Текст книги "Россия земная и небесная. Самое длинное десятилетие"

Бог гордому противится

Год 1666-й, видимо, недаром оканчивался на три шестерки – именно он ознаменован таким событием в русской истории, которое, как никакое другое, порадовало Сатану: начался Раскол, имевший страшные последствия, которые даже сегодня не вполне изжиты.

Всякое историческое явление такого масштаба имеет, во-первых, свои глубокие причины, а во-вторых, находит лежащий на поверхности повод. Так было и на этот раз.

Начнем с глубины. Время Раскола – семнадцатый век. Какие процессы происходили тогда в России?

Страна только недавно пришла в себя после Смутного времени, когда всем казалось, будто она перестала существовать. И ее восстановление пошло необычайно быстро. Русский народ будто бросился как можно скорее наверстать упущенное в своем развитии. Под покровительством новой династии и под Божьим Покровом стало налаживаться хозяйство, возводиться церкви, отстраиваться города, и уже к 1649 году стало возможным дать восставшему из пепла государству своего рода конституцию – знаменитое «Уложение» Алексея Михайловича. За срок менее сорока лет Россия стала могущественной страной Европы! Об этом подвиге наших предков, об их оптимизме, вере в Бога и в свои силы, даваемые Богом, нам необходимо вспомнить и сегодня, когда мы так часто поддаемся на внушаемый нам всеми средствами информации мотив уныния, вторя вслед за ними, что у нас нет будущего, мы спиваемся и т. п.

Активное возрождение России требовало установления и более активных связей с Западом. Конечно, они никогда не прерывались – достаточно вспомнить, что итальянцы помогали нам построить Московский Кремль, а через Архангельск и Мангазею шла активная торговля с англичанами пушниной. Но этого товарооборота и других видов сотрудничества теперь стало уже недостаточно. При Алексее Михайловиче (а вовсе не при Петре, как принято думать) целый район Москвы был наводнен приезжими иностранцами и получил название «Немецкая Слобода». Иммигранты оседали у нас навсегда, заводили булочные, различные мастерские, возводили кирхи, быстро ассимилировались. Однако, становясь русскими, они естественным образом вносили в нашу культуру свои элементы, чем немало ее обогащали. В результате в умах наших государственных деятелей и самого царя складывалось мнение, что у Запада можно многому научиться. Ключевский так описывал эту ситуацию: «В Москве решили заимствовать у иностранцев все полезное, но при этом не изменять своей вере. О, если бы это было возможно! Технические и производственные успехи немцев, как доказал Макс Вебер, были основаны на идеологии протестантизма “спасают не дела, а та вера, которая в сердце”, и отделить плоды такой установки от ее корней практически невозможно. Так уже при родителе Петра Великого началось втягивание России в общеевропейский апостосийный процесс, т. е. движение в направлении “от Бога”». И хотя Алексей Михайлович лично был человеком глубоко православным, он, не желая того и даже не осознавая, стимулировал это движение.

А что верующий народ? Разумеется, он сердцем почувствовал, куда поворачивает наш корабль «правящая верхушка». Поэтому в низах созревало недовольство (подкрепленное к тому же махинациями власти с введением медных денег. – Прим, ред.), приведшее, в конце концов, к религиозному расколу, который был ничем иным, как расколом представлений о том, каков должен быть образ жизни русского человека. Начавшееся противостояние было столкновением средневековой Руси, которая действительно была прекрасной, и Россией Нового времени. Нам легко понять, какой трагедией для многих был этот явно обозначившийся закат «Святой Руси» и как чужда и ненавистна была им насаждавшаяся «неметчина».

Однако этот исторически неизбежный переход от одного уклада к другому можно было бы сделать более безболезненным, смягчить противоборство, провести преобразования более гладко, делая упор не на принуждение, а на убеждение. И размышляя о том, почему этого не произошло, с логической неизбежностью обращаешь взор к гигантской фигуре того времени – к патриарху Никону.

