Текст книги "Денис Артемьевич Владимиров. За томиком Чебышёва"

8

Мое реальное знакомство с Денисом Артемьевичем Владимировым произошло, как уже сказано, летом-1973.

О том гласит запись в моем дневнике №2, охватывающем период с 3 декабря 1971 года по 29 июня 1975:

3 августа 1973 г.

Встретились с Денисом Артемьевичем. Он принес трансформатор. Долго смотрели, как горел Горный институт.

(Поясняю: как положено всякому порядочному мальчику из интеллигентной семьи, я вел дневники с 1967 по 1993; во всех житейских бурях сохранились 5 общих тетрадей, к которым я в последнее время обращаюсь регулярно, выискивая крупинки для мемуаров.

Начинал я их, естественно, под маминым давлением, первые 3 тома грешат лапидарностью, поскольку фиксируют лишь основные события (что сейчас представляет особую ценность – например, запись от 28.06.74 о концерте Георга Отса, на котором мой любимый певец был подшофе и держался за рояль, чтобы не упасть…)

Позднейшие дневники отошли от хронологии и содержат в основном мысли тех лет, которые сейчас тоже кажутся интересными.)

Первая встреча с Владимировым состоялась на набережной Невы около Горного института и в общем прошла мимо меня.

(Отмечу также, что из разряда «дядей» Владимиров естественным образом перешел в категорию И.О.; мама всю жизнь боролась с моей привычкой к детскому панибратству.

Что не помешало мне и возрасте без малого 40 упорно величать «дядей Лёней» своего старшего друга Леонида Леонидовича Артемьева, мужа маминой уфимской подруги Ирины Борисовны Лермонтовой, внучатой племянницы поэта.)

Мне едва исполнилось 14, меня больше интересовала сама Нева, где еще несколько дней назад – 29 июля, в день ВМФ – стояли расцвеченные флагами военные корабли, среди которых возвышался воспетый Николаем Тихоновым крейсер «Киров».

Я не просто встал на очередную ступень своего взросления, кипя на вулкане гормонов.

Я вырвался из уфимского болота, где круг общения был ограничен никчемными одноклассниками (ни к одному из которых за всю жизнь я не испытал капельки интереса) да стариками: моим дедом и соседями по подъезду, дядей Борей Климовым и дядей Анваром Мансуровым – и попал в общество взрослых мужчин. Умных, колоритных, острых, и – самое главное! – находящихся на вершине зрелости.

Живя на квартире Брускиных, мы много времени проводили с Максимовыми и Симбирцевым.

Постоянно ездили к маминым университетским друзьям, ныне известным Петербургским профессорам – замечательнейшим, умнейшим и интереснейшим людям, о существовании самого типа которых я не имел понятия, произрастая в Уфе.

Среди них были Борис Михайлович Макаров и его жена Нина Васильевна, Игорь Карлович Даугавет, его жена Валентина Александровна и сестра Ольга Карловна (тоже математики), Виктор Лейбович Файншмидт и его жена, имени и отчества которой я, увы, не запомнил.

Несмотря на пертурбации, у меня сохранился кустик белого коралла, привезенный от Файншмидтов – подаренный мне тезкой, которого в те годы продолжали звать матмеховским ником «Файн».

Ездили к другому интересному человеку, довоенному другу моей бабушки Ивану Петровичу Корнилову – скрипачу из оркестра театра им. С. М.Кирова, владевшего инструментом работы Амати.

Да и сам великий город, обрушивавший со всех сторон то Пушкина, то МонтФерранда, то Музей Ракетных войск и Артиллерии, оказался (и остался до сих пор) одним из величайших впечатлений.

Денис Артемьевич был сильно занят: он работал в предметной комиссии, а те дни пришлись на самый разгар приемных экзаменов, которые в 1973 году были строже, нежели нынешняя натурализация в США – поэтому встреча произошла на ходу: он то ли шел на работу, то ли возвращался домой.

