Текст книги "Нет иного света. Мои женщины"

Нет иного света
Мои женщины
Виктор Улин

Дизайнер обложки Виктор Улин

Фотограф Виктор Улин

© Виктор Улин, 2023

© Виктор Улин, дизайн обложки, 2023

© Виктор Улин, фотографии, 2023

ISBN 978-5-0060-5634-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
1. «В кровь израненные именами,
Выпьем, братцы, теперь без прикрас
Мы за женщин, оставленных нами,
И за женщин, оставивших нас.»
 

(Юрий Визбор. «В то лето шли дожди»)

 
2. «Женщины занимают отдельную нишу
в моей творческой чувствительности.
В них много волшебства.»
 

(Стивен Хэнкс.)

 
3. «…Я уже не в первый раз ловлю себя на том, что получаю удовольствие от чтения твоих рассказов и романов, потому что они написаны вот с такой глубиной, подробностями, цветными картинками и потрясающими сравнениями… Еще в них есть (иногда) такой веселый и проникновенный цинизм и, конечно, через все это ну просто золотой нитью сверкает твоя неистребимая и чудесная любовь к женщине.»
 

(Анна Данилова. Из частной переписки

с автором этой книги)

 
4. «…в те годы сам себе я казался порочным,
как артист Домогаров.»
 

(Виктор Улин. «Нет иного света»)

Женщины в моей жизни

Как-то раз, сидя в коридоре одного не слишком веселого заведения, я слышал интересную телепередачу.

Телевизор я не смотрю с прошлого века, но там мне было некуда уйти.

Правда, меня сразу привлек голос героя – Александра Клюквина, актера Малого театра. Театр еще в Литинститутские времена был моим любимым; именно там я наслаждался кристально чистым, стопроцентно правильным русским языком, которого сейчас не услышишь уже нигде.

Потом я стал воспринимать смысл слов и понял, что «Главный голос России» – очень умный человек и говорит весьма дельные вещи.

Будучи, как и все служители искусства, не слишком счастливым в личном плане, он много внимания отдал теме женщин.

В отношениях, возникающих между полами, Клюквин определил два возможных лейтмотива: страсть и любовь.

* * *

Страсть, по словам артиста – это желание и жажда, она всегда черна и недобра.

Любовь светла, потому что в ней – нежность и доброта.

* * *

Замечательный артист несколькими выразил мысли о любовях Земной и Небесной, что еще несколько веков назад молча сказал своей картиной Тициан.

* * *

Телепередача подошла к концу, началось какое-то шоу про здоровье – какого никогда не было, нет и не будет у нормальных людей – а я все думал над словами Клюквина.

И пытался понять, который из вариантов был главным для меня.

Потом понял, что с годами отношение к женщине меняется, как меняется и сам человек, имеющий способности внутреннего развития.

В молодости нами движет страсть, в зрелости берет верх любовь, а в старости…

В старости мысли о женщинах побуждают писать мемуары.

* * *

Я прожил не очень долгую, но насыщенную и суетную жизнь.

Имею 2 высших образования: окончил мат-мех факультет Ленинградского университета и заочное отделение Литературного института по семинару прозы.

Бывал сотрудником Академии наук, доцентом в 3 ВУЗах, работал в 3 фирмах и 1 конторе, руководил 2 транспортно-экспедиционными компаниями, вел 2 ИП…

Все то служило лишь разными средствами овладевания главной ценностью.

А она оставалась неизменной и ею были женщины.

* * *

Чувственный художник Стивен Хэнкс выразился о женщинах в своей жизни весьма скромно.

Я признаюсь более радикально:

Женщины – это мое ВСЁ.

Я жил только женщинами, потому что иначе жить нет смысла.

И потому самый объемный мемуар книги я посвятил именно им.

* * *

Всю жизнь меня вела вперед чувственность и я не боюсь в том признаться.

Человек, не обуреваемый страстями и бесчувственный, как березовый пень, может быть интересным только самому себе.

Да и то не каждый день.

* * *

Всю жизнь больше жизни я любил женщин.

И надо признаться, что иногда они любили меня.

