Текст книги "Пасть"

Глава VI

Две достаточно толстые ольхи, ближайшие к воронке, послужившей местом упокоения Магдалене, – эти два дерева все-таки росли от нее далековато, шагах в двадцати пяти. Старик предпочел бы двадцать, а лучше – пятнадцать. Но выбирать не из чего – ближе зеленели только кустарники и молодая, тонкая поросль, никак для сооружения лабаза не подходящая.

В принципе специалисты ночной охоты сладят себе лабаз и в любом мелколесье – на опорах-сохирях. Старик видел такие конструкции – каждый угол подпирают две-три толстые жердины с боковым откосным сучком, и получается достаточно надежное сооружение. Но сам никогда таких не устраивал, да и видел последний раз полвека назад, – и сразу от такой идеи отказался. Не хватало сверзиться в самый ответственный момент. От Магдалены после первой кровавой трапезы осталось не так уж и много, а тут на радость голодным псам рухнет сверху нежданная добавка.

Лучше стрелять издалека, но сидеть надежно. Ночи сейчас светлые, попадет уж как-нибудь.

Возился он долго, почти три часа. Но сделал все надежно: прочный настил из жердей покрыт толстым войлоком – на жестком долго не посидишь в неподвижности; к стволу одной ольшины прибиты ступеньки-поперечины, здесь же свисает толстая веревка с узлами – эх, да лет двадцать назад взмахнул бы по стволу без всяких перил-ступенек… ушли, ушли те годы. До земли – три метра. Идеальная высота, что для стрельбы, что для безопасности.

Прикинул все так и этак, поводил туда-сюда топорищем, словно ружейным стволом. Срубил две мешающие ветви. Все готово. Все в порядке. Все должно получиться. Не в первый раз охотится на опасных зверюшек. Но как-то тревожно сегодня… Что-то не так вокруг, что-то такое в воздухе…

Он никак не мог понять и определить – что не в порядке, да оно, наверное, вокруг-то все в порядке, а дело в нем. Отработали свое не мышцы, мышцы для его лет хоть куда, – нервы поистрепались, поизносились за долгие годы…

Старик неосознанно кокетничал сам с собой – нервам его позавидовали бы и молодые. Это срабатывало полузабытое, уснувшее, казалось, чутье на опасность. А еще он просто устал.

Грудь давило. Собрал все ненужное: топор, оставшиеся веревки и гвозди, оттащил в сторону срубленные ветви. И пошел домой – отсыпаться перед ночной засадой. Вообще-то на такой охоте полагается дать лабазу постоять дня три, чтобы осторожные звери успели присмотреться к изменившемуся виду местности.

Но старик подозревал, что через три дня от коровы останутся лишь голые косточки, и надеялся, что объекты его охоты излишней осторожностью не страдают и не испугаются лабаза и даже человека. Он был прав.

И даже не догадывался, насколько он был прав…

Генерал сразу понял, что у них опять что-то стряслось.

Серьезное, это было ясно по голосу Руслана, попросившего срочно приехать. И не объяснившего причин. С Русланом Генерал работал шесть лет – знал, зря тревогу тот не поднимет.

Так и есть: кучка шушукающихся белых халатов, мгновенно рассосавшаяся при его появлении; лаборантка с искаженным лицом; Капитан мрачнее тучи. Когда у Капитана такой вид – дело плохо.

И Генерал сознательно, чтоб хоть немного разрядить обстановку, заговорил в манере старого и сварливого дедушки, брюзжащего на домочадцев:

– Ну что за пожар, что за набат? С полпути меня заворотили, ну прямо как дети малые… На день оставить одних нельзя… Ничего сами решить не могут. Прямо беда с вами…

Продолжая ворчать, прошел в свой кабинет, сделал приглашающий жест Капитану. За дверью ворчание как ножом обрезало. Глянул вопросительно и, жестко.

– Доктор застрелился! – без предисловий выпалил Капитан.