Взрослые разговаривали о каких-то чисто педагогических делах (моя бедная мама, фанатически увлеченная, всю жизнь могла бесконечно говорить о студентах, аудиторных часах, учебных программах…), а я был поглощен интересным зрелищем – пожаром Горного института.

Здание горело глубоко внутри, языки пламени вырывались из окон слабо, но черная куполообразная кровля была раскалена до такой степени, что над ней стояли столбы пара, в который превращалась вода, изливаемая из десятка пожарных шлангов.

Я смотрел и надеялся, что вот-вот произойдет нечто радикальное: рухнет крыша или появится серьезный огонь. А мама и ее старый друг обсуждали, какая судьба ждет абитуриентов, чьи работы сгорят дотла (вступительные экзамены в ВУЗах СССР шли одновременно и начинались в один день, привычного ныне поступления сразу в 10 «академий» разных городов не было).

Но тем не менее та первая встреча полностью проявила Дениса Артемьевича Владимирова как человека: он принес трансформатор для железной дороги.

(Непонимающим поясню.

Стандартный «базовый» набор любого типоразмера содержал простейший пульт управления на плоских батарейках «КБС-Л». Помимо неудобства (система работала по принципу «вкл-выкл» с 2 ступенями скорости) он требовал непрерывной замены элементов, в те времена дефицитных, как и всё.

Разумные немцы все предусмотрели; в ассортименте фирмы «PIKO» имелся универсальный источник питания – сетевой трансформатор с бесступенчатой регулировкой выходного напряжения и отдельными клеммами на 16V для автоматических стрелок, семафоров и прочего оборудования.

Трансформаторы пользовались большим спросом: увлечение моделями железных дорог в Ленинграде носило повальный характер, при поступлении в детский универмаг «ДЛТ» источники питания разбирали за несколько минут, зайти и купить его просто так было почти невозможно.)

Загруженный делами выше головы, Денис Артемьевич все-таки нашел время «уловить» драгоценное изделие, и назначить встречу с нами.

Тем самым он показал свое отношение и к памяти матмеха и к моей маме и ко мне – еще неизвестному ее сыну.

Кому-то такой факт может показаться мелочью, мне рисует человеческую сущность героя.

9

Следующая встреча с Владимировым произошла без малого через год, я уточнил это по тому же дневнику №2:

20 июня 1974 г.

Вечером ходили к Денису Артемьевичу. Там видели 8-кг кота.

(Ничего удивительного нет в том, что я отмечаю этапы знакомства в точной последовательности; я хочу показать, как замечательный человек входил в мою жизнь.)

Итак, в 1974 году мы пришли в гости к Владимировым – посетили их ужасную со всех точек зрения квартиру среди проходных дворов Васильевского острова.

Именно ужасную; люди, знающие Петербург по рекламным сайтам, не представляют, сколь кошмарен на самом деле этот город. По сути гроб повапленный, парадный с фасада и гнилой со двора.

Даже блистательный Невский проспект меркнет, стоит нырнуть в любую из подворотен и пройти во двор-колодец – замкнутый с 4 сторон, не пропускающий солнца ниже последнего этажа, черный от грязи, обросший мхом, засыпанный мусором и воняющий экскрементами всех млекопитающих существ.

Васильевский остров – это самая низменная часть города. До появления Петра там осмеливался прозябать лишь неразумный чухонец Паси, в русском варианте «Василий». Район красив своими проспектами (Малым, Средним и Большим), но для жизни непригоден.

Комната Владимировых (уже не помню, при каких-то родственниках или в коммуналке) оказалась страшнее страшного страха.

Двор был настолько узок, что высокое окно (задернутое тюлем, как и все окна ленинградских «колодцев», задевающие друг друга открытыми форточками) не знало «инсоляции». Чтобы озарить существование 5-летнему сыну, доцент Владимиров где-то раздобыл лист полированного алюминия и укрепил снаружи под окном: блуждающее в равнодушных небесах солнце дневными часами падало на него сверху, пятно отраженного света медленно ползло по потолку и дарило иллюзию жизни.

(Сейчас, когда массовые автомобили имеют системы автоматической парковки по «евростандарту», кустарное заоконное зеркало вызовет улыбку.

