Текст книги "По обе стороны Арбата, или Три дома Маргариты"

14. Дом Тарасова

«Этот помпезный, мраморный палаццо, выстроенный несколько лет назад, будто перенесся на тихую, чинную улочку прямиком из Венеции, разом потеснив и затенив вековые дворянские особняки с облупленными колоннами и одинаковыми треугольными крышами. Вот и сейчас, в предполуночный час, соседние строения тонули во тьме, а красавец-дом весь сиял и переливался, похожий на сказочный ледяной дворец: роскошный фронтон по самоновейшей американской моде подсвечивался электрическими огнями».

Так в романе «Статский советник» Борис Акунин описывает особняк банкира Литвинова; похоже или нет, судите сами. В романе дом расположен на Трёхсвятской улице, а поскольку такой улицы в Москве никогда не было, то почему бы и не здесь ему располагаться? А самое главное, у дома действительно имеется двойник, и не где-нибудь, а в Италии. Сравните эти две постройки – и если сумеете, найдите хоть пару отличий.

Строился дом как частная резиденция купца первой гильдии Гавриила Аслановича Тарасова из Екатеринодара. Изначально фамилия звучала как Торосян, но позже, с появлением богатства, «русифицировалась». Основателем династии считается Аслан Тарасов, разбогатевший на торговле ватой, а позже занимавшийся зерном и нефтью. Его сыновья основали «Мануфактуру братьев Тарасовых» и перебрались в Москву.

Гавриил Асланович, желая иметь жилище не менее впечатляющее, чем у соседей по Спиридоновке, Морозова и Рябушинского, заказал проект академику Ивану Жолтовскому.

Тот, будучи поклонником итальянского архитектора Андреа Палладио, взял за основу палаццо Тьене – дворец, построенный великим зодчим в середине XVI века. Правда, российский архитектор слегка изменил про порции здания – у Палладио верхняя половина больше нижней, Жолтовский сделал наоборот.

В соответствии с традициями средиземноморской архитектуры у дома есть внутренний двор, заслоненный зеленью, а на крыше – балкон с балюстрадой и верандой. По ней раньше можно было перейти из од ной части дома в другую, но российский климат подобных вольностей не прощает, так что, когда крыша потекла, террасы пришлось сделать крытыми (в советское время они превратились в конторские помещения). В техническом отношении здание было весьма современным: рядом с черной лестницей имелся грузовой лифт, в подвале размещались нагревательные котлы, подававшие пар в радиаторы отопления, а горячую воду – в машины собственной прачечной.

Жолтовский постарался сделать безупречную стилизацию под Ренессанс: от инкрустированных яшмой и гранитом дверных порталов до внутреннего дворика с террасами и небольшим фонтаном в виде каменной чаши с тремя морскими коньками. Образ дворца эпохи Возрождения создавали анфилады залов с огромными фресками на кессонированных потолках, люстры, изготовленные по специальным эскизам, антикварная мебель и светильники. Для росписи потолков (там разместились копии работ Пинтуриккьо, Тинторетто, Тициана и Джулио Романо) были приглашены Игнатий Нивинский, Евгений Лансере и Викентий Трофимов. Но как ни старались строители и художники, отпраздновать новоселье заказчику не довелось: он умер до окончания работ, в 1911 году. На фасаде особняка, обращенном на Спиридоновку, осталась гордая надпись на латыни GABRIELUS TARASSOF FECIT ANNO DOMINI, то есть «Гавриил Тарасов построил в год нашей эры», но дату так никто никогда и не проставил.

Дом Гавриила Тарасова. Фото 2013 г.

Не довелось пожить в этом доме и сыновьям Гавриила Аслановича, Георгию и Саркису. Желая уменьшить сумму налога на наследство, наследники попытались занизить стоимость дома, но эти цифры были опротестованы, и начавшаяся судебная тяжба затянулась на несколько лет – до самой революции, одним махом снявшей все имущественные вопросы семьи Тарасовых.

