Текст книги "Да здравствует мир без меня! Стихи и переводы"

Виктор Топоров
Да здравствует мир без меня!
Стихи и переводы

© В. Топоров, наследники, 2015

© А. Топорова, состав, 2015

© А. Веселов, оформление, 2015

* * *

От составителя

Чем позже появилась бы эта книга, тем было бы лучше: отец не собирался печатать свои стихи при жизни, но настаивал на том, чтобы я опубликовала их после его смерти. С чем было связано нежелание отца печататься, я, честно говоря, не знаю. Даже не понимаю теперь, почему не спрашивала его об этом. Стихосложение не было его тайной страстью, отцовские стихи знали многие его коллеги, друзья, особенно любили их его подруги. Он сам с удовольствием читал их на дружеских посиделках. Ну а некоторые эпиграммы – их он, кажется, сочинял на каждого, с кем сталкивался, и по любому поводу – стали частью интеллигентского фольклора.

В 1999 году отец хотел опубликовать поэтический цикл «Этюды черни» отдельной главой своей автобиографии «Двойное дно». Однако в уже вышедшей книге на месте двенадцатой главы появилось объяснение: «Глава изъята из верстки и исключена из окончательного текста книги по коллективном размышлении автора и издателя». На чем было основано это коллективное решение, отец тоже не объяснил. Он вообще не любил объяснять свои житейские и творческие решения.

В последние годы отец частенько публиковал свои стихи и эпиграммы в Фейсбуке – по настроению или по просьбам близких. Собственно, названием этого сборника – «Да здравствует мир без меня!» – стала строка из его последней записи в Фейсбуке.

Не буду фантазировать о причинах, по которым отец не печатал стихи при жизни – наверняка есть люди, которым найдется, что сказать по этому поводу, – а просто выполняю его волю и публикую их. Тем более что состав поэтической части сборника подготовлен им самим. Мне оставалось лишь перечитать стихи, знакомые с детства, и отнести их в издательство.

В сборник включены также наиболее известные и любимые всеми переводы отца: «Баллада Рэдингской тюрьмы» Оскара Уайльда, «Ворон» Эдгара Аллана По, немецких экспрессионистов и др. Жаль, что некоторые особенности российского издательского бизнеса и международного авторского права не позволили включить в книгу также отцовские переводы Готфрида Бенна, Сильвии Платт и других поэтов XX века, которых он открыл для русскоязычного читателя.

Аглая Топорова

Из цикла
«Милый призрак»
1972–1977

«Милая! бесценная!..»

Милая! бесценная!

Жалкая… двуличная…

Там теперь пельменная,

Где была шашлычная.

Впрочем, те же пьяницы

Трутся у ворот.

Что с тобою станется —

Леший разберет.

Или может ринуться,

Дура Время вспять?

Или с ними скинуться

По рупь двадцать пять?

Иль сыграть влюбленного —

Царство и коня?

Иль позвать зеленого —

Увези меня!

Ни того, ни третьего.

Двери на замке.

Ключик отпереть его —

Снизу на доске.

Во брат, понастроили!

Моря не видать!

Во брат, все устроили

Мы с тобой! Во брат!

«Когда сойдемся, как борцы…»

Когда сойдемся, как борцы,

Опять равны, но в новом весе, —

Где электронные часы

Уйдут вперед веков на десять,

И зыркнет призмой старый дом,

И полушария колена

Колумб обшарит за углом

В кинотеатрике «Победа»,

И расколоченный арбуз

Блеснет, как женщина, ломтями,

И ящик пива на горбу

Студент в компанию потянет,

И Круглым Рынком просклизнет

Милиция, как заводная,

И мать честная заорет

На перекрестке: «мать честная!»,

Там, где нетрудно подстеречь

И вырвать утлое признанье.

Когда не станет этих встреч

От невозможности узнанья,

От неподвижности души

В подарочной обертке воли,

Тогда – зачем тогда и жить?

Злопамятью об этой боли?

Когда сойдемся, как слова

В строке, как тяжкие спондеи,

Произносимые едва

Усильем от ушей до шеи…

«Ты – говорят, и допускаю…»

Ты – говорят, и допускаю —

Переменилась. Опускаю

Подсказку зеркала. Подставь

Меня на место адресата —

И та же дальняя досада

Охватит автора. – Оставь. —

Ты – говорят, и понимаю —

Живешь теперь глухонемая

В колонии глухонемых.