Но подчеркну: дело происходило в те годы, когда страна победившего социализма игнорировала бытовые нужды граждан до такой степени, что даже телевизоры собирались из бракованных деталей, не прошедших допуск-контроль на военных предприятиях.

Уверен, что и металл тот был вынесен с какого-нибудь кораблестроительного завода, где он показался негодным для очередного ракетного крейсера.)

Отмечу, что – еврей по всем законам – Денис Артемьевич не просто имел руки, приставленные правильным образом, но отличался качествами рачительного русского однодворца, привыкшего приспосабливать окружающую обстановку под свои нужды.

Например, уже в гостиной старопетергофской «профессорской» квартиры (рассказ о которой впереди) им было устроено приспособление: панель из толстой фанеры, прикрепленная к стене «рояльной» петлей, закрывающаяся наглухо и оформленная снаружи чем-то декоративным. Но стоило ее откинуть, как открывались переплетения 12-миллиметровых железнодорожных путей, прибитые гвоздиками через отверстия шпал, строения, мосты и насыпи, сформованные из пластилина. Мой старший друг и в 50 лет продолжал играть с железной дорогой; сейчас это кажется еще одной чертой, роднящей его с автором, на пороге 7-го десятка сохранившим некоторые прежние приоритеты.

В тот день я на дюралевое «зеркало» особого внимания не обратил, меня больше интересовал Владимировский кот, в самом деле весивший 8 килограммов. Огромное черно-коричневое существо, которое я с трудом поднимал двумя руками, было тихим и покладистым. Но когда, желая развеселить гостей, Денис Артемьевич достал корень валерианы, кот преобразился до неузнаваемости. Он выслеживал деревяшку, набрасывался на нее из угла, хватал и грыз, подпрыгивал сразу на всех 4 лапах, а потом лежал на спине с блаженным выражением основательно напившегося мужика.

Откуда в шкафу городского интеллигента в 10-м поколении нашелся натуральный корень кошачьей травы, каких не предлагала на одна аптека? Не помню; кажется, в тот момент у Владимировых имелась дача.

(Не сад, а именно дача; огородов с дощатым туалетом на грядках в Ленобласти почти не существовало.

У той же Ольги Карловны Даугавет дача на Карельском перешейке (при станции Лемболово) имела цветущий участок в 20 «соток» с чудесным 2-этажным домом, имеющим веранду с мелким остеклением, с сохранившимся кусочком березового колкА, где среди белых стволов тихо журчал ручей, полный черных головастиков – превращаясь в лягушек, они спасали хозяев от комаров…)

Котов я любил всегда, и сам в определенные моменты жизни бывал похож на кота.

Васька (названный по имени аборигена Васильевского острова) был великолепен.

Как сейчас понимаю, он и не мог оказаться иным, живя в доме, где хозяин любил поесть, а хозяйка любила готовить. Причем откармливали в этом доме не только кота. Забегая вперед – не просто вперед, а до завершения эпохи Владимировых в моей жизни – скажу, что любая встреча с Валентиной Борисовной (хоть на своей территории, хоть на чужой, хоть в гостях!) дарила меня гастрономическим праздником.

А уже мне угодить сложнее сложного!

Всю жизнь я был крайне привередлив, мог отказаться от еды по причине неэстетичности ее подачи.

Имел и имею крайне жесткие критерии.

(Например, считаю «русскую» кухню несуществующей; социум крестьян исконно набивал себя горохом и запивал все прокисшим квасом. А бефстрогановы и кулебяки о 4-х углах к русскости отношения не имеют, поскольку были изобретены онемечившимися поварами бар, говоривших по-французски и читавших английские романы.

Но и русская – предел совершенства в сравнении с «кухней» башкирской, где гостям на свадьбе ставят миску вонючей конины, сваренной кусками на обрубках костей.)

Я не просто исповедую принцип «человек есть то, что он ест», а говорю так:

Скажи мне, что ты ешь – и я скажу, кто ты есть.

Мужчина, который всю жизнь ест на завтрак творог, а на ужин – кашу, в моих глазах не мужчина.