После переезда советского правительства из Петрограда в Москву здесь работал Наркомат по иностранным делам, потом администрация американской помощи (АРА) и Верховный суд СССР, Комитет по физической культуре и спорту, посольства Польши и Германии, а с 1979 года здание занимает Институт Африки. Из первоначальной обстановки дома до наших дней не дошло ничего, но потолочные фрески хорошо сохранились.

Как ни удивительно, в бурях и войнах минувшего века род Тарасовых тоже сумел уцелеть.

Палаццо Тьене. Фото 1900-х гг.

Представитель другой ветви этого семейства, Аслан Александрович, после революции вывез семью из Москвы и через Константинополь добрался до Парижа. Там вырос его сын Леон, ставший французским писателем. Удостоенный Гонкуровской премии, избранный в члены Французской академии, он вошёл в мировую культуру под именем Анри Труайя.

Оставшиеся в России потомки Гавриила Тарасова не только не пропали, но и сумели сохранить фамильную «коммерческую жилку». В годы перестройки, едва в СССР открылась возможность заниматься частным предпринимательством, один из первых кооперативов зарегистрировал Артём Михайлович Тарасов. Не прошло и двух лет, как телепрограмма «Взгляд» представила его стране в качестве первого легального миллионера.

Дом Гавриила Тарасова. Интерьеры. Фото из Ежегодника Общества архитекторов-художников, 1913 г.

Дом Гавриила Тарасова. Интерьеры. Фото из Ежегодника Общества архитекторов-художников, 1913 г.

15. Спиридоновка

Эта улица помнит шаги Пушкина и Гоголя, Вяземского и Карамзина. Здесь жили поэт Евгений Баратынский и мемуарист Лев Энгельгардт, а также предприниматель Александр Катуар де Бионкур, обладатель уникальной коллекции оружия, которую он подарил Историческому музею вскоре после открытия.

Как сообщал путеводитель по Москве 1917 года, «Спиридоньевская – тихая, малолюдная улица, застроенная преимущественно современными богатыми особняками. Атмосфера довольства и благосостояния царит здесь».

В этой же атмосфере, ничуть ей не повредив, в период модерна выросло несколько доходных домов, а в советское время появилось жильё для партийно-хозяйственной номенклатуры. Эти «дома улучшенной планировки» легко узнать по мемориальным доскам с фамилиями Жукова и Гришина, Георгадзе и Подгорного, а также по гладкому кирпичу светлоохристого оттенка, использовавшегося в 1970-х годах для постройки правительственного жилья.

Первый дом для сотрудников ВЦИК а был построен здесь ещё в 1926 году. В 1930-х годах на пересечении со Спиридоновским переулком были возведены ещё два жилых дома – Наркомата путей сообщения и треста «Теплобетон». Первое здание отмечено мемориальной доской с профилем Клавдии Шульженко, второе в угловой части украшено барельефом.

Барельеф «Техника – искусство – наука». Фото 2013 г.

Дом интересен и составом жильцов (квартиры предоставлялись академикам и крупным учёным), и новым для тех лет материалом, использованным для постройки (бетон с нетеплопроводным наполнителем), и архитектурным обликом. Балконы и лоджии, занимающие почти всю плоскость стен, – это ещё конструктивизм, барельеф – уже новый стиль, «сталинский ампир».

Заслуживает внимания и место, которое занимает дом. Здесь с XVII века стоял храм Рождества Пресвятой Богородицы, в котором боковой придел был освящён в честь святого чудотворца Спиридона. Как и многие другие храмы, этот достраивался и перестраивался, сгорал в пожарах и восстанавливался, но придел во славу святого Спиридона сохранялся всегда; а после пожара 1812 года прихожане, отстроив церковь заново, испросили разрешения переосвятить основной придел Петра и Павла в честь Спиридона Тримифунтского.

Этот человек жил в Греции и в молодости был простым пастухом, но и в сане епископа остался скромным и открытым. Он исцелял больных и помогал бедным, никому не отказывая в помощи. Веруя в Бога, он верил и в людей. Житие святого повествует, как однажды некий крестьянин попросил немного зерна у Спиридона. «Ступай в амбар и возьми», – был ему ответ. Крестьянин удивился: «Неужели ты не пойдешь и не посмотришь? А что, если я унесу больше, чем прошу?» – «Больше, чем тебе требуется, ты не унесешь, – ответил ему святой, – а вернешь столько, сколько сможешь».