Это был типичный самородок вроде Ломоносова. Родившись в нижегородской глубинке, стал сельским священником, но, как сказано в Евангелии, свечу не ставят под кровать, а помещают на высоком месте. Первыми обратили внимание на его красоту, ум и достойные манеры московские купцы, приехавшие на Макарьевскую ярмарку, и уговорили поехать в столицу. Там он попался на глаза царю Алексею Михайловичу, и реакция государя на это чудо была адекватной: Никон стал его «собинным другом» (т. е. особенно любимым) и в 1652 году был сделан патриархом. Царь так ценил его ум, что никакой важный вопрос не решал без его совета. И часто советы владыки были очень полезными и мудрыми. Самым судьбоносным из них был совет взять под свою царскую руку страдавшую от польских захватчиков Украину. Очень не хотелось Алексею Михайловичу брать на себя эту головную боль – своих забот, что ли, мало, да тут может еще начаться война с Польшей, но патриарх убедил его принять дерзкое решение, а скорее даже заставил. И вот в 1654 году состоялась Переяславская рада, и Малороссия влилась в состав Великой России. Думается, огромное историческое значение этого шага понимают все, но мало кто знает, что он был сделан по инициативе Никона.

Приобретя абсолютное влияние на царя, патриарх совершил ошибку, свойственную всем самоуверенным натурам: принял мягкость и податливость царя за слабость. И решил взять в свои руки не только духовную, но и политическую власть. Это был соблазн «папоцезаризма», перед которым не устояли в свое время предстоятели католической церкви. Но там оправданием этому была раздробленность Европы, которую мощная централизованная власть Церкви должна была компенсировать, а Россия уже давно преодолела удельные междоусобицы и становилась империей. Два медведя в одной берлоге не могут ужиться, и Алексей Михайлович все более начинал это понимать. Его не могло не задеть, что патриарх подписывал документы, ставя под своим именем титул «Великий Государь». Всем был хорош патриарх Никон, но чтобы стать подлинно великим человеком, ему не хватило малости – такта и, конечно, скромности. А поскольку у христиан скромность именуется смирением, а противоположное ей качество – гордыней, то надо сказать прямо, что она-то и погубила Никона, нанеся заодно и великий вред России.

Накапливающееся против патриарха раздражение царя, конечно же разжигаемое и боярами, оказавшимися фактически отстраненными от власти, привело к тому, что на какое-то важное собрание Никон не был приглашен. Это привело его в такую ярость, что 10 июня 1658 года он хлопнул дверью и самовольно сняв с себя патриаршие обязанности, уехал в свой любимый Новый Иерусалим на Истре и там затворился. Из того, что он не назначил себе преемника и вообще никак не оформил свое отречение, ясно: Никон надеялся, что царь пошлет за ним делегацию, а то и приедет сам, и будет умолять его простить обиду и возвратиться в Москву. Но он просчитался – царь не стал его возвращать, а может быть – и вздохнул с облегчением.

И все же положение становилось нетерпимым – сколько же времени Церковь может вдовствовать?! Государь решил созвать Собор с приглашением зарубежных патриархов. На нем Никон был окончательно низложен и сослан в отдаленный монастырь. Узнав об этом, часть верующих, недовольных теми резкими и категоричными исправлениями церковных книг и порядка богослужения, которые были восприняты ими как нарушение «древнего благочестия», возликовала, связав снятие Никона именно с реформами, им проводимыми, и это закрепило в умах мнение о его неправоте. И когда в начале 1667 года Собор продолжил свою работу и утвердил все нововведения Никона, это уже никого не интересовало: противники реформ, обретшие из-за низложения Никона чувство своей правоты, ушли в старообрядческий раскол. Вот наглядная иллюстрация того, какие печальные последствия может иметь гордыня.

Понятно, что выносить оправдательный или обвинительный приговор фигурам такого масштаба, как Никон, может только Господь Бог. И все же попытаемся прикинуть, что именно лежит у него на одной и на другой чаше весов.