Порой я слышу ваши руки,

Но не обучен их науке

И не желаю слушать их.

Мне не хватает разговора

С тобой – и важного, и вздора, —

Мне голоса недостает.

Ты собеседницей осталась

Хотя б затем, что не осталась

Дослушать. Славлю твой уход.

Во что мне стала эта слава —

О том ни слова. Эта лава,

Отрава, холод и халва.

Я славлю скальпель без наркоза

И неприкрашенную прозу

Признаний грубых, как молва.

Я падал вверх. Ты вниз – взлетала.

Я закричал, ты замолчала.

Про низ не знаю, верх был пуст.

И, может статься, я отвечу

Тебе мычаньем, если речи

Ты заведешь, как Златоуст.

Молитва сапера

Пережить один разрыв.

Из цикла
«Колодец»
1983, сентябрь-ноябрь

«Сложи надежды горкой у порога…»

Сложи надежды горкой у порога.

Пусть их поднимет кто-нибудь другой,

А здесь нагая нудная дорога.

Простое помещенье предо мной:

Не то какой-то холл, не то кулисы,

Не то изнанка лодки надувной.

Не свет, не тьма, не сумерки, а мглисто.

Фигуры вне знаменья перед ним,

Как нижний ряд на схеме окулиста.

Они ль навстречу, ты ли так гоним,

Но, прежде чем сойдемся, отмечает:

То место пусто, где примнился нимб,

Что, впрочем, ничего не означает,

А страшно разве лишь из-за того,

Что обличает, а не отличает.

Бесхитростно, как брань, их естество:

Не для себя, не зрителю, а только

В пространство, где иначе ничего

Не встретится, хоть будь куда как тонко

Он видит: их на самом деле нет.

Твержу себе, что ты довольно стойко

Перемахнул за первый километр.

За третий, за шестой – и попадает

В протяжную пустыню без примет,

Которая внезапно западает,

Как клавиша в машинке, и тебе

Невольно ясно, что меня раздавит

Вниз небом опрокинутый Тибет.

«Живите с дровосеком, миссис Р…»

Живите с дровосеком, миссис Р.

Живите с дровосеком в СССР.

Сгорела деревянная Москва.

Он будет приносить домой дрова,

Вы будете разбойничать в «Березке»,

А если вам случится на аборт,

То здравоохранение бесплатно.

Вы будете, чтоб не забыть язык,

Приобретать в киоске «Ньюс-уик»,

В душе предпочитая «Огонек»,

Я буду забредать на огонек,

На баньку, пиво-раки, тары-бары,

А если неуместен группенсекс,

То, думаю, найдется раскладушка.

«He лебедь, а гусак пером арапа…»

He лебедь, а гусак пером арапа

Твою утробу пробуравил. Он

Не бог, но дьявол. Он не вездесущ,

Но повсеместен. Он всему виною.

Стоит и зубы скалит за спиною.

Он, Леда, а не вы…ки твои,

Тебе мешает быть сейчас со мною.

«След самолета и струя фонтана…»

След самолета и струя фонтана

Заброшены в ночные небеса

Рукою, не знакомой с бумерангом, —

Вернее, так бросающей его,

Что он не возвращается. Вернее,

С гарантией, что не вернется он.

Бросать с такой гарантией – искусство.

«Тебя, понятно, угости этрусским…»

Тебя, понятно, угости этрусским

И волоки в ближайший парадняк.

И все ж, богиня, встретиться в матросском

Борделе – это как-то кое-как.

Осунулась, бесстыдница! На тряском

Матрасе и товарка за стеной…

Как все-таки судьба играет мной!

Какая чушь: родиться в Риме русским

Рабом у господина из армян,

Терпеть его любовь – и шиш взамен,

Тебя найти не сразу – и женою

Какого-то валаха, – и вдвоем

Бежать; вернуть (зачем, уже не знаю)

Валахово валаху; моряком —

Свободу заслужив такой ценою —

Заделаться; вернуться туркой в Рим —

Не к армянину, а к ногам твоим

Рвануться, – забежать в порту в пивную;

Подняться, раз нашла такая блажь,

И подсказали, на второй этаж —

И тут! и вдруг!.. Не торопи, родная!