Храм в честь святого Спиридона Тримифунтского. Фото из собрания Э.В. Готье-Дюфайе из фонда ЦИГИ, 1914 г.

В общем, Спиридон Тримифунтский являл собой пример именно такого пастыря, каких в реальной жизни немного, – потому, наверное, его и почитали так сильно.

Куда в советские годы подевались любовь к Богу и почитание святых, понять нелегко – ведь указами и декретами можно изменить лишь внешние формы жизни, а внутренний мир человека неподвластен государственным инстанциям. Наверное, советская власть добивалась своего пошаговым способом – постепенно, но неуклонно.

Улица Спиридоньевская. Фото из собрания Э.В. Готье-Дюфайе из фонда ЦИГИ, 1914 г.

История храма, от которого остались только названия улицы и переулка, закончилась так: в марте 1929 года активисты из соседнего дома обратились к властям с просьбой о закрытии церкви Святого Спиридона и приспособлении помещения под клуб работниц, и эту просьбу Моссовет с готовностью удовлетворил. Следующий ход в нужном направлении сделали сотрудники Химико-технологического института имени Менделеева – они в апреле 1930 года написали ходатайство о сносе церкви и постройке здания для института. Подобные просьбы тоже не встречали отказа. Так что формально для протестов даже и поводов не возникало, и в августе 1930-го храм был разрушен, можно сказать, «по просьбам трудящихся». В отношении настоятеля, отца Иоанна, приличия тоже не нарушались – его арестовали и расстреляли значительно позже, в 1937 году.

Впрочем, разрушение храма и гибель священника могут показаться не более чем мелким эпизодом, приметой непростого времени в сравнении с катастрофой, произошедшей на этой улице 12 мая 1712 года: «Во 2 часу ночи разорвало пороховую казну, и в тот пожар во многих местах погорело и подохло, и от Гранатнаго двора побито людей многое число, а по смете 2700 человек, и такого ж жестокаго пожару нихто не помнит».

Гранатный двор. Фото 2013 г.

Эти каменные палаты XVII века – единственное сохранившееся здание Гранатного двора. Понятно, что, кроме фундамента и части стен, вряд ли тут могло хоть что-то остаться после взрыва, а уж какие происходили перестройки в течение XVIII–XIX веков – вообще вопрос тёмный. Тем не менее специалисты утверждают, что крыльцо на углу – не реставраторская стилизация, а чудом сохранившийся подлинник раннепетровского времени.

После пожара Гранатный двор перевели на Васильевский луг, находившийся между Китайгородским проездом и устьем Яузы, а еще позже – к Симонову монастырю, а на прежнем месте от опасного производства осталось только название Гранатной улицы, которая в более поздние времена перешла в разряд переулков.

Землю передали в распоряжение полкового двора и канцелярии Преображенского полка, на других участках отстроились уцелевшие погорельцы и новые жители, и целый век здесь крепчала «атмосфера довольства и благосостояния», пока не развеял её пожар 1812 года. Улица выгорела полностью, и у многих участков в очередной раз сменились хозяева.

Спиридоньевка. На дальнем плане – дом Морозова. Фото из собрания Э.В. Готье-Дюфайе, 1914 г.

Одно из таких домовладений, сгоревшую усадьбу графа Воронцова, в 1814 году приобрёл Иван Иванович Дмитриев, министр юстиции в отставке, известный также как поэт и баснописец. Он собственными руками засадил деревьями участок, в глубине которого уже строился небольшой деревянный особняк по проекту талантливого художника и начинающего архитектора Карла Витберга. Этот дом принимал в своих стенах едва ли не всех российских литераторов той поры, их ведь тогда было мало, и все с Иваном Ивановичем были знакомы или даже дружны. После смерти Дмитриева усадьбу купил Николай Тимофеевич Аксаков, брат писателя, и она примерно полвека принадлежала роду Аксаковых, а в 1890-х годах участок перешёл во владение Саввы Морозова. По его заказу архитектор Франц Шехтель на месте старого особняка построил один из самых красивых и необычных домов в Москве, достойный отдельного и подробного рассказа.