Питающийся дрянью дрянью станет и сам.

А если человек говорит, что ему все равно, что есть, то я говорю, что мне с ним не о чем говорить, поскольку для меня он человеком не является.

(Впрочем, важно для меня и «как» есть; поедающего винегрет ложкой или режущего сыр ломтями в полсантиметра толщиной я тоже человеком не считаю.)

Всю жизнь я ел и ем только то, что считаю вкусным, поскольку невкусная еда не может быть полезной.

К моменту знакомства с кулинарным гроссмейстерством Валентины Борисовны Владимировой я сам был мастером мирового класса.

Еще не дожив до 15 лет, ел икру: черную (всех стадий созревания, от паюсной до зернистой) и даже дальневосточную красную, которая в СССР 70-х годов прошлого века была большой редкостью и ценилась выше.

Знал, чем отличается маринованный угорь от копченого, наслаждался миногами в горчичном соусе, любил жареную нототению, не говоря о баттерфиш, хотя и не оценил еще полностью нежность судака по-польски. Пробовал вареных креветок, консервы из камчатского краба в папиросной бумаге под жестью и Рейкьявикскую сельдь в красном вине.

(Любые морепродукты я всегда предпочитал любому мясу, хотя любил китовое.

А вот тушенку впервые попробовал лишь лет под 30, в каких-то экстремальных условиях – кажется на длительных сельхозработах. И плевался потом долго-долго.)

Обожал котлеты по-киевски (не подгоревшее месиво, называемое фаршем, а обжаренное в специальном тесте куриное филе с завернутым куском сливочного масла) и салат «столичный» (советский аналог «оливье», на классическом майонезе).

И пирожки любил только из вареного мяса, нарезанного кусочками – их открыл мне Игорь Николаевич Максимов.

Не пробовал на тот момент я лишь ананасов: в 1974 году их свободно ели только москвичи; даже в бананово-лимонном «Столе заказов» дома №9 по улице Марата – дверь которого открывалась рядом с Максимовским подъездом – их удавалось купить всего пару раз в год.

Да сейчас я признаю пловом только плов узбекский. Не в смысле рецепта, а приготовленный настоящим узбеком, с желтой морковью.

Все это делает значимым признание: я полюбил жену Дениса Артемьевича в момент, когда еще не попробовал, а лишь увидел перед собой тарелку с огромным ростбифом, приготовленным по ресторанным правилам и украшенным гарниром из 6 видов овощей.

Едой я был очарован, котом восхищен, но Денис Артемьевич мне в тот вечер не открылся.

Я все еще (встреча на летней набережной перед горящим Горным институтом не запомнилась) представлял маминого друга харизматичным, колоритным и уникальным.

На самом деле харизма в Денисе Артемьевиче имелась. Колоритным он был донельзя, только летом не мог водрузить на голову своего «бывшего Гоголя». А уникальность заключалась в том, что, имея прозаическую привычку классифицировать характеры, я никого не могу отнести к его типу. Но всего этого я тогда не распознал; не только по причине отроческой глупости, а из-за качеств самого Владимирова.

Будучи душевно щедрым, Денис Артемьевич отличался сдержанностью, которая стороннему наблюдателю могла казаться замкнутостью. Но когда он открывался по-настоящему, то становилось ясным, что более дружелюбного, обаятельного человека не сыскать.

Но ясное дело, во время 2-й встречи мы еще не успели «притереться» друг к другу.

В общем, возвращаясь в счастливый день 20 июня 1974 года, я вынужден признать, что напротив меня за столом сидел обычный стареющий мужчина.

Ничего особенного не увидел я в человеке, картаво ворчавшем:

– Бу-бу-бу… Ты, представляешь, Гета, что они придумали?! Университет выселяют из Петербурга. Здесь останутся только всякие фивовоги и историки!.. Бу-бу-бу… А матмех переведут на берег Маркизовой Вужи, между Старым Петергофом и Мартышкино, сорок минут с Бавтийского вокзава… Бу-бу-бу… И нам придется переселяться в Заячий Ремиз, потому что отсюда каждый день не наездишься… Бу-бу-бу…

Я слушал невнимательно; через 10 дней мы с мамой летели в Пярну Эстонской ССР, где отдыхали мама Елены Александровны – Вера Федоровна ИвАнова (с ударением на 2-й слог) – и Максимова-младшая.