«He ходите в замки с привиденьями!..»

He ходите в замки с привиденьями!

Там всегда квартира с тараканами,

И хозяйка с полными коленями,

И раззявы с потными стаканами,

Брызжущие сказочными планами

Жизнь переколпачить по-осеннему,

Знай, скрипят замшелыми диванами,

Постепенно наливаясь пьяными

Обещаньями и опасеньями

Оказаться все же нежеланными.

Не ходите в замки с привиденьями!

Оставайтесь как бы нежеланными,

Постепенно поступаясь пьяными

Обещаньями и опасеньями,

Не зовите старыми диванами,

Не скрипите сбыточными планами

Жизнь перекорячить по-весеннему,

Не смущайтесь полными стаканами,

Не прельщайтесь потными коленями.

Не ходите в замки с привиденьями!

Там всегда квартира с тараканами.

«Лето кончилось; съехались семьи…»

Лето кончилось; съехались семьи,

Даже те, что в разъезде живут.

На неопределенное время

Утвердился бивачный уют.

И с какою-то новою негой,

Новонайденной – это верней, —

Выбивают ковры для ночлега,

Выбирают друзей поверней.

Отпирают былые берлоги

Этим вроде бы самым родным —

И впускают чужие тревоги,

Чтобы не оставаться одним.

И по кругу веселье, по кругу!

И успехов для всех сообща!

И супруга приникла к супругу,

Принародно по нем трепеща.

И собачка у них на коленях,

Слепоглухонемая на вид,

Ожирев на осенних пельменях,

Только на привиденья ворчит.

И когда шевельнется за шторой

Или скрипнет со стоном кровать —

Это лишь собутыльник, который

Не решил, то ли спать, то ли рвать.

И когда на звонок полупервый

Как ужалена рвется рука,

Это просто расшатаны нервы,

Ведь оттуда не будет звонка.

И когда в пьяной неразберихе,

Где черты переходят в черты,

Над рекой разлетятся шутихи

И на речку накинут мосты,

Мы накинем такие арканы

На открытые раны тоски,

Словно душу украли цыганы,

А усадьбу сожгли мужики.

Аккуратные горочки пепла

Как сугробы в проеме окна.

Лето кончилось; счастье окрепло;

И вода холодна, холодна.

Занавес

Умирающий от рака режиссер

Говорил в своей начальственной уборной

О партере, где в проходах не пройти,

О галерке, где залезли друг на друга.

– Плохо пишут о моем спектакле,

А вот мненье публики… Не так ли?

Разрывалась его бывшая жена

Меж премьерой, примиреньем и примеркой,

Но вела себя по-прежнему примерно

И премьершею по-прежнему слыла.

– Никогда не угадать заранее,

Чем сорвешь у них рукоплескания…

Гамлет-младший думал: вшить или не вшить?

Гамлет-старший думал: что мне в этой бабе?

Клавдий думал: худсовет сошел на нет,

Не прислали б из района Фортинбраса.

– Современное решенье главной роли

В том, чтобы его – не закололи!..

В зале было и скучало ПТУ,

И звучала полурота артиллерии,

И Гораций, перепутав реплику,

Роль, спектакль и пол, кричал: «В Москву, в Москву!»

– Начинал обыкновенно я, а вот

Вдруг поперло сокровенное – и прет!..

Преисподняя ходила ходуном

Под ногами у преступников и прочих,

И в исподнем оказалась королева,

И Офелия мелькнула нагишом.

– Эта пьеса тем и хороша,

Что туда стреляет, где душа…

В капитаны пригласили постовых

И медбрата из соседней поликлиники,

И они по службе вынесли племянника,

Современное решенье сокрушив.

– Эту роль я сам всю жизнь мечтал сыграть.

Но не вышел ростом и талантом.

Мой талант – представить дело так,

Чтобы вам, друзья мои, рукоплескали…

– Творчество – негаснущий костер.

Сам сгоришь, другие благодарны.

Говорят, что я актерский режиссер.

Пусть актерский, лишь бы не бездарный!..

– Жил я ради вас, лишь ради вас,

Щедрые авансы выдавая

Всем, кто не в пивную под аванс,

А в священнодействие! в искусство!..