Два из тех «современных богатых особняков», о которых говорилось в путеводителе 1917 года, расположены чуть дальше по правой стороне улицы, словно некий островок модерна.

Бывший дом Гести. Спиридоновка, дом № 13. Фото 2012 г.

Особняк Р.И. Гести построил в 1907 году Сергей Шуцман. Архитектор оставил очень мало самостоятельных работ, потому что ещё в годы учёбы начал терять зрение. Понятно, что профессиональная деятельность для Шуцмана была затруднена, и потому работал он в основном в качестве помощника – правда, у самого Льва Кекушева, который не забывал упомянуть коллегу в качестве соавтора (в частности, таких построек, как дом Коробкова на Пятницкой, дом Саарбекова на Поварской).

Дом Беляева. Открытка из коллекции Михаила Комолова, 1904 г.

Возможно, что на правах друга и старшего коллеги Кекушев приложил руку и к самостоятельным проектам Шуцмана – особняку Гести и дому Дамского попечительства о бедных ведомства учреждений императрицы Марии (1904, Малый Козихинский, дом № 4). А эту усадьбу с её кирпичной оградой оценили по достоинству люди Лаврентия Палыча. Здесь расположилась одна из бериевских «шарашек» – заключённые-инженеры разрабатывали системы радиосвязи для наружного наблюдения.

Дом № 11, в котором сейчас резиденция посла Южной Кореи, до революции принадлежал профессору Агапиту Беляеву. Обзавестись особняком по соседству с миллионерами ему позволила, видимо, не столько специализация (ухо-горло-нос), сколько высокая квалификация (среди пациентов доктора были Шаляпин и Собинов).

После того как Степан Рябушинский построил здесь себе особняк, доктор испытал понятное человеческое желание быть не хуже людей. Правда, Шехтеля приглашать Беляев не отважился и в отделке здания роскошеств себе не позволял – здесь нет ни мозаичных панно, ни майолики. Однако имеется характерная для модерна кремовая облицовочная плитка, а ещё асимметричная лесенка, ведущая в крошечный садик, и кованая ограда с «пузатенькими» столбиками.

Входная группа выглядит как вариация на тему главного входа в особняк Рябушинского. Расстекловка окон – тоже парафраз, но уже на темы шехтелевских окон в скоропечатне Левенсона и в здании МХТ. В общем, постройка без излишеств, так называемый «рациональный модерн», чтобы не сказать «экономный». Но недостаток шика архитектор Иван Бони с лихвой компенсировал этим уютным садиком с открытой террасой.

Дом Армянских. Открытка из коллекции Михаила Комолова, 1904 г.

За двухэтажным домом купца Х. Павлова постройки 1820-х годов (№ 9) стоит здание необычного вида – заострённое, как где-нибудь в Питере «у пяти углов», слегка испорченное надстройкой пятого этажа, но в целом симпатичное. Братья Михаил и Николай Армянские в начале ХХ века собирались открыть Армянский музей и купили этот участок земли, думая, что приобретают бывшее владение Мануковых, родителей матушки А.В. Суворова. Когда ошибка открылась, братья решили, что для музея постараются найти другое место, а на этом возведут доходный дом с общежитием для бедных студентов-армян на верхнем этаже. Архитектор Виктор Величкин выполнил заказ в 1902 году, и вместе с бедными студентами здесь поселились люди вполне состоятельные, причём тоже интеллигентные.

«Жила молодежь бойкой и веселой, может быть, и несколько распущенной жизнью, но обычной в возрасте этом: богемно, с бродяжничеством по кабачкам, романами…» – свидетельствует писатель Борис Зайцев, в гости к которому захаживали сюда Андрей Белый, Ходасевич, Бальмонт, Городецкий, Сологуб, Чулков…

Памятник Александру Блоку. Скульптор О.К. Комов, архитектор В.В. Красильников, 1993 г.