Мои имена

Будучи суеверным, как десять тысяч Пушкиных, я подвержен еще и магии имен.

Женских в особенности.

При выборе женщин я руководствовался прежде всего именами, а уже потом всем остальным.

* * *

То, что главной женщиной всей моей жизни является моя вторая и последняя жена, моя счастливая 11-я любовь – единственная встреченная Светлана – есть exceptio confirmat regulam, не побоюсь еще раз повторить одно из своих любимых выражений.

И в стихотворении, ей посвященном, я писал:

 
Но свету свет даруешь только ты
И в целом свете нет иного света.
 

* * *

Приверженность к определенным именам у меня порой просто катастрофична.

(И даже деструктивна, поскольку до определенного возраста для творческого тонуса мне было необходимо пребывать в состоянии перманентной влюбленности в какой-нибудь объект женского рода.)

* * *

Мою 3-ю по счету, но умопомрачительную (хоть и совершенно платоническую!) любовь, пронзившую в 3-м классе школы, звали Натальей.

После этого, подпитанный мыслями о жене Пушкина (которую в те времена я еще уважал по недомыслию) и сходными инициалами, влюбился в свою первую жену Наталью Г., идущую в списке любовей под номером 8.

Впоследствии в списке женщин, сыгравших ту или иную роль в моей жизни, оказалось еще 11 Наталий.

* * *

Всерьез и осознанно я влюбился в 10-м классе в девочку по имени Ирина.

Эта любовь имеет №5, но на самом деле является первой в классическом понимании. Она сопровождалась стихами, пылкими объяснениями, признаниями и серьезным телесным томлением, какого прежде я не знал.

Имя привязало навсегда; порой овладевая 7-й, 8-й или 10-й по счету Ириной, я воображал, что имею самую первую из всех, так мною и не познанную.

В результате Ирин в моей памяти осталось целых 14.

(Одной из них, сокурснице по матмех факультету, маленькой Ирине Ю. еще в 1978 году было написано стихотворение на обороте ее фотографии, сделанной мною.)

* * *

Но и это еще не предел!

* * *

Ощущая с детства имманентную тягу к одной из героинь великого романа, о которой писал в эссе «Онегин? Ленский… Германн!», я обозначил для себя 19 Ольг.

* * *

Одной из них (О.С.) посвящено много стихов, едва ли не лучших в моем наследии.

Эта Ольга С. – моя (увы, оставшаяся не доведенной до конца) любовь №10, была самодостаточной и спокойной.

Спокойной до такой степени, что, работая санитарным врачом на тогда еще живой Уфимской кондитерской фабрике, пропустила сифилис у работницы на конвейере – беспрецедентный случай обсуждала вся местная медицинская общественность.

* * *

Что же касается Ольгиной старшей сестры…

Ни одной Татьяны в моих приятных списках нет.

Зато моей неудачной любовью №6 была именно Татьяна.

(Причем в фамилии своей лишь 2-й и 3-й буквами отличающаяся от Лариной, а по отчеству совпадающая с Татьяной Кузьминской, прототипом Наташи Ростовой из «Войны и мира». Моя одногруппница, ленинградка и генеральская дочь со всеми вытекающими безрезультатными последствиями романа.)

* * *

Была в моей чисто литературной жизни даже одна знакомая Нателла, со звучной греческой фамилией Папянци.

Вместе со своей сестрой Ольгой (!) она руководила двумя киностудиями.

Милые сестры-гречанки – красивые, как две Афродиты – 2 раза покупали у мене права на экранизацию моего «Зайчика» – подарили удовольствие два раза слетать в Москву за их счет (со всей атрибутикой VIP-сервиса вплоть до огромного плаката с моей неблагородной фамилией, который держал над головой присланный за мною водитель в Домодедовской толпе встречающих) и принесли мне доход в несколько тысяч долларов.

* * *

Все описанное иррационально, но это именно так.

Приверженность к определенным женским именам порой доходила у меня до абсурда.

Достаточно вспомнить 2 эпизода из среднего периода моей литературной жизни – из эпохи литобъединении Рамиля Хакимова при газете «Ленинец», о котором говорилось в мемуаре «Уфа».