На левой – Раскол, и это очень тяжелый груз. Но есть и вторая чаша, и там – присоединение Малороссии к Московскому царству. Оно произошло благодаря Никону и будет перед Высшим Судией ходатайствовать за него. Действительно ли это был великий вклад в историю России? Думается, да, ибо здесь была угадана та промыслительная линия нашего развития, которую в те годы далеко не все осознавали. Никон осознал ее, и в этом его пророческий гений. Что же это за линия?

Нет ничего бессмысленнее, чем относиться эмоционально к событиям, ставшим историческим фактом: во-первых, они от наших чувств уже не зависят, а во-вторых, мы долгое время не понимаем их подлинного смысла. Так что попробуем спокойно проанализировать суть того подспудного процесса, который в январе 1654 года прорвался наружу такой громкой акцией, как решение Переяславской рады отдать Украину под высокую руку единоверного московского государя.

Вглядевшись в этот процесс, мы обнаружим в нем два уровня. Первый из них, который можно назвать внешним, – столкновение разных форм жизнеустроения. Здесь определяющим фактором было стремление крепостнической системы Речи Посполитой раздвинуть свои границы на восток, где ей представлялась некая целина, особенно после того, как у нас пресеклась династия Рюриковичей. От успеха этой хозяйственной экспансии зависело благосостояние претенциозной и жадной польской шляхты, поэтому предметом ее вожделенных мечтаний было в ближайшей перспективе возвращение Северской области и Смоленска, а дальше им виделись как свои уже тульские и рязанские земли.

В начале XVIII века такие ее надежды сделались весьма реальными, ибо на Руси началась Смута. Однако поляки не смогли воспользоваться открывшейся перед ними возможностью, и тому была объективная историческая причина: та феодальная система, которой они держались, была к тому времени явным анахронизмом. Во всей Европе вековая борьба между сюзеренами и вассалами завершилась победой первых еще в конце XV – начале XVI века: во Франции при Людовике XI, в Англии при Генрихе VIII, в России при Иване III.

А вот в Речи Посполитой канат перетянули привыкшие к абсолютной власти в своих имениях землевладельцы, сделавшие короля выборным лицом с почти декоративными функциями и установившие в решавшем все главные вопросы Сейме «право вето», согласно которому любой заартачившийся дворянчик мог сорвать принятие государственно-важного постановления: «Не позволям!» Это сделало Польшу неконкурентоспособной на европейской сцене и привело не только к бесполезности походов, предпринятых с целью захвата российских пространств, но через полвека после них – к потере Украины, а еще через сто с небольшим лет – к прекращению ее независимого существования в результате раздела между Пруссией, Австрией и Россией.

Временные успехи Польши на востоке, связанные с Лжедмитриями и Владиславом, были результатом недоразумения: присягая этим фигурантам, русские люди видели в них посланных самим Богом государей, которые продолжат прерванное смертью Годунова державное строительство Руси. Когда же становилось ясно, что это просто ставленники алчных магнатов, вроде Мнишека и Вишневецких или честолюбивого Сигизмунда, народ отвергал их с негодованием, пропорциональным тому энтузиазму, с которым принимал их вначале, приклеивая к каждому из них презрительную кличку «вор».

Пребывая по менталитету в безвозвратно ушедшей эпохе, паны не способны были понять, что Россия давно уже вступила в ту фазу исторического развития, где над всем доминирует воля народа к усилению государственности, отсюда и неизбежность крушения их восточных авантюр.

Эта воля, хотя и с запозданием, передалась и той ветви русского племени, которая проживала под польским господством на территории Украины. Король, сидевший в Варшаве, не мог олицетворять для малороссов государственный порядок, так как у него не было никакой управы на местных крепостников. В наиболее активном и влиятельном слое нации, в запорожских казаках, потребность в твердости и легитимности общественного жизнеустройства проявилась в том, что у них возникло желание перестать быть полуразбойничьей вольницей и сделаться служивым сословием.

