Текст книги "Снайпер"

6

Благодаря стараниям адвоката Саши, который хоть и казался добродушным. но дело знал, арестованного майора отпустили не через пятнадцать суток, а гораздо раньше.

Причем даже без показаний Фридмана.

На собрании, которое председатель срочно созвал по возвращении, пришло всего человек пять. После милиции председатель выглядел плачевно. Один глаз его заплыл черным синяком. Угол рта был зашит. А правая рука висела на перевязи.

Как объяснил Саша, прежде чем выпустить, майора еще некоторое время держали в тюремном лазарете.

– Это тебя так суки ментовские отделали? – мрачно спросил Гена.

– Не совсем, – незнакомым голосом ответил Юра; разорванный рот мешал ему говорить.

Тамара, ходившая на все собрания и сегодня яростно расклеивавшая объявления на дверях и в лифтах, поднесла ладони к щекам.

– Отделали… Только не своими руками. Они меня в обезьянник к наркоманам сунули.

– Куда сунули? – не поняла слова прилично одетая женщина из третьего подъезда.

– В обезьянник, – злобно пояснил Володя. – Так еще в гуманной советской милиции называлось помещение с зарешеченной стеной, где запирают задержанных на семьдесят два часа.

– А зачем… к наркоманам?

– Чтоб самим руки не марать, – усмехнулся майор. – А они сразу в к моим орденам потянулись.

– С-суки, – смачно плюнул под ноги Гена.

– Причем не из идеологических мотивов. Эти трясущиеся уродцы знают, что боевые ордена сейчас можно продать примерно по двести баксов за штуку. Ну и решили поживиться за мой счет. Я в долгу не остался.

– Так вершится новый российский правопорядок, – подытожил юрист.

– И вышло так, что вроде я сам с ними начал драться. Но их было больше – вот и отделали меня.

– А с рукой что? Сломали?

– Нет. Просто трещина. Но на перевязи придется поносить.

– С-суки ментовские, – злобно повторил Савельев. – Нет на них настоящих бандитов.

Все замолчали. За домом ритмично бухала машина.

– В общем я это собрание созвал, – сказал майор. – Чтобы расписаться в бессилии. Практика показала, что мы ничего не можем. У них деньги, у нас ничего.

– А если… – снизу вверх посмотрела Тамара. – Если ночью этот трактор бензином облить и поджечь?

– Через день новый пригонят. Техники у них много.

– А следующий – тоже?

– Ох… – Юра вдохнул. – Как председатель самораспустившегося комитета я это дело поощрить не могу. А как военный скажу: эта операция не так проста. Требует опыта. Во-первых, надо знать, в каком месте облить, чтобы сгорел дотла. Точнее, до полного выхода из строя. Во-вторых – как поджечь, чтобы самому не загореться. И в-третьих, останутся следы, они вычислят.

– И взыщут с вас стоимость сваебойного хопра, который дороже, чем ваша квартира, – подытожил Саша. – Вы на улице останетесь. А им нипочем.

– Если бы у нас были бутылки с зажигательной смесью, которые можно с балкона бросать… – невесело пошутил Юра.

– Оружия нам не достать… – тихо проговорил белобрысый Виктор, сегодня уже без видеокамеры.

– Мы не в Америке, где справедливость восстанавливается оружием. У нас не поможет. Тем более, мы слишком далеко от очагов боевых действий. От Чечни той же… – майор вдруг заговорил всерьез. – Здесь даже элементарную мину не достать без того, чтобы след сразу не размотался… В нашем городе нет оружейного рынка, поэтому разговоры бессмысленны… И вообще все бессмысленно.

Все опять промолчали.

– А ты молодец, Азик! – вдруг сказал Юра, посмотрев на Фридмана. – Как на этого поганого ментяру замахнулся и сказал, что дашь против него показания…

– Так я дам, – подтвердил Фридман. – Могу даже сказать, что вас в отделении милиции сами милиционеры истязали.

– Да, кстати, Юр, – напомнил Саша. – Нам надо с тобой посидеть, написать исковое заявление и подать на МВД за нанесение телесных повреждений.

– А ну их, эти суды… – майор отмахнулся здоровой рукой. – Там тоже все куплено. Обмажут дерьмом с головы до ног… Меня другое сейчас волнует…

Все притихли, слушая председателя.

– Да нет, я уже сказал, мы бессильны, собрание распускаю и комитет тоже… У меня к тебе дело, Генка…

– Всегда пожалуйста.

– Мне, понимаешь, машину надо срочно со штрафстоянки забрать. Там уже почти три штуки настучало за те дни, что я в ментовке сидел. А я с такой рукой даже скорость переключить не смогу. Ты не смог бы со мной съездить и машину пригнать? Дорогу туда я на такси оплачу.

– Обижаешь, товарищ майор, – ответил Геннадий. – Насчет такси.

Поехали прямо сейчас.