– Я прощаю вам, друзья мои,

Ваши постоянные интриги,

Ваши сплетни за моей спиной —

И меня, пожалуйста, простите…

– Ты прости, неверная жена,

Бог не обделил тебя удачей,

Ибо сразу встретила меня…

Нет, не плачь, не то я сам заплачу…

– Ты прости мне, если что не так,

Милая малютка Мельпомена.

Дайте мне рюмаху коньяку,

А теперь скорее «неотложную»…

«Униженье уже унялось…»

Униженье уже унялось,

И никак не найти виноватых.

Я сегодня единственный гость

В бесноватых осенних пенатах.

Глухо вскрикнет под ветром сосна,

Задрожит мелколесье цветное.

Если смерть на миру и красна,

То едва ли с такой желтизною.

Наливает лениво залив

Свою гнило-соленую чашу.

Я сегодня не более жив,

Чем вкусны угощения ваши.

Ближе к ночи покажется дно!

И луны оловянное блюдо.

Если где-то на свете окно,

То его не увидишь отсюда.

Если где-то на свете слова,

Не расслышишь уже, не расслышишь!

Как усопшая эта листва,

Осыпаясь, лишь только и дышишь.

Слепота настает в темноте,

Где ни леший, ни пеший, ни конный, —

И церквушка о медном кресте

Где-то здесь. Но ни света, ни звона.

Ночь исполнена небытия.

Плоской крышкою купол небесный

Навалился на землю – и я

Распростерт между бездной и бездной.

«Циркач циркачку распилил!..»

Циркач циркачку распилил!

Она и глазом не моргнула,

А я по почте получил

Два одинаковых баула,

Где, не в комплекте, но милы,

И на судьбу в великой злобе,

Двумя обломками пилы

Приветливо махали обе!

Одна, ловя ответный взгляд,

Была сомнением объята,

Другая – от пупка до пят —

Приоткрывалась воровато;

А там, где тело пополам

(– какие гнусные гастроли! -)

Не рана рваная, не шрам:

Заиндевелые мозоли.

Я проклинаю палача

Ситуативную жестокость,

Но быть женою циркача

Еще полфокуса, а фокус, —

Застыв на лаковом столе

И в зубы взяв цветочек алый,

Взаулыбнуться всей земле

И сделать ножкой злому залу.

Циркач циркачку разлюбил!

Она не повела и бровью.

А я по почте получил

Конверт, дымящийся любовью, —

К нему, ко мне ли?.. С глаз долой!

В Крыму жара, в Сибири вьюга.

И пилят тупенькой пилой

Ежеспектакельно друг друга.

Марш заградполков

Не думай, что враг,

   прицельным огнем

Терзая овраг,

   Куда ты залег,

   Уже недалек.

      Не думай о нем.

         У страха глаза велики.

Ни шагу назад.

   Не там, парень, дом,

А там, парень, ад.

   Там ад, да какой.

   Туда ни ногой.

      И хватит о том —

         Советуют заградполки.

Из тех, что вперед,

   громя и грозя,

Никто не пройдет

   И трети пути.

   Но надо идти.

      Играй без ферзя.

         У страха глаза велики.

Ни шагу назад.

   по склонам скользя, —

Ведь там, парень, ад.

   Ведь там, парень, мы

Из мрака и тьмы.

   Иначе нельзя. —

      Советуют заградполки.

Не думай, что там

   по-прежнему ждут

К накрытым столам.

   Семейный очаг

   Под ветром зачах.

      А мы тут как тут.

         У страха глаза велики.

Ты знаешь – куда.

   Обратный маршрут

Ведет в Никуда.

   Хоть на стену лезь.

   Не лучше ли здесь?

      Не все ль, где убьют? —

         Советуют заградполки.

Но если не так

   и все же назад.

То, сам себе враг,

   Пощады не жди,

   Раз мы позади.

      Ты сам виноват —

      У страха глаза велики.

Никто ж не поймет,

   такой, брат, расклад:

Вперед иль в расход,

   Шабаш баш на баш. —

   Но там хоть кураж,

      Там штык и приклад, —

         А здесь, парень, заградполки.

Четвертый монолог несостоявшегося скульптора

1

Ваятель, ваяй свою наново Галатею.

Наделяй ее нечеловеческой лепотою

Всех ледовитых мадонн и ядреных матрен.