* * *

Однажды на заседание «лито» пришла поэтесса Лариса К.

Впоследствии она выпустила книгу; стихов ее я не помню, а на современных порталах ее, к сожалению, не нашел.

Но имя «Лариса» всю жизнь относилось в числу самых приятных для моего слуха и самых любимых для моей души – и в те дни от той женщины я просто млел.

Она была не просто красивой, а заставляла меня трепетать.

Хотя реальную (разумеется, совсем другую!) Ларису – единственную за всю жизнь – я присовокупил к своему списку десятилетиям позже…

Но это – совсем иная история.

* * *

Приходила на Хакимовское литобъединение и поэтесса Лина С.

(Эта женщина состоялась и как поэт и как человек; сейчас она – доктор философских наук и профессор, и при том пишет очень хорошие, пронзительные и грустные стихи).

Изначально я проникся к ней тоже из-за имени.

Оно напоминало мне об ушедшей эпохе советских номинативных неологизмов.

Например, мою маму звали «Гэтой», и непосвященные считали его либо кратким вариантом немецкой «Гертруды», либо усеченной «Гретой» не-Гарбо, либо русификацией еврейского «Гита» (хотя, увы, еврейской крови во мне нет ни капли). На самом деле имя было придумано моим дедушкой Василием Ивановичем в 1930 году, в эпоху буйства «Марленов», «Октябрин», «Красарм» и даже «Оюшминальдов». И возникло оно от аббревиатуры «ГЭТТ», что означало «Государственный ЭлектроТехнический Трест». Эту надпись прочитал мой дед – парторг ЦК одного из танковых заводов Ленинграда – на первом советском магнето…

(Впрочем, маму стоило назвать именно Гертрудой.

Ведь это имя в советском варианте расшифровывалось как «Героиня Труда».

А моя бедная мама всю жизнь протрудилась, как папа Карло, под руководством всевозможных дураков (единственным нормальным ее начальником был выдающийся советский математик, член-корреспондент АН СССР Алексей Федорович Леонтьев), не имея перед собой никакой цели кроме добросовестного выполнения должностных обязанностей.)

Имя «Лина» является сокращением от «СталИна» – пояснять этимологию не вижу смысла.

Правда, пик «СталИн» приходился на 1953 год, означивший конец Эпохи со смертью Генералиссимуса, а маленькая башкирочка была явно моложе даже меня, родившегося в 1959.

Но это не казалось мне важным; тем более, что Лина С. внешним обликом стопроцентно вписывалась в излюбленный мною женский тип.

В тот период жизни я уже поступил в Литинститут, оторвался от уфимского окружения.

После институтских творческих семинаров это «лито» было нужно мне, как гинекологу – вечер со стриптизом.

Но все-таки я продолжал посещать заседания вплоть до полного развала системы подготовки молодых литераторов в рамках ВЛКСМ.

И делал это исключительно ради того, чтобы посидеть рядом с Линой, не видя и не слыша никого больше.

Недавно выяснилось, что Лина С. к настоящей СталИне отношения не имела: ее звали просто «Линарой»…

И бог знает, проникся ли бы я имманентной страстью к этой черноглазой поэтессе, узнай в свое время ее полное имя…

Но это еще одна совсем другая история.

* * *

Помню также, как я был недолго, но всерьез увлечен своей сослуживицей по БГУ Эмилией Анатольевной Е. лишь из-за аллитераций ее имени и отчества.

* * *

Отмечу попутно, что магия имен в моих жизненных предпочтениях не была исключительно гетеросексуальной.

* * *

В раннем детстве – если быть точным, 12 апреля 1961 года – прохожие указывали на меня, одетого в детский комбинезончик стального цвета и говорили, что по улице Достоевского (бывшей Тюремной) города Уфы идет космонавт Юрий Гагарин.

После этого мне самому хотелось носить имя «Юрий».

Позже привязанность к имени переросла в отношение к его носителям.

Именем определялась моя изначальная расположенность к людям, среди которых были

– уфимский поэт Юрий Андрианов (чьи имя и фамилию получил герой одного из моих последних и, пожалуй, самых глубоких произведений – повести «Пчела-плотник»);

– уфимский журналист Юрий Федорович Дерфель.