А ещё бывал в доме Иван Бунин, и возможно, что именно здесь он повстречал «тихую барышню с леонардовскими глазами, из старинной дворянской семьи…». Не пройдёт и года, как Вера Муромцева станет его женой. Отношения между ними будут очень непростыми (а временами даже мучительными для обоих), но Бунину предстоял о прожить с Верой Николаевной всю жизнь и умереть у неё на руках.

И ещё одна молодая чета жила здесь поблизости, и тоже весьма непростые были между ними отношения. Александр Блок и Любовь Менделеева, вскоре п осле свадьбы приезжавшие на пару недель в Москву, останавливались на Спиридоньевке, в доме № 6, у братьев Марконет, один из которых был женат на А.М. Ковалевской – к узине матери Блока и сестре матери другого поэта, С.М. Соловьева. В таком переплетении родственных связей нет ничего удивительного: в XIX веке Москва почти вся умещалась в пределах Садового кольца, и люди одного круга не просто были в курсе who is who, но зачастую ещё и оказывались как-то связанными между собой.

Однажды сплелись в любовный треугольник судьбы Андрея Белого, Александра Блока и его жены – каждый в чём-то винил себя, из-за этого страдал, но не находил в себе сил переломить ход событий, толкавших её участников к самому краю: к дуэли, к самоубийству, к безумию… Даже расставание не стало избавлением – свои переживания каждый уносил с собой. У Блока они найдут выход в пьесе «Балаганчик», а Белый в поисках душевного равновесия уедет за границу, где свои чувства к другу и его жене выразит в двух стихотворных сборниках.

А вообще, заглядывая туда, на сто лет назад, трудно отделаться от ощущения, что мужчины минувшего столетия могли во имя любви совершать поступки очень серьёзные. То есть, помимо привычных и понятных людям XXI века стремления к денежной выгоде и всякого рода амбиций, любовь к женщине тоже являлась силой, способной вдохновить мужчину на великие дела.

Прекрасные и удивительные

 
И теряем, теряем
попавший под вихрь
этот мир, и себя,
и любимых своих.
 

Семён Кирсанов

Мужчина выдающихся способностей (и возможностей) обычно и в женщине ищет какую-то неординарность. Иногда ему случается обрести желаемое, и тогда некоторое время он чувствует себя счастливым, а потом события начинают развиваться непредсказуемо. Кардинально переменить его жизнь способна и одна такая женщина – а уж если их две…

Савву Морозова, родившегося в очень богатом семействе, судьба и во всём остальном одарила щедро: быстрый ум, деловая хватка, изобретательность и настойчивость, а ещё совесть и неодолимая тяга к прекрасному. Последние два дара словно предназначались кому-то другому и к Савве попали по ошибке. Но судьба не ошибается, сдавая нам карты. Можно верить, что происходящие с нами события зависят от случая, и поэтому картина окружающего мира то и дело изменяется, как узор при повороте калейдоскопа. На самом же деле любой поступок человека, в том числе и самый неожиданный, служит лишь тому, чтобы очередная деталь пазла нашла своё место и в итоге сложилась бы единственно возможная история жизни.

Зинаида Морозова. Фото из коллекции М.В. Золотарёва, 1888 г.

Будущую жену свою Савва непременно повстречал бы, чуть раньше или чуть позже – она ведь происходила из семейства Зиминых, а Зимины, как и Морозовы, занимались производством текстиля. Но судьбе вздумалось в эту историю добавить драматизма, поэтому впервые увидеть Зинаиду Григорьевну довелось Савве в тот день, когда она стала Морозовой, выйдя замуж за его двоюродного племянника.

То есть семнадцатилетнюю девицу из почтенной и состоятельной семьи вполне могли бы просватать и за Савву – но он, в ту пору двадцатидвухлетний студент Московского университета, о женитьбе не помышлял, а вот двадцатичетырехлетнему Сергею Викуловичу Морозову батюшка объявил, что дело с его браком уже слажено и пожалуйте под венец, как было принято в старину.