Ваятель, ваяй ее наново, ибо

Эта стылою стала глыбой,

Где твой гений, не погребен,

Но придавлен такой бедою,

Угадуемой наперед,

Истекая живой водою,

Не витийствует, а орет;

Ибо в каменных этих складках,

Где кончаются все круги,

Ничего о твоих загадках,

О догадках зато…

Беги!

2

Бежать? Но куда же? К какому камню,

Если этот настолько помню,

Что не выдержу – повторю

Те же гладящие удары,

Те же чарки и те же чары,

Ту же липовую зарю

Над рекой холодней забвенья,

Те же призрачные места

На мосту, где не стало пенья,

Возле взорванного моста…

В белом мраморе белой ночью

Плети белые захлестнут.

Белых выбоин вспыхнут клочья

И завяжутся в жгучий жгут…

Побежденные – не бегут.

3

Побежденный своей победой

Над злопамятною природой,

Верь не памяти, а рукам.

Эти выпуклые пустоты

Еще попросту пласт породы,

Но пульсирует пламя там, —

Не твое, из себя, из эры

С сотворения по сей час, —

Но тебе не прожить без веры

В то, что чудо на этот раз

Обязательно обернется

Безотравною стороной,

А не кровью твоей свернется.

То был камень дурной.

Тот – дурной!

4

Дурного я бы не поднял с земли и даром.

Дурного я бы не брал измором.

Выхаркивая улиток молитвы во вмятины бездн и небес,

И не качал, языком и вручную,

Незаводимую помпу ночную,

И – не с объятьями б – к вые изваянной лез,

На которые отвечая

Шевелилась куда-то вбок,

Где, от чая ли, не от чая,

Но на мраморе был подтек;

А снаружи зияла темень

Из разинутого окна —

Не туда ли: душа, и демон,

И она?.. И она —

Одна!

5

Чтоб вернуть тебе Галатею,

Я из мрамора улетаю

Без усилий твоей руки.

Я не знала, как будет тяжко,

И как плох будешь ты, бедняжка,

И как боли твои мелки.

Я не знала, что знак неверья —

Круг крест-накрест на двух гвоздях, —

Над твоею прибитый дверью,

Означает всего лишь страх.

Я не знала – а что я знала?

Я и в камне была горда.

Никогда еще не летала

Я отсюда – и в Никуда,

Никогда!

6

Никогда! никуда! ни за что! я тебя не стою,

Я тебя не пущу! я пускал их – стаю

За стаей – в небо, как это называлось сперва.

Мрамор – душу в него – поштучно,

Чуть поплакав; потом – поточно,

Плача ручьями… снова не те слова!

Я забыл Галатею. Вы с ней

Тёзки, вы тёски моей. Не то!

Я, Галатея, тебя… Я в жизни

Не был сильнее – не знаю, что!

Галатея, все эти годы…

Этими изуродованными руками…

Получались одни уроды…

Я искал камень…

Свой камень!

7

– Галатея!

– Я улетаю!

– Я лечу.

– Я теперь не сумею.

– Я лечу.

– Я пускал их стаю.

– Улетаю.

– Нет, Галатея!

– Галатея…

8

– Я не слышу тебя отсюда.

Небо вроде ночного сада,

Только больно уж он велик,

Больно степи внизу протяжны,

Больно важные снизу тяжбы,

Больно только пока не в крик.

Я не слышу тебя отсюда.

Небо вроде ночного сада.

Я не слышу, но слушать буду.

Буду или уже не надо?

Я не слышу тебя отсюда.

Я ее слышу, но слушать буду.

Чудо длится, покуда чудо.

Небо вроде ночного сада.

«Даже Вам, из города Ростова…»

Даже Вам, из города Ростова,

Не скажу чего-нибудь простого.

Упиваясь низменным и выспренним,

Оставаясь званым, да не избранным.

Сложности повсюду, как бы сложности

И дела как бы великой важности.

И губам не достает возможности.

И словам не достает протяжности.

Ярость – неотхлынувшая, темная —

Все еще кидает на скоромное.

Робость – у чужого муравейника —

Превращает паладина в пленника.

Важности повсюду, как бы важности

И дела как бы великой сложности.

И словам не достает протяжности.

И губам не достает возможности.

Колодец

Колодец, где стоячая вода

Артачится в глухом вихревороте,

Куда не пробомбитесь вы, когда

Не вы начнете то, что вы начнете.