Генерал был потрясен. Капитан редко видел его потрясенным, а посторонний человек мог даже сказать, что Генерал остался абсолютно равнодушным – на лице ничего не дрогнуло. Понять всю меру потрясения можно было лишь по вопросу:

– Как застрелился?!

Таких бессодержательных вопросов он не задавал, Никогда. И Капитан сорвался. Впервые за все годы их знакомства сорвался в общении с Генералом.

– Из пистолета! Пулей!! В голову!! – прокричал он. И рухнул на стул – без приглашения.

– Откуда у него пистолет? – Короткой истерики подчиненного хватило Генералу, чтобы мгновенно взять себя в руки. Это был уже не риторический вопрос, это – началась работа.

– Не знаю… – убито ответил Капитан. – Немецкий. Маузер 6.35 сорокового года. Крохотный, игрушка… У него отец воевал… Трофейный…

– Когда?

– Ночью. Прямо за рабочим столом.

– Кто обнаружил?

– Лаборантка утром.

Они перебрасывались не важными, в общем, фразами, не желая признаться ни сами себе, ни друг другу, что ждали чего-то подобного. Были сейчас искренне потрясены, но – ждали.

Где-то очень глубоко и неосознанно знали, внимательно наблюдая последние недели за Доктором – вроде и не впадавшим в запой или в черную депрессию, лихорадочно, сутки напролет, работавшим и так же лихорадочно, словно в последний раз, любившим очередных лаборанток.

Ждали, хотя и не могли объяснить причины ни себе, не другим. Просто люди, перешагнувшие через столько трупов, приобретают чутье особого рода, интуитивно чувствуя легкий аромат приближающейся смерти…

Генерал молчал. Потом, после паузы:

– Что-нибудь оставил? Письмо, записку?

Капитан молча вынул и положил на стол четвертушку бумаги. Генерал недоуменно изучал ровные строчки.

– Стихи? – Генерал слабо разбирался в поэзии. – Свои? Переписанные?

Капитан пожал плечами. В его работе литературные познания не требовались.

– Чушь какая-то… – протянул Генерал. – Никакого отношения… На первый взгляд. Что такое: «болота дней непониманье…» Ахинея, хоть бы запятые ставил…

– Код? – предположил Капитан не слишком уверенно. Генерал покачал головой.

– Но что-то же он хотел сказать… Или кому-то намекнуть, не обязательно нам. Так… Вот что: ты со своей девушкой, с Мариной, под какой легендой встречаешься?

– Командированный, из Новосибирска… Военный завод. В любой момент могут отозвать обратно.

Мало, конечно, приятного, когда твоя личная жизнь под таким микроскопом. Но служба есть служба, он и сам изучает внеслужебные контакты сотрудников. Точнее, изучал. Пока на такие штудии Оставалось время.

– Хм… удобная легенда… – По тону Генерала было непонятно, одобряет он или осуждает. – Тогда так: перепиши, дай ей посмотреть. Дама образованная, университет оканчивала – может, опознает, откуда списано. А то в книжке перед этими виршами или сразу после может какой отрывок идти… с намеком.

Генерал помолчал. Он занимал голову идиотскими стихами по одной-единственной причине – не допустить туда простую мысль: как они справятся без Доктора? Эскулап, конечно, талантище, но в некоторых областях не силен; остаются спецы, ломающие головы над отдельными кусочками проблемы в нескольких разбросанных по городу точках, есть среди них молодые, хваткие, не бессребреники шестидесятых – а жаждущие подороже продать свои умные головы…

Но они не знают всего, уж тем более самого главного – об источнике исследуемых тканей и сывороток, и вводить в курс дела надо осторожно и долго, чтобы втянулись, чтобы не было, как… Генерал оборвал свою мысль: Эскулап справится, большая часть дороги пройдена, Эскулап, конечно, справится… Успокаивал сам себя – получалось плохо. Сказал совсем не в тему, просто чтобы отогнать мрачные мысли:

– Кстати, о Марине… Ты жениться, часом, не собираешься? Возможно, тебе, командированный ты наш, придется из Новосибирска сюда переехать. Не пойми меня неправильно, но из Конторы тебе надо уйти. По крайней мере на время охоты. Пока не закончится вся нынешняя свистопляска. Я же сам вижу, что ты разрываешься; и обязанности в Лаборатории придется передать другому человеку, кандидатуру подберем вместе. Получишь свободу рук и действий. Ну а деньги, сам понимаешь, останутся те же, даже побольше – надбавка за полевые условия. Нужно какое-то прикрытие, а тут легенда готовая, обкатанная, с нами никак не связанная… А закончим дело – разведешься и уедешь в Новосибирск. Если, захочешь. Потому что, сдается мне, работы за этими стенами нам надолго хватит. Как перспектива?

Перспектива Капитана не порадовала. Тут ему не просто руки развязывают, его и от Лаборатории дистанцируют, и если он, зачищая концы, крупно ошибется – спишут в расход легко и просто. И без ущерба для репутации. Мы такого не знаем. Маньяк-одиночка.

– Не грусти, – словно прочитал его мысли Генерал. – Это пока так, только наметки. Пошли лучше на Эльдаровича глянем. В последний раз. Может, заметим что необычное.

Необычного ничего не было. Труп как труп. Вчера живой, а сегодня мертвый. Ничего особенного, обычная смерть. Проблема не в наличии трупа, а в отсутствии в Лаборатории живого Доктора. А мертвых тел они навидались. Не о чем было говорить и раздумывать. Капитан подумал только о том, что уж если приспичит стреляться – так только из калибра 6.35 и только в рот, как Доктор. Из соображений эстетики. Крохотная пулька остается в голове, не пробив изнутри череп. Мозги не загаживают половину комнаты, и божедомам работы меньше, дабы привести в достойный вид для похорон…

Словом, эстет был покойный, самый настоящий эстет…

На лабаз старик взобрался за час до заката. Впрочем, в июне под Ленинградом (он называл город только так – по старинке) закаты понятие относительное. Темнеет неохотно, словно кто-то медленно, капля за каплей, капает черную тушь в ведро с водой…

Он сидел неподвижно, положив рядом ружье со взведенными курками – старая двустволка-горизонталка, еще курковая, подарок от командования к двадцатипятилетию службы. На самом деле ружье можно было смело считать Одноствольным – левый ствол из четырех выстрелов давал три осечки. Что-то случилось с механизмом, что-то износилось за долгие годы, а разбирать и чинить сейчас времени не было. Патроны, снаряженные волчьей картечью, он вложил в оба ствола – вдруг и левый выстрелит. Сидел, ждал. Темнело.

Дневные звуки смолкали – их не замечаешь, пока они есть, но стоит им исчезнуть – тишина давит, обманчивая ночная тишина, состоящая из тысяч звуков-фантомов, звуков-призраков…

…Затихало чоканье дроздов, мелкие пичуги испускали последние трели – и замолкали до утра. С тоненьким цвиканьем протянул низко над мелколесьем вальдшнеп – летали еще последние. Зря, брат, стараешься, подумал старик о нем сочувственно, не найдешь уже себе самку, все на гнездах, яйца насиживают! Над головой, высоко в ветвях ольхи, захлопало, заворочалось – устраивались на ночлег вороны.

Все шло как обычно, как в ожидании многих ночных охот в его жизни… И все совсем по-другому. Впервые он охотился в шестьдесят восемь лет, и впервые сердце при этом стучало так – не бойким перестуком, в радостном возбуждении скорой схватки и, даст Бог, победы, нет, сердце билось тяжело, и неровно, словно задумываясь на мгновение после трех-четырех ударов – продолжать или бросить смертельно надоевшее за долгие десятилетия занятие. Он привык к такому в последний год, даже и не задумывался сходить к врачу, сделать кардиограмму – сколько отмерено, столько отмерено, лучше дожить и умереть в своем доме, а не на казенной больничной койке.

Стрелки командирских часов крохотными светляками ползли к полуночи. Рваным зигзагом прочертила темноту летучая мышь – он вздрогнул, оторвавшись на мгновение от напряженного высматривания. У воронки – ни звука, ни шевеления. Но он чувствовал – если гости и будут, то скоро, в течение ближайшего часа. Под утро на таких охотах дичь является редко. Но бывает всяко.

