной стать одним из лучших украшений нашей столицы, сложилась так неудачно. А ещё – можно задуматься о причинах этого факта.

Очевидными представляются две. Советская монументальная пропаганда не предполагала никаких обсуждений: под гром оркестра сползала наземь кумачовая ткань – вот и памятник, прошу любить и жаловать. Разнообразие не поощрялось, сами знаете. В результате за семьдесят лет сознание наших сограждан деформировалось настолько, что девушку с веслом и мужика в пиджаке на броневике большая часть публики воспринимает как норму, «а что сверх того, то от лукавого». Так что яркая оригинальность проекта сослужила бы ему плохую службу даже в случае широкого обсуждения. Если бы оно состоялось – ох как непросто было бы объяснять народным массам, почему Булгаков сидит на недоломанной скамейке, вместо того чтобы стоять на постаменте, как полагается приличному автору… и почему Иешуа идёт по воде… и не кощунство ли это?.. и почему примус такой громадный… и вообще – нельзя ли как-нибудь без примуса?

Двенадцатиметровый примус являлся если не центром композиции, то очень важным её смысловым узлом. Огибавшая пруд узкая дорожка, проведя посетителей мимо фигур Булгакова и удаляющегося от него Иешуа, мимо прокуратора с его верным псом, Левия Матвея, Коровьева и Бегемота, мимо парящих над землёй, застыв в объятии, Мастера и Маргариты, приводила к примусу.

Подобно кувшину, где томится в заточении злой джинн, пустотелый примус должен был скрывать в себе персонажей из «мистической» части романа. Красотка Гелла со шрамом на шее и клыкастый в ампир Варенуха, Абадонна с браунингом и Азазелло с обглоданной куриной костью в нагрудном кармане, Воланд и его свита, летящие над ночной землёй, – на бронзовых барельефах всё это и многое другое открывалось бы глазам того, кто войдёт под купол.

В отличие от примуса, который починял кот Бегемот, этот пламенем полыхать не должен был, но зато мог бы стать самым необычным из городских фонтанов. Его подсветка в ночное время превратила бы Патриаршие в идеальное место для романтических свиданий, а днём конечно же туристы непрестанно щёлкали бы затворами камер, фотографируя друг друга на фоне скульптур.

Одна из частей неосуществлённого мемориала – Маргарита и Мастер. Фото 2011 г.

Не только в Москве – пожалуй, и нигде в мире не существовало ничего подобного. Однако такому неординарному проекту, помимо одобрения властей, требовалась поддержка в виде грамотно проведённой PR-кампании, способной правильно расставить акценты и снять все вопросы. В конце концов, любить роман Михаила Булгакова или понимать творчество Александра Рукавишникова никто ведь не обязан… Но по привычке решили обойтись без обсуждений. Объявив 2002-й годом Булгакова, московские власти полагали сооружение мемориальной композиции чем-то естественным и не касающимся никого, кроме мэрии. Ошибка оказалась роковой.

Памятник 300-летию Российского флота, незадолго до того возникший на стрелке Болотного острова внезапно, как выстрел без предупреждения, стал не только притчей во языцех (по количеству неодобрительных оценок эту работу Зураба Церетели можно было вносить в Книгу рекордов Гиннесса), но и понятным для всех примером того, «как не надо». Отныне любой житель Москвы знал, что мэр считает возможным по своему усмотрению не только сносить одни объекты и возводить другие, но и украшать город на свой вкус, отнюдь не безупречной. Такое знание и вытекающее из него вполне обоснованное недовольство сами по себе значат немного, но вот если этим правильно распорядиться…

И желающие распорядиться нашлись быстро. Возможно, кто-то из жильцов «Патриарха» (или соседних домов, менее пафосных, но тоже весьма непростых) представил, какое может образоваться многолюдье вокруг пруда после открытия мемориала, и не обрадовался такой перспективе. Не исключён и другой вариант: первоначальный проект предполагал уменьшение глубины пруда, а кроме того, якобы устройства под ним автостоянки – и если это правда, то не получилось ли так, что там кому-то не досталось места, как в фильме «Гараж»?.. Во всяком случае, не составило труда собрать подписи местных жителей под письмом протеста, достаточно было задать им простые вопросы: вы хотите, чтобы тут было как на Арбате?.. чтобы негде стало выгуливать собак?.. чтобы вместо нашего пруда появилась чья-то автостоянка?… чтобы исчезли лебеди?