С этого момента приближение к Переяславской Раде стало неизбежным. И вы послушайте, с какой речью выступил на этой раде гетман Богдан Хмельницкий: «Нам нельзя больше жить без государя. Мы собрали сегодня явную всему народу раду, чтобы вы избрали себе из четырех государей государя». Как видим, суть была не в том, чтобы идти под руку именно Алексея Михайловича, а в первую очередь в том, чтобы оставить анархию. Это – исходное положение, а дальше начинается выбор между турецким султаном, крымским ханом, польским королем и русским царем, закончившийся в пользу последнего, поскольку он единственный из четверых был православным.

Здесь мы подходим ко второму уровню происходившего, более глубокому, чем политический, – к религиозному. На нем дело и решилось окончательно. Сегодня можно только удивляться, до чего глупо вела себя шляхта на Украине, а в годы интервенции – ив Московии. Воистину, кого Бог хочет погубить, того лишает разума.

Если бы паны просто владели землей и эксплуатировали крестьян, народное терпение могло бы еще продлиться, но они ведь оскорбляли самое интимное и самое святое – веру! У них не хватило мудрости отмежеваться от католических миссионеров, не тащить их с собой на Русь, не окружать иезуитами самозванцев. В этом не было необходимости, ибо их чисто корыстные интересы не имели органической связи с планами папского престола, потерпевшего на западе сокрушительное поражение от протестантов, – окатоличить Восточную Европу.

Даже первый Лжедмитрий, человек, видимо, очень неглупый, понимал, что его войско не должно показывать свою неприязнь к православию. Но куда там, его никто не слушал. У нас же было как раз совпадение светских и духовных интересов. Как подчеркивал В.О. Ключевский, собирание русских княжеств вокруг Москвы было исполнением не только политического, но и религиозного императива.

Объединяя оба уровня противостояния Польши и России в XVII веке, можно сказать, что это было противостояние двух цивилизаций – отмирающей, средневековой, освящаемой выродившимся в папоцезаризм христианством и нарождающейся, имперской, избравшей своей духовной основой неповрежденную апостольскую веру. Понятно, что победа последней была предрешена. Важной вехой на пути к ее полному торжеству была Переяславская Рада.

Встает вопрос: в какой мере к плодам этой победы причастны мы, русские начала XXI века? Ответ таков: мы вскормлены этими плодами, они вошли в нашу плоть и кровь, и поэтому мы остаемся той же державной нацией, что и в начале века семнадцатого. Нас уже не переделаешь, мы до конца времен останемся такими, подтверждая «закон непереходимости культурно-исторического типа» Данилевского, согласно которому основной признак всякой цивилизации сохраняется неизменным, пока жив народ, являющийся носителем этой цивилизации. Для нас таким признаком служит воля к имперскому существованию.

Мы чувствуем себя нормально лишь при сильной централизованной власти и только при ее наличии раскрываем свои таланты в творческом созидании. Когда такая власть почему-либо прерывается, мы впадаем в растерянность, и у нас начинается смута. В такой момент другим цивилизациям кажется, что это удобный случай навязать нам их ценности и их образ жизни. Однако все их усилия и все вложенные в это средства неизменно идут прахом, и мы возвращаемся к нашей излюбленной державности.

Так просчитались когда-то поляки, так просчитался содействовавший «освобождению труда» Интернационал, которому предпочли установившего твердую дисциплину Сталина. Так, конечно, просчитается и «новый мировой порядок», которому померещилось, будто после падения в России партийной власти из нас можно будет вырастить индивидуалистов, превыше всего ставящих «права человека», и все миллиарды, потраченные им на наше перевоспитание, окажутся выброшенными на ветер. Недавние выборы показали это с полной очевидностью.

Так что уроки нашей истории надо не забывать в первую очередь тем, кто воображает, что нас можно переделать.

Он тщетно пытался поверить в ложь

Восемьдесят лет назад «у народа, у языкотворца умер звонкий забулдыга подмастерье» – Сергей Есенин. Он интересен со многих точек зрения. Тем, кто имеет вкус к словам и к их сочетаниям, он любопытен как мастер этого дела, к которому обращены слова его собрата по перу: «Вы ж такое загибать умели, что другой на свете не умел»:

 
И холодное корявое вымя сквозь тьму
Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам.
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
 

Любители русской природы тянутся к нему, чтобы насладиться ее картинами:

 
Выткался на озере алый свет зари,
На бору со звонами плачут глухари.
 