Издали покатился разнокалиберный перелай собак. Старик насторожился, прислушался – в поселке кого-то или что-то учуяли. Со стороны Редкого Кузьмина, из-за ограды одной из вилл, откликнулся мощный, басовитый голос – гавкнул раза три и замолк, не желая участвовать в плебейской сваре.

Ноги затекли, он их почти не чувствовал, но не менял положение, ежесекундно готовый к выстрелу. Он не испытывал ненависти к тем, кого сейчас будет убивать. Ни малейшей. Даже после вчерашней истории с коровой. Нельзя ненавидеть того, в кого стреляешь – рука дрогнет, обязательно промахнешься.

Опять же, что волки, что собаки – Божьи твари, тоже есть хотят. Что поделать, если природа у них хищная, И если они выбрали не ту корову. Не надо их ненавидеть. Их надо просто убить – выполнить неприятную и нелегкую работу.

Старик ждал.

Глава VII

Поминки были совсем простые: на столе стояла банка «эликсира жизни» на основе медицинского спирта, за столом сидели Эскулап с Капитаном. Эскулап разлил по второй и провозгласил незамысловатый тост:

– Ну, чтоб земля ему была пухом! Точнее, чтоб кремационная печь была… была… блин, чем бы она ему была бы, а? Короче, гори спокойно, дорогой товарищ… Они выпили, не чокаясь лабораторными мензурками (удобная, кстати, тара с делениями – пьешь и видишь, как приближаешься к своей норме). Капитан глотнул осторожно – чистого алкоголя в зелье процентов семьдесят, а то и больше, остальное – сахар и всевозможные добавки, приданные приглушить и замаскировать убойную крепость.

Эскулап, который не признавал слабых напитков, – а к таковым он относил все не дотягивающее до шестидесяти градусов – и чья глотка давно загрубела от подобных собственноручно приготовляемых коктейлей, – Эскулап пил медленно, с видимым удовольствием и не торопился тянуться к закуске. Он погладил банку, предосторожности ради украшенную узкой красной наклейкой «ОСТОРОЖНО: ЯД!», и сказал то, что на поминках говорить вроде и не полагалось:

– Хороший был парень Витя. Но – слабак! И дурак, если по большому счету…

– Потому что застрелился? – осторожно спросил Капитан и налил еще по одной.

Похоже, сейчас Эскулапа потянет на умные разговоры. Интересно будет послушать. Последнее время народ в Лаборатории зажат и молчалив; те, кто знает, – потому что знают, кто не знает – поддавшись общей атмосфере тревожного и подозрительного ожидания. Записи прослушки совершенно неинтересные, короткие деловые фразы, ничего лишнего, ничего личного, никакой возможной зацепочки…

Но Эскулапу на все плевать, он прет по жизни, как носорог по джунглям, ни на кого и ни на что не оглядываясь, уверенный в себе, в своих силах, в своей необходимости и незаменимости.

– Да нет, при чем тут это… Где, когда и как уйти из жизни – сугубо личное дело каждого. Одним нравится цепляться до конца, до прогнивших насквозь внутренностей, до вставных челюстей, до капельницы в вене и подкладной утки в кровати… Другие предпочитают добровольно избавиться от таких прелестей. Но мы жалеем или осуждаем почему-то только вторых…

– Тогда почему слабак и дурак?

– Потому что делал – не понимая, что делает. А когда понял – испугался и застрелился. Но вся беда в том, что на самом-то деле он опять ничего понял. Просто поменял плюсы на минусы, объявил для себя научным преступлением то, что считал вчера научным подвигом… Объявил – осудил – привел в исполнение. Тяп-ляп и готово – как Тройка в тридцать седьмом. Дело шитое, обвинения облыжные, обжалованию не подлежит. Интеллигент, б… не может жить с камнем на совести…

Эскулап фыркнул возмущенно, хлопнул еще мензурку, засмолил беломорину – себя он к интеллигенции не относил ни в коем разе.