Сокурсники по Литинституту:

– петербуржец драматург Юра Ломовцев;

– украинец прозаик Юра Обжелян.

Разумеется, Юрия Иосифовича Визбора я люблю прежде всего за стихи, но имя играет в этой любви роль не последнюю.

Даже Лермонтов не был бы мне так дорог, не будь он Михаилом Юрьевичем…

И что уж говорить о моем московском дяде Юре – мощном харизматике, при каждой встрече знакомившем меня со своей новой женой.

* * *

Имени «Евгения» повезло куда меньше, хотя оно мне тоже нравится.

Среди моих женщин была всего одна Евгения. Да и то, будучи существом как бы женского пола, по своей ориентации она имела род скорее мужской, хотя отношения между нами все-таки достигли той степени, которая является изначальной целью в отношениях мужчины и женщины…

Я, кажется, запутался в словах – но знающий поймет все, что я хотел сказать, а незнающему поберегу невинность.

Но тем не менее именем Евгения как главного, аутогенного и автобиографичного, героя освещены два моих любимых романа: «Хрустальная сосна» и «Der Kamerad» – причем в «Сосне» фигурирует еще и девочка – тёзка главного героя, сыгравшая важнейшую роль в разрешении его судьбы…

Но это не имеет никакого отношения к Литературному институту.

* * *

Равно как не имеет к нему отношения и моя имманентная привязанность к Жене Козловской – уфимской писательнице, прозаику и поэту.

С которой нас объединяет прежде всего общая любовь к птицам как сущности окружающего мира.

Правда, с Женечкой связан эпизод юмористический.

* * *

Жена моя, прозаик и поэт, находится в курсе всех литературных дел и контактов.

Она знает, что на сайте проза.ру я общаюсь и с землячкой Женей Козловской и с самарским прозаиком Женей Жироуховым, в миру квалифицированным адвокатом.

Когда я делал рестайлинг ХХХ-романа «Приемщица», то углублял образ одной из центральных героинь, лесбиянки Саши с печальным уголовным опытом и хотел прописать диалоги, не делая слишком грубых ошибок.

И, естественно, обратился к юристу Жироухову.

– Кто тебе там пишет так много? – спросила жена, видя, как внимательно я читаю комментарий.

– Женя помогает мне сделать юридически безупречными две главы в романе.

– А почему?

– Так она же в тюрьме сидела, – спокойно ответил я.

– А за что она сидела?

– Человека убила.

– Твоя Женя убила человека?! – изумилась жена.

«…Ну спасибо, Вить!» – с чувством написала мне Женечка Козловская после того, как я поведал ей эту историю в стиле чисто английской комедии.

«Да, Вить, запутаешься с этими Женями», – философски ответил Женя Жироухов. – «У меня вот жена – Женя…»

* * *

Знавал я трех Галин; всего трех.

Первая Галька была сокурсницей моей 1-й жены и отличалась тем, что при большой очереди в буфете (а из буфетов матмех факультета она всегда выбирала тот, где скапливалось больше всего народа) никогда не пыталась пристать к кому-то из знакомых.

А лишь просила взять ей чего-нибудь попить и поесть – тихо и ненавязчиво, не вклиниваясь в ряды и не вызывая бешенства.

Секрет ее скромности заключался в том, что ни за кофе, ни за пирожные, купленные добрыми друзьями, денег она никогда не отдавала. Все поедаемое Галькой за чужой счет стоило в общем копейки, да и на стипендию в те годы никто не жил. Но тем не менее перманентное нахлебничество без всяких на то оснований быстро надоедало и эта девушка постоянно искала новых приятелей. Платить за еду сама она не хотела принципиально.

Подружку будущей жены я раскусил достаточно быстро и перестал ее кормить, в буфете пропуская вперед себя (как полагается делать человеку с хорошими манерами). Она прекрасно понимала стиль своего поведения, моя разгадка ее хитростей была принята, и мы остались друзьями. Однажды я даже чинил ей (как всегда, бесплатно) оправу очков: в те годы оптика еще составляла проблемы.