(Последней предстояло стать моей очередной (4-й по счету с 1-го класса школы) любовью, продлившейся целых 2 года, до прихода следующей – 5-й в общем списке и 1-й официально признанной евреечки Ирины Альтерман.

Этого я, конечно, не знал, но фотографии Миланины видел и подспудно трепетал.)

Сейчас вижу смысл пояснить монолог Дениса Артемьевича, он затрагивал животрепещущую тему.

Ленинградский государственный университет вырос из красно-белых Петровских «12-ти коллегий» (в интерьерах которых протекала жизнь Бузыкина при «Осеннем марафоне»), из светло-бирюзового факультета иностранных языков, из желтого арочного периптера (истфака, философского факультета и военной кафедры), из многих прочих старых зданий, раскиданных по всему городу – и решил создать новый городок.

Вероятно, планировалось нечто вроде комплекса МФТИ в городе Долгопрудном, где и москвичи и преподаватели жили в общежитиях, предаваясь пьянству и разврату.

Место дислокации было определено платформой «Университет» на Балтийской ветке, в получасе ходьбы от моря. Та часть побережья исторически называлась «Маркизовой лужей» из-за мелководья, нехарактерного даже для плоской Балтики: решившему искупаться на пляжах (песчаных, отделенных от леса камышами) приходилось идти сотню метров, чтобы оказаться в воде по колено. Преподавателям предлагались квартиры в «профессорском квартале» на Гостилицком шоссе. Тогда лишь планировавшиеся, новостройки входили в зону Петродворца (состоявшего из фонтанно-музейного Нового и жилого Старого Петергофов), но сам город тянулся вдоль берега, а местность по другую сторону от железной дороги именовалась «Заячьим Ремизом».

Денис Артемьевич пояснял причину названия; он был человеком знающим и мог заткнуть за пояс дипломированного краеведа, но я все забыл.

Помню лишь, что где-то там пути пересекала речка. Скромная и невзрачная, она текла с Ропшинских высот и играла важную роль: в Верхнем парке наполняла пруд-депо, питающий фонтаны Петродворца – из которых главным является золотой Самсон, раздирающий золотую пасть золотого льва.

(Предвижу поправки от читателей, пораженных вирусом «облачного» мышления, не имеющих собственных знаний, но привыкших по каждому поводу лазать в Интернет.

Возможно, районы Петродворца располагались по-другому и Ропшинская речка ныряла под насыпь дальше или ближе, но… но это меня не волнует.

Я пишу не географический путеводитель, а мемуар, основанный на памяти давних лет. С общей базой знаний сверяюсь лишь в том случае, когда забыл годы жизни упомянутых людей (даты я запоминаю плохо); все остальное пишу так, как помню… или хочу помнить.

И если мне когда-то показалось, что Нева течет не из Ладожского озера в Финский залив, а наоборот – то в моей книге река и будет бежать от Балтики к Ладоге.

А как она себя ведет на самом деле, мне неважно.)

Привычно забегая вперед, скажу, что в своих мрачных предчувствиях Денис Артемьевич оказался глубоко не прав.

(Взявшись за самооправдания, выскажусь еще раз.

Иногда мне приходится слышать, что при написании мемуаров я реализую упрощенный, поверхностный взгляд на своих героев. Не показываю их внутренних движений, не даю картины их жизни, а лишь рисую то, что вижу со стороны в отношениях к собственной персоне.

На это отвечу совсем просто.

Все без исключения мои герои – люди замечательные, но пишу я не книгу из серии «ЖЗЛ», а мемуары. Движения душ и жизнь вне моего поля зрения я проявляю в художественных произведениях, в воспоминаниях даю только то, что могу вспомнить сам.

Или сам услышать, или сам прочитать.