– А камня-то и не было? – Вопрос Капитана определенно отдавал провокацией, но он надеялся, что несколько уже разомлевший Эскулап клюнет. Так и вышло.

– Какой камень, Дима, какой камень? (Капитан поморщился, только Эскулап постоянно нарушал инструкцию: не употреблять настоящих имен даже в частных разговорах.) Какой, к черту, камень? Разве что на могилке поставит благодарная Контора… Типичная болезнь сопливых интеллигентов – радеть за все человечество. Не спрашивая, не интересуясь необходимостью этого радения – исключительно по собственному разумению: Согласно собственному истолкованию общечеловеческих ценностей… Абстрактный гуманизм – страшная штука. Страшная именно своей абстрактностью. Общечеловечностью. Гуманисты с пеной у рта вопят об отмене смертной казни – вообще, всем сразу. А если их дочь изнасилуют и убьют в подъезде, кричат с той же убежденностью: распните! казните! убейте его! он уже не человек! – и при этом остаются гуманистами. Просто этот убийца – не человек, а животное. Витя сделал маленькое допущение: роющиеся по помойкам кандидаты в объекты потеряли право называться людьми. И их допустимо с чистой совестью пустить на опыты – во благо всего, разумеется, человечества… Ты как к экологам относишься? – неожиданно сменил тему Эскулап.

– К экологам? Ну-у-у… – К экологам Капитан себя никак не относил. Но и против них, собственно, ничего не имел.

– Другая форма той же болезни: радеть за все человечество. Придурки…

– Ну почему же… – вступился за сторонников зеленого мира Капитан, чувствуя, как привычная четкость мысли растворяется в мозголомном зелье. – Они не только человечество… они и лес, и животных всяких. Всю, как ее там… всю биосферу защищают,.

– Что ты знаешь за биосферу, мальчик? Стоит ли употреблять термины, совсем неизвестные? – Эскулап пожал плечами и осмотрел свою мензурку, презрительно скривив губы.

Тяжело поднялся, подошел к стеклянному шкафу, вернулся с мерным стаканом емкостью не меньше литра. И дальнейший разговор продолжал, прихлебывая эликсир веселья из новой тары – впрочем, на связности его речи выпитое никак не отражалось. Капитан и не пытался за ним угнаться, все реже наполняя свою мензурку.

– Биосфера, херр гауптман, это, говоря совсем упрощенно, – совокупность всех живых видов, копошащихся на нашем шарике. Йес? Так вот, из миллионов и миллионов известных науке видов активное копошение продолжают меньше трех процентов. Остальные – вымершие. Окаменелости. Отпечатки в каменноугольных слоях. И дело совсем не в том, что одни виды постепенно сменяют друг друга, как волосы на голове здорового человека, поддерживая какое-то оптимальное количество. Черта с два! Сто миллионов лет назад многообразие и животных, и растений было гораздо больше – на порядок больше. Шарик ускоренно лысеет – и со лба, и с затылка. И человек к этому абсолютно непричастен, процесс начался задолго до его появления… Ну-ка, простенький вопрос на засыпку по биологии: какие виды появились за последние сорок тысяч лет, а? Список исчезнувших занимает несколько томов…

Капитан не захотел засыпаться на детском вопросе:

– Ну, собаки разных там пород… Лошади, коровы, куры… постоянно ведь какие-то новые виды выводят… Растения, опять же…

– Ерунда! – решительно пресек его дилетантские потуги Эскулап. – С биологической точки зрения какой-нибудь свежевыведенный питбуль все тот же старый добрый канус вульгарус – собака обыкновенная. Обычные девиации в рамках стабильного вида. Такую шутку, говоря откровенно, можно сыграть и с человеком. Отобрать энное число людей… ну, скажем, с длинными носами. И мягко говоря, грубо выражаясь – скрестить. Потом отобрать са-мых носатых детишек – и опять скрестить. Нам финала опыта, понятно, не дождаться, у людей половая зрелость наступает чуть позже, чем у мушек-дрозофил, – но наши последователи через несколько поколений получат генерацию с такими наследственно-закрепленными шнобелями, что сам Сирано де Бержерак в гробу завертится. Но говорить о новом виде, о хомо буратинус, не имеет смысла – генетически это те же люди. Просто с длинным носом. Можно, кстати, поэкспериментировать и с длиной какого другого органа… – Эскулап ухмыльнулся, не оставляя сомнений, что за орган он подразумевает. И снова наполнил свой опустевший стаканище.