Видят в нем родную душу и те, кто склонен пофилософствовать:

 
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
 

Но главное, чем интересен Сергей Есенин, – это тем, что он с необыкновенной чуткостью уловил глубинную суть своей эпохи, понимая ее гораздо лучше, чем понимала себя сама эпоха, и выразил эту суть не только своими стихами, но и своей жизнью. Почему это так ценно для нас – ведь нынче совсем другое время?

Не раз говорилось: народ, который не знает своего прошлого, не имеет будущего. Тут все правильно, кроме слова «знает». Прошлое надо не «знать», а носить в себе как живую реальность. Описывая революцию и Гражданскую войну, Маяковский сказал: «Это было с бойцами или страной, или в сердце было моем». Вот так же в своих сердцах мы должны хранить то, что происходило не только с нами, но и с нашими предками. Только в том случае, если прошлое будет жить в нас как настоящее, возникнет связь времен и мы будем не статистами, а активными действующими лицами на мировой сцене.

Особенное место в чуткой душе занимают судьбоносные, критические, переломные периоды прошлого. Одним из них было у нас начало двадцатого века – время трех революций, гибели тысячелетней православной России, появление атеистического государства под названием СССР. Если правда о тех днях не станет нашим настоящим, мы не сможем правильно ответить на грядущие вызовы истории. Совершенно прав был тот мудрый человек, который сказал: «Если я пойму русскую революцию, я пойму все». Где же нам взять эту правду? У историков? Но ведь у каждого из них своя концепция, и он подгоняет под нее факты. У мемуаристов? Но многие из них представляют происходившее так, чтобы самим предстать перед читателем в выгодном освещении. Нет, лакмусовой бумажкой эпохи может быть только поэт – существо болезненно чувствительное, впечатлительное, вечно рефлексирующее и в то же время мнительное, не доверяющее собственной натуре и потому жадно впитывающее дух своего времени. Чем талантливее поэт – тем активнее он воспринимает свою эпоху. Есенин – не просто талантливый, а гениальный поэт. Что же отразилось в этом зеркале – в его творчестве и в его поступках?

Певец революционного язычества

Второе десятилетие двадцатого века. Первый взрыв уже произошел, кончился неудачей. «Царь испугался, издал манифест…» Столыпинские галстуки. Ленский расстрел. Все ждут нового взрыва – кто с нетерпением, кто со страхом. Марксисты усиливают свою пропаганду, интеллигенция на нее откликается. Все это не может не доходить до училища в Спас-Клепиках, где получает свое образование способнейший юноша Сережа Есенин. Но в его стихах, сочинением которых он не на шутку увлекся, нет ни малейшего отзвука расхожих в то время философских раздоров – одна лишь природа:

 
Край любимый!
Сердцу мнятся
Скирды солнца в водах лонных.
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных.
 

И все в таком духе. Что это – уход от действительности и нежелание видеть процессы, происходящие в обществе? Совсем наоборот. Удивительное, невероятное, обнажающее в своей метафоричной прозорливости самую суть этих процессов. Это с виду идеологически нейтральное воспевание природы на самом деле предельно идеологично, и его подспудную мысль разъяснил сам Есенин в написанной уже в 1920 году статье «Ключи Марии». Эти ключи открывают доступ к смыслу пейзажной лирики Есенина, являясь манифестом того, ради чего она создавалась, – манифестом язычества. В свете этого манифеста становится ясно, что знаменитая фраза Есенина «Мать моя Родина, я большевик» имела под собой больше оснований, чем принято думать. Большевики еще сами не осознавали, какую религию они избирают, порвав с христианством, а поэтический вундеркинд из Рязани распознал это за них и прежде них: они возвращаются к язычеству, причем в абсолютном его варианте, ибо все предыдущие язычники поклонялись каким-то частным составляющим материальной природы – солнцу, грому, ветру и т. п., а марксисты установили культ материи как таковой, сделав своим священным писанием «Диалектику природы» Энгельса и «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина. Не вслед за комсомолом бежал, задрав штаны, юный Есенин, а впереди комсомола, тогда еще не существовавшего. Конечно, рядовым коммунистам было трудно уловить связь между утонченным неоязычеством стихов Есенина о матери-родине и той пошлятиной, которую им преподавали в кружках политграмоты, называя ее «диаматом», но убежденные умные враги христианства, такие как Троцкий или Блюмкин, прекрасно ее улавливали и высоко ценили поэзию Есенина.