Или даже сам домыслить.

В мемуарах я не гонюсь за 100-процентной объективностью фактов и оценок. Это в общем невозможно.

Есть мое мнение, есть мнение читателя, есть мнение кого-то третьего…

А истина – где-то рядом.)

Возможно, в тот день Денис Артемьевич не выражал недовольства грядущими переменами, а делился новостями в привычной манере говорить о новостях ворчливо.

Хотя все-таки думаю, что изначально перемены его не радовали.

И не только потому, что перемен к лучшему не бывает.

Любой переезд всегда требует физических усилий, да и отъединенность от Ленинграда, от Публичной и других библиотек, от научных семинаров в академических институтах – в эру не просто доинтернетскую, а вовсе докомпьютерную – ученого человека радовать не могла.

На самом деле переезд матмех факультета в Петергоф оказался благом, а не злом.

По крайней мере, так считаю я, отбывший ровно половину студенческого срока (1—2 курсы и 1-й семестр 3-го) в старом здании, а 2-ю половину и 3 года аспирантуры – в новом.

(Более того, переехали мы в январе 1979 года, а в июле-августе 1978 автор этих строк как боец и начальник объединенного штаба студенческого строительного отряда «Интеграл» участвовал в работах по возведению корпусов здания.

О том я, пожалуй, напишу подробнее, в соответствующем месте.)

Старое здание матмех факультета ЛГУ – где до революции размещались Бестужевские курсы, мирская альтернатива женскому образованию при Смольном монастыре – не оставило в моей душе светлого воспоминания.

Возможно, этот черный, провонявший табаком и тоской корпус во времена молодости мамы, Дениса и ее подруг был иным. Ведь недаром до самой смерти они с любовью вспоминали малую Alma mater и пели песню, сложенную на рубеже 50-х, где имелись светлые слова:

 
Если будете на Васильевском,
Заходите к нам на матмех!
 

В моей жизни все сложилось иначе.

С домом №33 по 10-й линии В.О. у меня ассоциируются лишь мрак, теснота и закопченные углы. Хотя, конечно, тому есть объективные причины.

2 первых курса для меня были наполнены непрекращающимся ужасом сессий, на которых каждый экзамен казался Тобруком. К тому же именно в те времена я испытал свою очередную (6-ю по счету) ненужную любовь к равнодушной сокурснице-ленинградке. Но к 3-му курсу научился учиться («четверок» до самого диплома получил всего 2 или 3), а весной 1979 пережил односторонний, но счастливый роман со своей преподавательницей по диалектическому материализму Анной Викентьевной К. (любовь №7).

(А то, что на 4-м курсе я совершил одну из главных ошибок всей жизни: встретил там свою 8-ю любовь, будущую бывшую 1-ю жену – говорит лишь о моей глупости, не зависящей от места пребывания.)

Кроме того, «старый матмех» видится мне одной из причин собственных бед.

Именно это здание искалечило мамину судьбу. Во время одного из сильнейших наводнений 40-50-х годов моя молодая (и ведомая комсомольским «даешь!») мама с такими же безголовыми подругами не только провела несколько часов, спасая от матмеховскую библиотеку, но потом насквозь мокрая шла по залитому волнами Среднему проспекту.

(Ясное дело, в те бесчеловечные времена забили бы камнями всякого, кто посмел сказать, что будущей женщине ни при каких обстоятельствах нельзя даже по щиколотку заходить в ледяную воду.

Но только полный идиот-хозяйственник мог определить книгам подвал в местности, затопляемой каждые 2—3 года.)

Результатом «героизма мирного времени» оказалась жесточайший ревматизм, заработанный мамой. От него она страдала последующие полвека и, приумножив передала мне, наполнив жизнь непрерывным мучением.

Единственным достойным воспоминанием о «старом матмехе» у меня остался майский день 1977 года: я, первокурсник, случайно спас незнакомую девушку, пытавшуюся покончить с собой – но это лишь подчеркивает черное поле того здания.

(Посетив его однажды уже потом, году в 1990, я понял, что сами облупленные стены могли толкнуть нормального человека к самоубийству.)