Капитан уже потерял нить разговора, беспорядочно скакавшего от экологии к выведению людей-долгоносиков, и ему хотелось побыстрее вернуться к смерти Доктора. Но по непонятной самому причине, может, чисто из алкогольного упрямства, он продолжил спор с Эскулапом:

– А вирусы? Каждый год новый грипп появляется… А СПИД? Да и мы сами тут…

– А кто сказал, что вирусы – живые-существа? Вопрос крайне спорный… Есть такое старое определение: жизнь – способ существования белковых тел. Белковых! Не гипотетических кремнийорганических существ, не самообучающихся компьютерных систем, не сгустков организованной высокотемпературной плазмы. И не вирусов! Недаром компьютерные программы-вредители прозвали вирусами – способ действия тот же, – только носителем программы является не магнитный диск, а сложно закрученная молекула РНК. И от ее действия нарушается жизненная программа клетки, а не компьютера. А потом клетка (или компьютер) начинает плодить новые вирусы. Основное свойство жизни – способность к размножению. Вирусы, и те, и другие, сами размножиться не могут. Кристаллы, к примеру, тоже «размножаются» похожим способом – на более низком уровне молекулярных взаимодействий. Но их никто живыми не называет…

Капитан, честно говоря, устал от затянувшейся лекции по биологии. И решил кивать, соглашаясь со всеми доводами Эскулапа. А тот уже не мог остановиться:

– Если других примеров у тебя не осталось, то приходится сделать мрачный вывод: биосфера умирает. Впадает в коллапс. И чтобы там ни верещали экологи – вырубка лесов и залповые сбросы в реки никакого отношения к этому коллапсу не имеют, все началось гораздо раньше… Причина? Причина проста: любое живое существо стремится к двум главным вещам: размножиться как можно больше и сделать родную среду обитания минимально пригодной для своего существования. Травоядные стремятся сжевать и вытоптать всю траву, которая их питает; хищники пытаются выкормить всех родившихся у них детенышей – и сожрать для этого как можно больше травоядных… Растениям необходим углерод из атмосферы – и они его активно извлекают; а заодно высасывают из земли химические элементы – и те возвращаются в почву только частично… Результат: если срабатывают какие-либо факторы, сдерживающие два основополагающих стремления вида, – вид выживает. Не срабатывают – вид быстро вымирает. В принципе это нормально – при условии, что видообразование идет достаточно активно… Но сейчас эволюция застыла на мертвой точке. Почему? Очень просто: для возникновения любого мамонта или динозавра, первого в роду, необходим начальный толчок – некое воздействие на генную информацию клетки. Радиация нужна, жесткое излучение! А еще – избыток строительного материала для белка – углерода. Миллиард лет назад и того, и другого было достаточно, настолько достаточно, что люди просто в тех условиях не выжили бы – сильнейшая естественная радиация и перенасыщенная углекислым газом атмосфера. Прошли сотни миллионов лет. И что? Радиация угасла естественным образом – большинство радиоактивных изотопов просто распалось. А растения-гиганты, все эти выраставшие чуть не до неба хвощи и папоротники, изгадили столь благодатную для них атмосферу – большая часть углерода перекочевала из воздуха в их клетки, а оттуда – в залежи нефти и каменного угля. Результат: эволюция остановилась. А отсутствие прогресса рождает регресс. Теперь о так называемом венце Природы – о человеке. Эта, мон шер, хитрозадая тварь делает все, чтобы выполнить две главные задачи вида: размножиться как можно более и сделать землю для себя абсолютно непригодной. А поскольку обладает разумом – наиболее преуспела в своем деле. Земля как замкнутая экосистема просто не способна прокормить столько едоков… Ты еще следишь за мыслью?