Колодец, где настояна полынь

На неизменном запахе железа,

Куда свалиться разве что с луны,

Куда забраться разве только если.

Что спьяну, – где такие лишаи,

Что ни испить, ни с толком утопиться,

Где гасят на ночь песенки свои

И свет с ладошки лижут у сестрицы,

Колодец, где такие лешаки

Стоят у поворотного устройства,

Что ни с ума, ни с жиру, ни с тоски

Немочно раскачаться на геройство,

Где гадины, дохлятина и гнусь

Заполонили полые объемы.

Колодец, чье названье не берусь

И прошептать, настолько незнакомо

Покажется исконное словцо.

Где осень отсыпается (откуда

Здесь быть лесам?), где каждое лицо

Двоится, как расколотое блюдо,

То пряча, то выпячивая не-

Красоту, не-святость, не-невинность,

Колодец, где я столькое на дне

Похоронил, что сдохну, а не сдвинусь, —

Колодец это лодка: можно плыть,

Не поспешая, в деревянном срубе,

Где стены от усталости теплы,

А зимы – выносимы, – пусть не в шубе,

Зато в толпе, – колодец, где никто

Наверх не рвется (в черную воронку

Невиданного неба), а зато

Заводит – кто собачку, кто ребенка,

Кто девочку – чтоб лечь наискосок,

Кто мальчика – в пятнашки или в шашки.

Кто домик из отодранных досок,

Кто парус из подхваченной бумажки.

Кто обезьянник, кто молитвослов.

Кто спички отсыревшие, кто порох,

Оставшийся от прежних драчунов, —

Но лишь затем, чтобы полыхать в спорах…

Я многое похоронил на дне —

И уронил – за все десятилетья.

Среди костей, колечек и монет,

Одетых одинаковою медью,

Подернутых песком небытия,

Подложенным под выцветшую жижу

Как бы воды – среды, откуда я,

Бросая все, но к воздуху не ближе,

Теряя все, но темен и тяжел,

Обремененный каждою потерей.

Как первою, – откуда я пошел,

Что не уйду – хоть в пустоту – не веря…

Колодец это лодка для двоих,

Мизинцем остановленное время,

Где гасят на ночь песенки свои

И вниз летят, на нежных нотах рея,

Колодец это место для бесед

С самим собой не хуже ваших гротов,

Арена для сраженья против всех

И дыба для сведенья старых счетов.

Колодец это правило двора

Соединяться с прочими дворами

Забитыми парадными… Вчера

Здесь был я, бил и выл под каблуками —

И сверху замигавшее окно

Не то, чтобы погасло, – затемнилось, —

И ничего ужасного со мной

И в этот раз, как прежде, не случилось.

Колодец это место не тесней

И не мрачней любого из возможных;

Я многое похоронил на дне,

И уронил, и спрятал так надежно,

Что днем с огнем теперь не отыскать

В одетом одинаковою медью, —

Хоть запусти в трясину батискаф, —

Мое неразличимое наследье…

Монеты, кольца, кости и – слова —

Нет проигрышей в этой лотерее;

Скользни сюда – вода стоит мертва,

Как пальцем остановленное время;

Вода цветет – я знаю этот цвет,

Люблю его: единственно правдивый

Цвет стертых слов, костей, колец, монет;

Вода мертва, а мы и в мертвой живы.

Как нищенство, все жалко и общо,

Как христианство, неосуществимо;

Скользни сюда – куда ж тебе еще, —

Где все неразличимы и в любви мы…

Не надо наклоняться надо мной,

Лицо в лицо, из вышнего квадрата:

Там точно так же сыро и темно,

И точно та же тяжкая неправда,

И если притяженье с двух сторон,

Из глаз в глаза, в узлы затянет петли,

То не взлечу, как белое перо,

А упадешь немедля, как ни медли.

И если вышлешь белую ладью

И я во тьме бадью твою поймаю,

То не взлечу с тобою, а собью, —

И здесь, на дне, бесследно потеряю.

Не надо наклоняться – ни ко мне,

Ни надо мной – из верхнего просвета:

Колодец это ложе из камней,

И насмерть заколоченное лето,

И никогда не будет здесь весны.

Колодец это место, где водица

Идет из глубины, из глубины…

Но ни испить, ни с толком утопиться.