Эта Галька была не более женственной, чем плюшевый мишка, и за женщину я ее никогда не принимал.

Вторая Галина возникла в постленинградские времена: она была моей партнершей в ансамбле бального танца одного из домов культуры Уфы, где я подвизался в конец 80-х годов; о ней я не помню вообще ничего.

Зато третью – Галю Ж. – я принимал за женщину… скажем так, слишком сильно.

Мы познакомились уже в начале нынешнего века.

Она была моложе меня на 22 (или даже 24) года, работала менеджером в филиале московской транспортной компании, которым я руководил, и всегда носила брюки, хотя обладала парой ног изумительной красоты.

Последняя Галя оказалась для моей жизни сакраментальной.

Встретившись с нею через 15 лет – посидев с нею двадцать минут в машине на передних сиденьях – я через час попал в ДТП, сделавшее меня инвалидом.

Впрочем, все то гораздо изящнее описано в уже упомянутой «Пчеле-плотнике».

* * *

Были у меня Маргарита, Розалия, 3 Лилии (одна очень сильно нравилась мне в школе), Ландыш, Фиалида (с ударением на последнюю «А») и Гульшат (что означает «цветок радости»)

Знал я Вилену, Владлену и двух настоящих СталИн.

Альбину, Назиру, Земфиру и Раушанию.

Эльвиру, Эльмиру и Гульнару.

А также Гульназ и Гульфию.

(Не говоря уж об Альфире и Гульфире.)

И даже Венеру

(Причем не одну; это заимствованное имя распространено среди татар и башкир.

Есть даже мужской вариант: «Венер»; одного из моих студентов уменьшительно звали «Веник». )

Предыдущее имя сначала набрал с ошибкой, поменяв местами буквы «Р» и «Н» – так вот, Верену я тоже знал.

А еще имелись Штеффи, Марион, Сабина, Коринна, Корнелия и даже Кармен; все были немками.

Но немками не были татарка Ильза и башкирка Эльза.

(Или это Ильза была башкиркой, а Эльза – татаркой…)

Одна Оксана была украинкой, вторая – татаркой.

Одна Раиса – татаркой, вторая – кореянкой.

И ясное дело, что Лаура и Симона были голландками, Андреа – еще одной немкой (все Андреи были геи), а Хелена – еще одной полькой.

Валерии женского рода прошли мимо меня, зато Валерии мужского играли этапную роль (даром, что один из них был совершенно голубым).

Мною пренебрегли Саша и Маша – последняя в «Камраде») нарисована как Даша.

Зато благосклонной оказалась Каша (что является лишь сокращением от польского варианта Катерины, а обычная Катя числилась молдаванкой).

Алиса из того же «Камрада» была просто Влада.

Звали турчанку на самом деле Танарой, или я неправильно прочитал бейдж на ее округлой груди, сказать трудно, а проверять поздно.

Могу сказать точно лишь то, что костариканку сокращенно звали Мариэлос, а полный набор своих имен даже сама она выдавала с запинкой

Еврейками с необычными именами могу назвать Софию и Беллу.

(Увы – Фейга, Шифра, Шера и Мирра остались у Шолом-Алейхема…)

Не знаю, кем считались Яна и Майя, однако Марина и Эмма была эстонками, а Лайма – латышкой.

Мимо прошли Нины.

Миновала меня Любовь, единственную в своей жизни Надежду (актрису Люберецкого народного театра, куда мы с другом Саней ездили специально, имея вполне определенные цели) я упустил на крыльце литобщаги (она пошла с Ануфриевым, не со мной), а с Верами мне везло еще меньше, чем с Татьянами.

Зато в ленинградском Дворце культуры работников связи я однажды танцевал с Леонтиной!

Татарка РалинА дала имя героине моего «Исцеления» – лесбиянке РалИне.

Слова же о моих Аннах – впереди…

Перечислять я могу бесконечно – но, пожалуй, пора приостановиться.

* * *

Отмечу лишь, что «Овода», я читал школьником (взрослый человек такую ерунду читать не может), но на 5-м десятке меня однажды чуть не избили в ресторане из-за женщины по имени Джемма…

* * *

Когда мужчина на закате жизни начинает вспоминать своих женщин, это воспринимается как анализ «списка побед».