Капитан уныло кивнул. Выкладки Эскулапа были вро-де логичны – но вызывали чисто инстинктивное отторжение.

– Продолжим. Хомо сапиенсу благодаря разуму удалось обойти почти все естественные регуляторы роста численности и оттянуть свой закономерный конец. Цена этому – то, что «зеленые» придурки называют экологической катастрофой. Все просто – распаши весь шарик, от и до; но без травящих все живое удобрений и пестицидов почва истощится почти мгновенно и не прокормит растущие миллиарды. А чтобы их одеть – надо превратить все хлебные поля в хлопковые. Или в бараньи пастбища. Либо переходить на искусственные волокна и терпеть под боком всю ядовитую химическую промышленность… Очистные сооружения – паллиатив. Ну отфильтруем, отцедим ядовитые отходы – а куда девать отцеженное? Увезти подальше, зарыть поглубже? Свалки, окружающие мегаполисы, уже сравнимы по площади с жилыми кварталами… Альтернатива – включение старых добрых природных регуляторов: войн и эпидемий. Но все экологи, режущие бритвами шубы и пикетирующие фабрики, воевать не согласны категорически. Медленно дохнуть им приятнее… А заболев, что характерно, визжат, сучат лапками и требуют лечения – теми же самыми лекарствами, от отходов производства которых столь страдает дорогая их сердцу природа… Да и войны, если честно, паллиатив, полумера: в локальных войнах людей гибнет гораздо меньше, чем за то же время рождается. А глобальная так засрет все вокруг… Даже не ядерная, даже обычная – достаточно разбомбить и поджечь все наши многочисленные производства и запасы нефти – и по меньшей мере половина плодородных земель плодородными быть перестанут…

Эскулап перевел дух и отправился за второй банкой – первая под разговор как-то незаметно опустела (на походке его, как ни удивительно, выпитая доза совсем не отразилась).

Капитан погрустнел. Теории в давно не мытой голове Эскулапа рождались достаточно стройные и логичные – но слишком уж безнадежные. И он воспользовался паузой, чтобы перевести монолог в дискуссию;

– А ограничение рождаемости? Можно же установить предел… приемлемый…

– Фи-и-и… Китайцы пробовали. Результат тут один – в сытых странах активно используют контрацепцию, а в голодных плодятся как кролики. Но общее число растет и растет…

– Так что же делать? На хрена вы все нужны с наукой вашей, если ничего придумать не можете?

– Дима… Ничего не надо придумывать. Незачем. Мы начали с экологов и биосферы, так? Но твои экологи все переворачивают с ног на голову: биосфера не умирает. Она возрождается – исключительно нашими трудами. В смысле, всего человечества. Мы просто-напросто создаем условия для нового витка эволюции: извлекаем из земли углерод в виде нефти, угля и газа и возвращаем в атмосферу, сжигая. И вытаскиваем из глубин на поверхность изотопы – повышаем радиационный фон. Вполне возможно, что в этом и состоит эволюционное предназначение хомо сапиенса. Или божественный план, если ты сторонник такой гипотезы. А сделав свое дело, мавры, как известно, уходят…

– Вот так… Я, кстати, жениться собрался. И детей завести рассчитываю. И на внуков надеюсь. Так что же, все они для того только родятся, чтобы тут опять травы-цветочки до неба вымахали? А между ними бы саблезубые бабочки порхали? Так?

– Ну уж… Я думаю, что внуков ты еще понянчишь. Да и праправнукам смерть от кликов супербабочки не угрожает… Тут даже не о тысячах лет разговор, как минимум о десятках тысяч… Это во-первых. А во-вторых, у человечества есть еще немало хитрых трюков в запасе. И мне кажется, что над самым главным и основным работаем именно мы.

– Каким же образом?