Люди разошлись. Юра с Савельевым быстро пошли со двора к дороге, ловить такси. Невольно подстраиваясь под ритм ударов сваебойного молота, Фридман шел следом: собрание происходило у дальнего третьего подъезда.

Юра, как всякий бывший военный, относился к евреям с легким пренебрежением. Но Фридмана ценил за участие в деле и проявленное мужество на пикете. И поэтому, беседуя с Савельевым, не стеснялся скрипача.

– Эх, Генка, хреновы наши дела…

– И что – ничего нельзя сделать?

– А что сделаешь? Тамарка предложила, я ей не дал идею довести. Но в самом деле… Нас могло бы спасти лишь вооруженное сопротивление. Тайное, но непреклонное. Но откуда взять оружие в нашем городе?

Савельев что-то ответил, но Фридман не расслышал: машина принялась за следующую сваю и первый удар по ней – как уже показывал опыт, почему-то всегда самый раскатистый и оглушительный – заметался эхом по двору, согнав в небо птиц.

– Блин горелый, – сокрушался майор. – Когда из Афгана на переформирование уходили – не то что Калашникова или гранату – можно было целый танк домой прихватить. Да чего танк – вагон с боеприпасами. Установку «Град»! Что стоило дураку заныкать несколько ящиков с душманскими «стингерами». Сейчас бы мы им устроили концерт на крыше, и хрен бы кто догадался, потому что у мирного российского обывателя ракет в принципе не бывает.

– Знать бы где упадешь… – вздохнул Савельев.

– А знать где враг пройдет – заранее бы мины прикопал, – невесело пошутил Юра.

Дальнейшего Фридман не слышал, потому что свернул и в свой прохладный, воняющий кошачьей мочой и человеческими экскрементами подъезд.

7

Вечером, пригнав изрядно помятую уже на штрафстоянке «Ниву», Геннадий опять зашел к Фридману.

Он и прежде заглядывал часто; сейчас же, когда строительство довело состояние бывшего журналиста до предела, кухня Фридмана стала его последней гаванью.

Его жена Татьяна каждый день до поздней ночи пропадала в аптеке, которой заведовала, а грудастая и ногастая Лариса, уйдя утром в институт, не появлялась до вечера – и они с тем же успехом могли сидеть и у Савельева.

Но Геннадия лишал душевного равновесия вид стройплощадки – точнее, само ее присутствие под окном. И у Фридмана ему чувствовалось спокойнее.

Он прихватывал с собой водку и закуску. Но в последнее время друзья даже пили мало. В основном сидели и молчали. Они так хорошо понимали друг друга, что им не требовалось слов.

Сегодня Савельев без тостов выпил две рюмки и опять замолчал. Фридман понял, что тот подавлен увиденным: избитым майором и его покореженной машиной.

– Блин… – глухо проговорил журналист. – Как в гестапо побывал…

Честное слово. Эта штрафстоянка… Менты позорные: хари наеты, щеки сзади видны. И только орут да матерят, будто мы в чем-то перед ними виноваты.

– Каково государство, таковы представители его силовых структур.

– Но что делать… Делать-то что? – сокрушенно пробормотал Савельев, и ответил сам себе: – Нечего. Однозначно.

– Это да. Мы вступили в войну. А война, в которой одна из сторон не имеет оружия – это уже не война, а бойня…

– «Оружие»… Ты что – серьезно слушал весь этот Юркин бред насчет «стингеров», которые следовало украсть, и так далее?… Я его понимаю, он оскорблен и обижен, к тому же бывший боевой офицер и к оружию в свое время привык. Хотя сейчас вряд ли от него была бы польза. У нас в самом деле не Америка.

– Да, не Америка. О минах и ракетах нам не мечтать.

– Куда там… Даже о простой винтовке…

– Да. Хотя винтовка – замечательная вещь, – неожиданно сказал Фридман. – И с помощью ее одной можно решить очень много проблем,

– Ты так говоришь о винтовке, как будто видел ее хоть раз в жизни… – вздохнул Савельев.

Фридман улыбнулся, но промолчал.

– Ну ладно – я. У нас на филфаке была военная кафедра. Конечно, готовили нас как политработников, но все-таки я из «макарова» стрелял и из «калашникова» на сборах, и звание лейтенанта имею, и по причине всеобщего бардака меня даже не списали в запас по полной. Но ты-то, ты?! В художественных вузах даже при советской власти не было военной подготовки. И я знаю, что ты в жизни кроме скрипки ничего в руки не брал, разве не так?

Геннадий с доброй усмешкой посмотрел на своего друга.

– Так-то оно так, – снова улыбнулся Фридман. – Но ты ошибаешься на мой счет. Я винтовку не только видел, но даже, как ты изволил выразиться, в руки брал. И не просто брал, а некоторое время занимался стрельбой и, как на странно, достиг некоторых результатов.

– Этого не может быть. Не вяжется. «Не верю», как сказал бы Станиславский, мать его в гробовую плиту. Еврей и винтовка. Два несопоставимых понятия.