Провидец красной империи

Ненасытная к заимствованию только еще зарождающихся установок своего времени душа Есенина не могла удовлетвориться такими «поклонниками». Интуиция подсказывала ему, что так любезная ему страна «с названьем кратким Русь», потеряв Христа, не удержится на одних глухарях, иволгах, опавших тополях и напоминающих чужих жен березках, что она должна стоять на чем-то более прочном. На чем? Поэтическое прозрение подсказало точный ответ – на твердой государственности. Как бы ни рядились большевики в левацкие одежды, все равно они кончат империей, им от нее никуда не деться. И над гениальной «Песнью о великом походе», воспевающей революцию, витает образ не Ленина или Троцкого, а Петра Великого, нашего первого императора, а на самом деле – будущего Сталина. Напрасно сбрасывали мы царя, все равно придется его вернуть. Слова мудрой старушки из «Анны Снегиной» – это тайные мысли самого автора поэмы:

 
А все это значит безвластье.
Прогнали царя…
Так вот…
Посыпались все напасти
На наш неразумный народ.
Открыли зачем-то острога,
Злодеев пустили лихих.
Теперь на большой дороге
Покою не знай от них.
 

Есенин предвидит, что большевикам не уйти от того, чтобы начать скручивать этих «социально близких» и наводить такую железную дисциплину, какой, может быть, не было и при Петре. Здесь он тоже опередил марксистско-ленинских тугодумов. Не он за ними бежал, а они, после некоторых колебаний, бросились туда, куда он давно смотрел своим внутренним взором.

Если Бога нет, то все дозволено

А теперь о его жизни. Бессмысленно отрицать, что она была крайне безнравственной – это слишком хорошо документировано. Так что же, он был моральным уродом, от роду порочной натурой? Опять ответим: нет и нет! Его пресловутая непутевость в действительности была путем, подсказанным ему философией нового мира, который пытались построить наши революционеры. Эта философия утверждала, что заповеди Христа устарели, что не существует ничего, кроме материи, что умрешь – лопух вырастет, что человек – не раб Божий, а хозяин вселенной, призванный утверждать в ней свою волю, а воля эта, раз существует только материя, состоит в удовлетворении своих плотских потребностей. Так прямо марксисты, возможно, не говорили, но поэту не нужно внушать что-то прямо, он схватывает все с полуслова. А если довести материализм до логического конца, он неизбежно превращается в цинизм, и гениально чуткий к идеям эпохи Есенин решил идти этим подсказанным теорией циничным путем до тех пор, пока хватит сил, и посмотреть, куда он приведет. Сил хватило ненадолго, и путь привел к деградации личности, к скотству, свинству, пьянству и смерти.

Есенин не был скотиной, свиньей и пропойцей. Он даже не был бабником. Его настоящее, не подсказанное философией нового мира отношение к женщине раскрывается в изумительной поэме «Анна Снегина», целомудренной, как свежевыпавший снег. Тут совсем другое: Есенин взял на себя грехи своего времени, и они его раздавили. Это был подвиг, пусть до конца не осознанный им самим. И сегодня нам следует извлечь из него пользу. Вспоминая о Есенине, мы должны ясно увидеть в его личных грехах грехи нашего недавнего прошлого: богохульство, цареубийство, человекобожие. Увидеть, ужаснуться им и навсегда потерять охоту к ним возвращаться. Это и будет то покаяние, к которому нас постоянно призывает Церковь – главный плод того, что именуется связью времен.