Правильно поставленный вопрос – это уже половина ответа. Разумеется, люди сказали «нет». Однако по просьбам трудящихся у нас только цены повышали, а на протесты граждан всегда клали с прибором. Власть в свойственной ей манере никого не удостоила ответом, и стройка продолжилась. Тогда к протестам местных жителей присоединилось изрядное количество людей, раздражённых градостроительной политикой тогдашнего мэра, – уж слишком много, нестерпимо много уголков старой Москвы загубила его деловая активность.

Подключилась пресса и надавала пинков мэру, а заодно и создателям мемориала «со статуей булгаковского Христа, шествующего по водам пруда, и персонажами из сатанинского окружения, включая облезлого кота и „бессовестную девицу“, рассаженными по берегам». Теперь отмалчиваться власти уже не могли, но диалог так и не сложился: в пылу конфликта протестующие уже не хотели вдаваться ни в какие обсуждения художественных решений, а требовали только одного: оставьте всё, как было!

Памятник Ивану Крылову. Фото 2013 г.

Отдавший четыре года жизни работе над этим проектом Александр Рукавишников, чтобы всё не пошло прахом, пообещал: «Я буду переделывать проект до смерти, до гробовой доски, пока не будет никаких про тестов». В одном из выставочных залов Москвы открыли для обозрения часть уже отлитых скульптур и макет нового проекта, из которого автор убрал ужаснувший всех примус. Но никакие компромиссы помочь уже не могли. Страсти достигли такого накала, что не оставалось иного выхода, кроме закрытия проекта.

И вот на Патриарших всё осталось, как было. Рядом с небольшой детской площадкой – аллейка бронзовых зверей из басен Ивана Крылова и памятник самому баснописцу. Надо сказать, крайне благополучный дядька был Иван Андреевич, жуир и картёжник, и всё у него в жизни было тип-топ, даже умер, как утверждали мемуаристы, подавившись блинчиком, – в общем, не чета Булгакову, умиравшему медленно и мучительно.

В 1976 году, когда мемориал Крылова занял здесь место (неподалёку от дома, где жил Иван Андреевич), эта работа скульпторов Андрея Древина и Даниэля Митлянского смотрелась почти как авангард, особенно в сравнении с множеством истуканов, изображавших героев рабочего класса. Сейчас, пожалуй, уже нет – и примитивизм Митлянского, и академизм Древина кажутся старомодными. Однако же, кто первый встал, того и Патрики – и теперь уже всё, «Боливар не выдержит двоих».

Но хватит о печальном! Пора двигаться дальше, а для этого нужно обойти пруд.

Если мы пожелаем идти против часовой стрелки, нам наверняка встретятся группы молодёжи в чёрных одеяниях. Несмотря на инфернальный имидж, они вовсе не адепты Евангелия от Воланда и вообще вряд ли почитатели Булгакова, а всего лишь готы. Никаких шабашей они тут не устраивают, просто мирно тусуются, но вид имеют столь суровый, что представители прочих молодёжных субкультур как-то не рискуют здесь появляться.

Если же мы пойдём по часовой стрелке, вдоль Малой Бронной, то слева от нас останется дом № 42, в котором жила певица Валентина Толкунова, затем № 36 (в нём создатели фильма «Ландыш серебристый» поселили поп-звезду Ирму), а на углу с Малым Козихинским – дом № 28, принадлежавший до революции брату Ивана Мозжухина, звезды немого кино.