Вряд ли на Савву и Зинаиду обрушилась любовь с первого взгляда – ни он, ни она особой красотой не блистали, а покорить друг друга манерой общения или хотя бы звуками голоса довольно трудно в таком шумном скоплении народа, как свадьба. Но в те времена родственники встречались регулярно и даже часто – если близки были по духу или по возрасту, – и в скором времени Зинаида и Савва обнаружили, что, где бы ни случилось им встретиться, с гораздо большим удовольствием они беседуют между собой, нежели принимают участие в общем разговоре.

Его привлекали её чувство юмора и жизнелюбие, способность на лету схватывать суть и вообще не лезть за словом в карман, ей же нравилась его основательность в суждениях, не отягощённая стремлением настоять на своём во что бы то ни стало; а уж когда обнаружилось, что Савва любит поэзию и способен своими руками починить музыкальную шкатулку, в глазах Зинаиды появилось восхищение.

Невольно она начала сравнивать его со своим мужем, и странными получались результаты этого сравнения. Муж не то чтобы тяготился её обществом, но ничуть не скрывал, что для него охота, скачки и азартные игры куда интереснее всяких разговоров. А Савва испытывал к ней неподдельный интерес, и Зинаида вдруг заметила, что всё чаще грустит и даже плачет в одиночестве, но не потому, что рядом нет Сергея, а потому, что нет Саввы.

Вдобавок Савва уехал в Англию, чтобы пройти курс обучения в Кембридже. Если он надеялся, что в разлуке их перестанет тянуть друг к другу, то ошибся – стало только хуже. Сначала возникла переписка, а затем, в первый же его приезд домой, они начали находить возможности для встреч – поначалу вполне невинных… Но что может удержать в рамках благопристойности мужчину и женщину, когда они влюблены?

Савва Морозов. Фото из коллекции М.В. Золотарёва, 1890-е гг.

И едва произошло неизбежное, Зинаида объявила, что оставляет мужа. Община староверов, к которой принадлежали Морозовы, была потрясена этой новостью. Раскольники хотя и не венчались в церкви, но семью чтили свято. Однако и Зинаида от своего решения не отступила – твёрдости характера ей хватало. В конечном итоге люди пошушукались да и перестали; но вот когда Савва Тимофеевич известил родных о своём намерении вступить в брак с бывшей женой своего племянника, разговор с матушкой получился очень непростым. Мария Фёдоровна, разумеется, не хотела для сына такой женитьбы, но и ей пришлось смириться – вряд ли потому, что его избранница была уже на четвёртом месяце, скорее из прагматического расчёта.

Дело в том, что Савва уже второй год управлял семейным предприятием, и делал это весьма успешно, хотя вступить в должность пришлось ему в очень непростой ситуации. Кроме ума и гибкости, молодому управляющему и твёрдость нужна, а если сейчас попытаться «сломать его через колено», то неизвестно, к чему это приведёт.

Вот и получилось, что двадцатишестилетний Савва «прославился» на всю Россию как первый старовер, женившийся на разведёнке. Может, самым первым стал и не он, но Морозовы уже полвека были на виду, так что об этом браке не судачил разве что ленивый. Болтали даже те, кого эта история никаким боком не касалась и кто вообще «слышал звон, да не знает, где он». Неудивительно, что вскоре сказку о Золушке принялись в России пересказывать на новый лад: будто бы женился миллионщик Морозов на бывшей работнице Никольской мануфактуры, до того дня стоявшей с утра до ночи у прядильной машины, чтобы в случае разрыва найти концы порвавшейся нити и снова скатать пряжу.

Ну, сказки сказками, а дом для молодой жены Савва построил действительно небывалый. Пригласив для реализации этого замысла Франца Шехтеля, Морозов сделал прекрасный выбор. В то время Шехтель ещё не очень известен, но Савва-то знает ему истинную цену. Архитектор на три года старше заказчика, они знакомы уже довольно давно, и первый заказ Саввы Франц выполнил удачно. Морозов хотел построить дачу – и Шехтель возвёл сказочный деревянный теремок, очень понравившийся заказчику.