– Новый человек. Новый хомо – хомо ликантропус. Вид, способный к самопроизвольному изменению своих клеток и органов – и не зависящий от всех выкрутасов внешней среды. Способный перестроить свой метаболизм для жизни в радиоактивной пустыне и в атмосфере из выхлопных газов; способный отторгнуть и тут же регенерировать не справляющийся с нагрузкой орган; не боящийся дурацкой смерти от случайной травмы…

– А боящийся лишь серебряной пули… – подхватил Капитан с издевкой. – Вот ты, значит, какой, человек будущего – безмозглый зверь, жрущий всех, кого встретит? Ну нет, тогда уж лучше – как динозаврам…

– Вот и Витя, покойник, так рассуждал… – вздохнул Эскулап. – И осудил себя за то, что выпустил джинна из пробирки. А джинн взял да и закусил первыми встречными – и аппетит его только разыгрался… Витя, бедняга, думал, что он, джинн, сразу начнет райские дворцы строить на благо настрадавшегося человечества… Или, иначе говоря, будет поставлять свою кровь и ткани для изготовления чудо-лекарств. И вдруг такой облом. Ну конечно, как тут не застрелиться – самый простой и достойный выход. Пиф-паф – и смыл грехи вылетевшими мозгами. Но насчет безмозглости объектов, можно поспорить. Я вскрыл их, три десятка – мозг по потенциальным возможностям не уступает нашему. Представь такую аналогию: рождается ребенок с неразвитым пока мозгом и в то же время с природным оружием, смертельно опасным для окружающих. Ну, к примеру, с ядовитыми, змеиными зубами. И первым делом убивает акушерку – кусает за руку. Не со зла – инстинктивно. Если тут же изолировать его от людей, бросить в клетку с серебряными прутьями – вырастет он человеком? Нет, так и останется зверенышем… Я убежден, что любой из наших объектов и из известных истории самородков мог обрести разум. И кто-то наверняка обрел. Не всех известных в истории оборотней уничтожали – иногда просто прекращались бессмысленные убийства и дело забывалось. Можно предположить, что как младенец начинает со временем контролировать процесс мочеиспускания – так и выживший и развившийся ликантроп в идеале может сознательно управлять своими превращениями. Перспектива – именно в этом, а не в пилюлях для богатеньких паралитиков.

Вот так… Вот как оно получается… Значит, ловить прожорливую тварь не стоит, да? Надо только подождать лет десять, пока поумнеет, цивилизуется и научится контролировать свой аппетит и мочеиспускание…

Капитан медленно повел вокруг себя мутным взглядом – похоже, последние мензурки, как всегда оно и бывает, оказались лишними – и тут зелье его окончательно добило. Но собрался с силами и сказал:

– Б-будем ждать… п-пока сами поумнеют? Или… или откр… откроем для них… в-воскресную школу… ик… на лоне… п-природы?..

– В природе все функционально, – назидательно заявил Эскулап. – Волк – санитар леса, а ликантроп – санитар социума. Посмотри – первые жертвы явно асоциальные типы, те же бродяги, бомжи и их… – Заметил, что Капитан его не слышит, уставившись в одну точку, и сменил тему неожиданно и резко: – А не прогуляться ли нам, Капитан?! Развеяться, а?! Сегодня по блоку Аня дежурит, девчонка свойская. И у автоклавов кто-то остаться из лаборанток должен… Капита-а-а-н! Ну, Капитан, подтянитесь…

Капитан изображал самую последнюю степень опьянения, и особых усилий ему не требовалось – отстранение наблюдал, как Эскулап хлопочет, пытаясь оторвать его от стула.

Внезапно пришло понимание сути финала разговора, дикое алкогольное озарение: да он сам из них! Точно! Еще полгода назад сетовали они с Доктором, что им некому пересадить вилочковую железу объекта, каких-то великих результатов они ждали от такого опыта. Не иначе как сам Эскулап ударился на подвижнический путь и теперь таскает внутри себя кусок ликантропической требухи… Оттого и спиртяга его не берет… Оттого и мысли такие… Тоже решил человечество облагодетельствовать…