Возможно, для кого-то все так и есть, но у меня никаких побед в жизни не было, мой «список» есть список моих поражений.

Из своих бесконечных романов я всегда выходил с ощущением, будто по мне проехал танк.

Отряхивался, приводил себя в порядок – и снова лез в окоп.

В тот же самый, или рыл новый – и ждал очередного танка на свою голову.

А те женщины, которые меня не уничтожили, лишь являются исключением, подтверждающим правило.

Но сейчас я пишу только хорошее, что после них осталось в душе.

* * *

И стоит наконец вернуться к моим эпохальным женщинам.

Точнее, совсем не моим, но составившим часть моей жизни.

7 Анн – ни одна не на шее

Имя «Анна» – древнееврейское, имеющее смысл «милость божья» – является одним из самых красивых имен всех времен и народов.

Оно аллитеративно двумя дрожащими «Н» и палиндромично (то есть читается одинаково слева направо и справа налево!) – я не знаю другого женского имени с такими свойствами.

(«Алла» создает совсем иное ощущение.

Хотя воспоминание о некоей Алле Р., приведенное чуть дальше, наполняет мою душу некоторой приятностью.)

К любой Анне я всегда ощущал априорное расположение.

* * *

Анны в моей жизни сыграли чрезвычайно важные роли.

Стоит вспомнить их поименно.

Две из них упомянуты в дневниках из мемуара «Музыка в моей жизни».

* * *

В детский сад я не ходил, во дворе никогда не играл, в пионерские лагеря не ездил, в нашем классе ни одной Ани не училось, а с другими девочками я не общался.

* * *

Первой Аней моей жизни оказалась Анна Р., дочь маминой уфимской одноклассницы-башкирки, удачно вышедшей замуж во время аспирантуры на факультете востоковедения ЛГУ и ставшей ленинградкой.

Отец ее, русский интеллигент – один из самых приятных моих старших друзей – был одним из первых лиц в «Ленэнерго».

Сама Анна №1 сияла знойной красотой мулатки и мне ужасно нравилась – равно как и я нравился ее родителям, семейная дружба подкрепляла взаиморасположение. И наверняка я мог соединить с нею свою судьбу, и вся моя никчемная жизнь пошла бы иначе.

Но…

Но Анна была старше меня одним годом, а познакомились мы с нею в 1972, в мои 13 – в возрасте, когда значительным кажется даже 1 месяц. Изначальное неравенство усугубил и тот факт, что знакомство состоялось в аэропорту «Пулково», где со своими мамами отправлялись на родину предков. Я по малолетству летел с детским билетом (кажется, он имел даже иной цвет, чем взрослый), а Анне уже исполнилось 14 и она имела свой паспорт.

Это советское (зеленое и «срочное») удостоверение личности сразу подняло новую знакомую на недосягаемую для меня высоту.

Разумеется, потом – уже в наши студенческие, мои ленинградские времена – возрастная разница снивелировалась.

Но Анна к тому времени уже пережила бурный и ненужный роман со своим преподавателем, женатым хлюстом вроде Бузыкина из «Осеннего марафона». Это оставило ее на прежней высоте… Хотя лишь я все еще смотрел на нее снизу вверх, она-то уже относилась ко мне со всей глубиной дружеского расположения.

Мы перезванивались с нею и встречались для прогулок по Ленинграду, я постоянно бывал у них дома, мы ходили – и вдвоем, и втроем с ее младшей сестрой – в Филармонию, и так далее.

Но дальше прогулок и концертов наши отношения не продвинулись ни на шаг.

Потом общение медленно сошло на нет.

С литературной точки зрения Анна Р. дала мне серьезнейший толчок: она повернула меня лицом к Эриху Марии Ремарку. Автору, ставшему формообразующим в моей прозе и оставшемуся одним из любимейших на всю жизнь (рядом с его именем вспоминаются лишь Чехов и Ветемаа.)