Но сейчас нужен уже не теремок, а дворец, нечто потрясающее. По весьма удачному совпадению Франц в этот период жизни увлекался готикой, и его идеи сразу встретили понимание. Дело в том, что Морозов, бывая в Манчестере, видел построенные там архитектором Альфредом Уотерхаузом особняки в неоготическом стиле, и Савве они пришлись по вкусу. А когда идеи исполнителя не расходятся с мечтаниями заказчика – можно творить чудеса.

Бюджет был практически неограничен, поскольку Савва Тимофеевич хотел, чтобы дом оказался под стать его избраннице; что же до Зинаиды Григорьевны, то она вообще не склонна была экономить ни в отношении своего нового дома, ни образа жизни в целом. Едва завершили свою работу приглашённые Шехтелем декораторы, она устроила пышную, как сказали бы сейчас, презентацию для первых лиц города и представителей высшего света.

Дом З.Г. Морозовой. Открытка из коллекции Михаила Комолова,1904 г.

Московский городской голова князь Щербатов взял с собой сына Сергея, благодаря запискам которого мы можем представить себе впечатления приглашённых: «У моего отца до старости сохранилось почти юношеское любопытство к новым, интересным явлениям жизни… Таким интересным явлением был вновь выстроенный дворец огромных размеров и необычайно роскошный в англо-готическом стиле на Спиридоновке богатейшего и умнейшего из купцов Саввы Тимофеевича Морозова. Я с отцом поехал на торжественное открытие этого нового московского «чуда». На этот вечер собралось всё именитое купечество. Хозяйка, Зинаида Григорьевна Морозова, вся увешанная дивными жемчугами, принимала гостей с поистине королевским величием. Тут я увидел и услышал впервые молодого и еще довольно застенчивого Шаляпина, тогда еще только восходившее светило, и Врубеля, исполнившего в готическом холле отличную скульптуру из темного дуба и большое витро».

С Шаляпиным и Врубелем Морозовы познакомились, вероятнее всего, через Савву Ивановича Мамонтова, который был очень дружен и с певцом, и с художником ещё в ту пору, когда их имена мало к ому были известны.

Вообще Савва Тимофеевич и Савва Иванович были не только тёзками и современниками, но и людьми одного круга, а потому их пути просто обречены были пересекаться. Например, на Нижегородской промышленной выставке 1896 года Морозов был председателем организационного комитета, а также заведовал отделом VIII (изделия из волокнистых веществ), а Мамонтов – отделом X X (Крайний Север). Оба предпринимателя заставили о себе говорить: Мамонтов – когда устроил выставку работ Врубеля, отвергнутых комиссией Академии художеств, Морозов – когда его супруга Зинаида роскошью своего наряда затмила многих придворных дам, а длиной шлейфа превзошла даже государыню, в результате чего Савве Тимофеевичу было высказано замечание по поводу нарушения этикета.

Наверное, вам хотелось бы узнать, как им это чудом внук крепостного крестьянина взлетел так высоко?.. Извольте, расскажу. Только начать придётся не с нашего героя, а с его деда, история жизни которого подобна русской сказке, правда с английским акцентом.

Жил-был в конце XVIII века крестьянин по имени Савва. От прочих крепостных он отличался только исключительной смекалкой да ещё тем, что спиртного в рот не брал, поскольку был старообрядцем. То ли на непропитые деньги, то ли на взятую у барина ссуду купил Савва диковину – аглицкий станок для делания лент и кружев, а также прочей бахромы. (Как раз тогда англичане сняли запрет на вывоз станков за пределы своего острова.) Поставил Савва эту диковину в своей избе, обучил сыновей, и дело пошло. Сыновей было четверо: Елисей, Захар, Абрам и Иван, – так что трудиться они могли хоть посменно. А батюшка на собственном горбу таскал товар на продажу в Москву. Вёрст за восемьдесят на своих двоих. А впрочем, нет, не буду завираться: на рубеже XVIII и XIX веков нашему Савве всего лишь тридцать лет от роду, и его двухлетний первенец Елисей – от горшка два вершка, так что вряд ли всё так быстро и так просто могло получиться.