Иное дело представлял математический корпус ЛГУ в новом университетском городке.

(Помимо нашего матмеха, там разместился факультет «ПМПУ» – прикладной математики и процессов управления – созданный член-корреспондентом АН СССР Владимиром Ивановичем Зубовым (1930—2000).

Кстати сказать, этот талантливый математик и поистине великий человек, потерявший зрение в 14 лет (чисто по-мальчишески играя с неразорвавшимся снарядом) тоже был маминым сокурсником.)

За высокими окнами вокруг огромного «покоя» (имевшего коридор длиной около 500 шагов) не громоздились черные от многолетней сырости ленинградские стены, а простирались равнины и смешанные перелески, заросшие нежными мхами. Каждую весну влюбленные парочки шли с душистыми пучками ветреницы. Да и внутри здание было светлым, несмотря на более низкие, чем в старом корпусе, потолки.

Само пребывание факультета в Петродворце дарило определенные радости. В электричках мы спали, читали, готовились к экзаменам, общались, заводили мимолетные романы, ели мороженое и тайком играли в «Тысячу» (карты в общественных местах были под запретом).

Порой поездки дарили неожиданные впечатления.

Однажды на обратном пути с Маркизовой Лужи в вагон ввалилась компания цыган всех возрастов (за общежитиями ЛГУ раскинулись их поселки). Ехали они чинно и мирно, даже чернявые дети не шумели. Только один средних лет мужик – невысокий, чернобородый, в классическом красном жилете (единственный виденный мною цыганин мужского пола) – ходил туда-сюда и умоляющим тоном просил:

– Давайте споем романс!

(А то, что мой сокурсник Р. после угарной свадьбы однажды целый день безрезультатно пытался уехать в Ленинград, но 3 раза подряд просыпался на конечной станции Калище, где единственная «дальняя» электричка стояла перед обратным рейсом 2 часа, нельзя вменять в вину городку.

Ведь герой «Иронии судьбы» в пьяном виде вовсе улетел в Ленинград…)

В отношении Заячьего Ремиза и сам Денис Артемьевич не мог бы сказать плохого слова.

«Профессорский квартал» ЛГУ был отстроен с любовью и знанием дела. Невысокие дома образовывали уютные дворики, где играли дети, тоже будущие профессора (в последнем я не шучу; сегодня, шарясь в Интернете я нахожу знакомые имена и отчества).

А после жуткой комнаты Васильевского острова, где дюраль за окном вызывал ассоциацию с «мордой» тюремной камеры, просторная квартира на 2 стороны с положенным доценту кабинетом казалась филиалом Зимнего дворца.

В общем, все, что 20 июня 1974 года лежало далеко впереди, оказалось не таким уж плохим, точнее – совсем хорошим.

Но тогда о том не знали ни мама, ни ее старый друг, ни его жена, тоже выпускница матмеха.

Мы посидели, поели, попили чаю, поиграли с пьяным котом и разошлись.

Через 10 дней мы улетели в Пярну – на дребезжащем самолете «Ил-14» с закрытого ныне «комендантского аэродрома», известного как АП «Ржевка».

В 1975 мы поехали в Эстонию на все лето. Из Пярну, где жили по адресу «Канали-14А», ездили на экскурсию в Ригу. Потом провели пару дней в Тарту у маминой подруги аспирантских времен, профессора-гинеколога (старейший университет Европы имел медицинский факультет) Вирве Августовны Каськ – за нами приезжал ее муж Раймонд Рейнгольдович. О некоторых деталях Пярнусского отдыха того лета я, пожалуй, расскажу позже. В Ленинграде мы останавливались у Максимовых и больше ни с кем не общались.

Следующая встреча с Денисом Артемьевичем Владимировым пришлась на 1976 год, когда я был привезен мамой в Ленинград для поступления на математико-механический факультет ЛГУ.

О том, как моя судьба пришла к такому этапу, и что из того получилось в итоге, я (возможно) тоже напишу.

А пока продолжаю хронологию отношений с героем.