Правда, Анна рекомендовала мне «Жизнь взаймы» – слабейший из всех романов великого прозаика. Но той книги не оказалось в библиотеке ЛГУ (иного источника литературы не существовало) – но зато по приезде в Уфу мой старший друг Эрнст Гергардович Нейфельд дал почитать «Черный обелиск».

(До сих пор помню, как читал я изумительный роман, наслаждаясь каждым словом вновь открытого писателя – и, стремясь продлить удовольствие, то и дело откладывал книгу и принимался за акварель «Синий вечер», ставшую заставкой к стихотворению «Ожидание». )

За одно это я испытываю к Анне Р. вечную благодарность.

Правда, уже позднейшие времена, на моем 4 курсе, наши отношения неожиданно возобновилось на каком-то обещающем уровне.

Мы опять стали встречаться.

И делали это уже почти всерьез.

Назначали свидания в метро, встречались у эскалаторов, обнимались и даже целовались – посмеиваясь над самим процессом как над некоей пародией на «роман».

Несколько раз проводили долгие зимние вечера на какой-то лесной даче в Лисьем Носу, где Анна снимала комнатку на чердаке. Сидели, прижавшись друг к другу по причине холода, разговаривали и пили какие-то безумные ликеры из шоколадных бутылочек уже не помню чьего производства…

Моей подруге, как видимо, хотелось новизны. Или, быть может, я к тому времени изменился и стал ей привлекателен.

При каждой встрече она стала выдавать один и тот же постулат:

– Дружба мужчины и женщины должна пройти через постель!

Но я не понимал намеков и мы продолжали просто дружить.

Во время наших прогулок по темным лесам Лисьего Носа милая Анна временами припадала ко мне – я считал, что она просто поскользнулась на снегу.

В конце концов Анна не выдержала и однажды, шагая следом по узкому мосту через полузамерзший ручей, тихо запела у меня за спиной :

 
– Любви моей ты боялся зря:
Не так я страшно люблю…
 

Я же решил, что она просто вспомнила хорошую грустную песню. Ведь мы часто напевали что-нибудь подобное и раньше.

Что удерживало меня – двадцатилетнего дурака – от дальнейшего сближения, которое сгущалось в воздухе, как грозовая туча на краю майского горизонта?

Слишком давняя дружба, которая не давала видеть в подруге детства просто женщину?

Нет, тому была другая причина.

В тот момент я был сначала тупо увлечен очередной Ириной (!) П. – красивой, как ведьма (и столь же ядовитой), белокурой полячкой в синем бархатном платье – а потом уперся в следующую Наталью – своею будущую бывшую жену…

И все эти встречи с Анной №1 прошли впустую.

Свой – возможно, лучший из всех! – жизненный шанс я упустил.

(Возможно, закрыл шанс и ей.

Во время наших последних встреч уже в 90-х годах Анна Р. была матерью-одиночкой без всяких надежд на счастливую жизнь.)

* * *

Вторую эпохальную Аню я встретил в 1979.

Сейчас ее акварельный портрет моей работы украшает заставку стихотворения «Прости меня».

Познакомились мы во втором семестре третьего курса – когда из старого, обрисованного в «Девушке в синем плаще» мрачного здания Бестужевских курсов (дом №33 на 10-й линии В.О.) наш факультет переехал к черту на рога.

В университетский городок, расположенный в 40 минутах езды от города по Балтийской железной дороге южнее Старого Петергофа..

Гигантское (прогулка из конца в конец по сквозному коридору величественного «покоя» насчитывала добрых 500 шагов) новое пристанище нашего матмеха и конкурирующего факультета прикладной математики было недостроено – внутри, снаружи и в прилегающей территории. Дорога туда с платформы «Университет» приводила в заснеженное болото, последние метры приходилось преодолевать с риском для организма. Внутри все было полно цемента, большие амфитеатровые аудитории в нашему переезду не подоспели и во время лекций приходилось тесниться в обычных горизонтальных, нагромождая столы в два этажа для обзора доски из последних рядов. Буфетов с кофе и пирожными не было несколько месяцев (правда, потом открылись сразу три!), и так далее, список всех «не» той весны можно продолжать до бесконечности.