В 1805 году солнце Аустерлица взошло не только для императора Наполеона, но и для коробейника Саввы. Как говорится, кому война, а кому мать родна. Подписание Россией Тильзитского мирного договора закрыло её границы для британских товаров, а значит, и для дешевого «аглицкого» сукна, в которое тогда была одета чуть ли не вся страна. Это означало, что настал праздник на улице «отечественного производителя». И вскоре уже не Савва в Москву, а московские купцы стали ездить в Зуево к Морозову за товаром. Текстильные мануфактуры резко пошли в рост, и морозовские, разумеется, тоже. Последующие события, трагические для России, Савве Васильевичу обернулись удачей, избавив его от конкурентов, – ведь московские фабрики, как и почти весь город, сгорели в пожаре 1812 года. Освободившийся рынок, можно сказать, сам валился Морозову в его крепкие руки.

Помещику Рюмину за вольную для себя и четверых детей Савва заплатил 17 тысяч рублей ассигнациями – сумма по тем временам весьма солидная, на неё можно было купить деревеньку этак душ в двадцать. И всё же барин явно продешевил, либо же Савва торговался, как чёрт. Впрочем, нет такой цены, которую нельзя дать за свою свободу, и нет такого возраста, когда свободу можно считать излишней роскошью. А Савве, между прочим, уже стукнуло пятьдесят, но он полон энергии, причём во всех отношениях. Вскоре жена родит ему ещё одного сына, Тимофея. Будуч и на четырнадцать лет младше Абрама и на двадцать один год младше Захара (а Елисея и вовсе на двадцать пять лет), именно Тимофей возглавит Торговый дом «Савва Морозов с сыновьями», именно он сможет внести качественные изменения в семейное дело на основе тех знаний, которые получит в Англии. Но пока младшенький учится, Савва Васильевич выписывает английских специалистов к себе, и это действительно к себе, потому что всё у того же помещика Рюмина купил Морозов изрядный кусок земли и строит там фабричный посёлок.

Вокруг мануфактуры возникло село Никольское, стоявшие рядом сёла Богородское, Зуево и Орехово тоже не остались без морозовских фабрик (ткацких, отбельных, красильных), и в недалёком будущем предстояло им, сросшимся в город Орехово-Зуево, стать центром российской лёгкой промышленности. Британцы (управляющий, инженеры и прочие специалисты) построили для себя несколько домов в георгианском стиле, с традиционными газонами и парком. Кроме того, англичане привезли с собой такое понятие, как спорт. Вскоре соорудили стадион, и первая российская команда «Спортклуб „Орехово“», созданная в городке, здесь же провела и первый футбольный матч против «родоначальников» этой великой игры. Правда, наши продули, но какая разница – лиха беда начало.

Впрочем, Савве Васильевичу этого увидеть уже не довелось. К старости он оставил дела и, разделив фабрики между своими потомками, на девяностом году жизни преставился.

Однако жизнь всё-таки не сказка, и не всё протекало гладко и благостно. Во-первых, «прибавочная стоимость», будь она неладна. Чем меньше заплатишь работникам, тем больше сможешь оставить себе. И уже не так важно, на что потратишь: на новый дом или на новые станки, на больницу для фабричных или на обучение сына в Европе, – рабочим это всё равно, поскольку получат они мало. Во-вторых, сами фабричные – публика была та ещё. Потому что справный крестьянин от своего надела земли никуда не ушёл бы, а погорельцы и прочие неудачники, не по собственной воле попав в наёмные рабочие, и так не особо радовались жизни, а уж тем более – когда их штрафовали за малейшую провинность или вообще выставляли за ворота при попытке «качать права». Словом, конфликт между трудом и капиталом был диалектически предопределён, и первыми, кто наступил на эти грабли, оказались Морозовы.