Но зато здание оказалось просторным и светлым. Из огромных окон открывались не унылые грязные дворы и не черные от сырости стены Василеостровских домов, а просторы полей, разделенные перелесками. И, кроме того, я ощущал себя одним из творцов этой новой жизни, поскольку летом 1978 года работал на этом объекте как начальник штаба стройотряда «Интеграл».

К тому же я окончательно изжил из себя иррациональную любовь к упомянутой Татьяне не-Лариной – был свободен от ненужных привязанностей и открыт для чего-то нового в своей жизни.

Поэтому нет ничего странного в том, что именно той весной я обратил… нестуденческое внимание на одну из своих молодых преподавательниц – хотя молодых преподавательниц на матмехе хватало и до тех времен.

Анна №2, то есть Аня К., преподавала первую часть общего курса философии – диалектический материализм.

Будучи на 3 года старше меня, 19-летнего третьекурсника, она работала свой первый год после университета.

Наша ситуация казалась своего рода обращением того, что произошло в жизни Анны Р.: преподавательница моя была замужняя и уже слегка беременная.

Но наш роман, начавшись платонически в разгар весенней сессии (на которой я получил «пятерку» автоматом по совокупности параметров), протек на почти платоническом уровне и сильных страданий мне не доставил.

Мы встречались недели три: я приезжал на матмех в день Аниного экзамена, ожидал окончания (вероятно, способствуя более быстрому прохождению всего мероприятия), после чего мы отправлялись за железную дорогу – через лес на берег Финского залива, лежащий в паре километров. Или сразу садились на электричку, ехали в город и гуляли по Ленинграду – уже до полного посинения.

Несколько раз мы шли пешком от Балтийского вокзала до Дворцовой площади!

Ленинградцы поймут, неленинградцам предлагаю оценить расстояние по Яндекс-картам.

(В те годы я сам не раз проходил из конца в конец Московский проспект, длина которого составляет 10 тысяч метров.)

Всю дорогу мы разговаривали о поэзии.

Да, именно о ней: Аня была увлечена всерьез как читатель, я писал стихи – хотя тогда еще почти никакие.

Моя платоническая возлюбленная сделала очень много для меня как поэта.

Именно Аня К. взяла для меня – на свое имя! – двухтомник Евтушенко в библиотеке Педагогического института, где имела контакты. В годы, когда просто так было трудно купить даже «Евгения Онегина», этот поступок сравним с нынешним предложением покататься на арендованном под залог «Боинге-747». Евтушенку я в те годы уважал (впрочем, тогда Евгений еще не опустился с высот поэзии до пьяного эпатажа в ресторане ЦДЛ), стихи его произвели на меня впечатление свежего родника.

И вызвали лавину новых самоощущений и самовыражений…

Летняя сессия 1979 года завершилась гораздо быстрее, нежели мне того хотелось.

Я улетел домой в свою трижды (ну, может быть, тогда еще лишь дважды) прОклятую Уфу, Аня – в Целиноград, где подвизался ее муж-геолог (с которым, как мне хотелось верить, у нее было не все складно).

Тем летом (кажется, еще не сильно дождливым) мы перекинулись несколькими письмами – помню, в одном из них Аня говорила:

«Хороший ты, Витя, мужик, а дальше станешь еще лучше, заматереешь».

И сообщила, что начала «всерьез влюбляться в своего мужа» со всеми вытекающими обстоятельствами.

А я, хоть и сознавая нулевой уровень своих шансов, долго носил маленькую Анину фотокарточку в своем кармане.

Ане К. я написал десятки стихов и большую фрагментарную поэму, на какой-то срок эта маленькая женщина с усталыми глазами составляла главную часть моей жизни.

Моя иррациональная привязанность к этой тупиковой любови выразилась в том, что летом 1979 года аз многомудрый, уподобившись «барбудос» Фиделя Кастро, не брил усов.

А в стремлении к самосовершенству дал себе обет не выражаться и хранил его даже летом 1980 года на военных сборах, о чем поведал в мемуаре «Юрий Федорович Дерфель поддержал под локоток».

На 4 курсе мы с Аней, кажется, встречались раз или два – по инерции весенних ощущений – а потом все само собой сошло на нет.