– Это миф, рожденный неверным восприятием. И позднейшим давлением еврейской общины, заставлявшей своих членов жить в непротивлении злу якобы для предотвращения еще большего зла ответного, – возразил Фридман. – А у нас была история. Например, наш… ну то есть иудейский полководец Иисус Навин…

– Что-то ты путаешь, – перебил Савельев. – Иисус как раз предлагал подставить правую щеку после левой. Или наоборот, левую после правой. Во всяком случае, полководцем его не назвать.

– Ты библии не знаешь. Как любой продукт советской эпохи. Мы говорим о разных Иисусах. Ты вспомнил о патлатого придурка из Назарета. А я имел в виду ветхозаветного Иисуса Навина. Который поддерживал в такой боевой дух, что от одного лишь крика его воинов – евреев, прошу отметить! – рухнули стены осаждавшегося Иерихона…

– Так то было давно, – возразил бывший журналист так, словно Иисус Навин мог чем-то помочь в борьбе с «ИКСом».

– Были и потом. Например один из отцов современного Израиля, генерал Бен Гурион.

– Бен Гурион… Который зверствовал над арабами?

– Арабы сами кого хочешь живым на куски порежут. Все это гнусная советская пропаганда. В те времена СССР заигрывал с мировым мусульманством, со всякой рванью вроде Ясира Арафата, поэтому не было врага страшнее сиониста, без объяснения понятия. А я тебе не как еврей, а как человек говорю: израильтяне пытались отвоевать исконно принадлежавшие им земли. Ну… Как мы часть Курильских островов у японцев…

– Генерал… Генералов единицы.

– Ну если ты совсем не веришь в то, что еврей может взять оружие – я потом тебе расскажу еще одну историю…

– Ладно, убедил, – махнул рукой Геннадий. – Что евреи тоже народ… Но это неважно. Ты расскажи лучше, какое ты сам имел отношение к винтовке?

– Я понимаю, что это не вяжется, – усмехнулся Фридман. – Поверь, я иногда смотрюсь в зеркало и вижу, что моя фигура и оружие в самом деле два несовместимых понятия. Но это было.

Савельев слушал, недоверчиво улыбаясь.

– Это очень давняя история. Лет двадцать пять назад, если не больше. Я ведь рассказывал, что в скрипке самое главное – техника. Работа пальцев… и всей руки. Точнее, каждой руки.

– Да уж… – усмехнулся Савельев. – Схватил меня так – мало не покажется…

– А я в детстве я часто болел, был хил и слаб, не отличался крепким сложением да и сейчас на Геркулеса мало похож. В общем, мне силы рук не хватало. От напряжения мышцы вибрировали. И игра моя скорее была похожа на онанизм импотента…

Фридман улыбнулся, смеясь над самим собой.

– И вот мой учитель посоветовал маме некоторое время дать мне позаниматься стрельбой из винтовки.

– Стрельбой?! Из винтовки?!!

– Ну да. Это была его собственная теория. Не знаю, насколько она верна… Возможно, одному из его учеников винтовка случайным образом помогла с руками, и он решил, что это глобальный закон… Свой метод в преподавание хотел внести… Ну неважно. В общем, он сказал маме – пусть мальчик немного постреляет. И я стал стрелять. И я занимался стрельбой.

– В тир тебя мама водила, – догадался Савельев.

– В тир. Но не тот, о котором ты подумал. Учитель сказал что пневматическая винтовка не годится. Он объяснял, я в технике ничего не понимаю… В общем смысл тот, что в пневматическом оружии слишком сильные пружины, и у него всегда этот… спуск долгий… или длинный… Ну в общем, не помню, как правильно сказать – но работают не те мышцы и не так. Требовалось настоящее огнестрельное оружие.

– И где ты его нашел в этом городе?

– В этом городе нет. Но все сложилось удачно… Я в те годы постоянно болел воспалениями легких, и врачи сказали маме отвезти меня в Крым, в Евпаторию. И однажды, когда я учился в третьем или четвертом классе, мы с ней целое лето провели в Евпатории. Вот там, как ни странно, нашелся открытый для всех тир, где можно было стрелять из мелкокалиберной винтовки.

– И ты стрелял?

– Все лето. Сколько мама на меня денег тогда истратила – теперь подумать страшно. Тем более, что для скрипки все это, как потом выяснилось, бесполезно.

– А сама стрельба?

– Сама стрельба меня увлекла… Как любого мальчишку. Будь он хоть русским, хоть евреем, хоть негром…Утром и вечером я упражнялся на своей маленькой скрипочке, которую брали с собой. А днем ходил в тир. Знаешь, до сих пор помню – все было как настоящее. Винтовка, запах пороха, и даже отдача в плечо. У нее прицел был не обычный, с планкой, а в виде маленького окуляра. Типа оптического, но без линзы…

– Диоптрический, наверное?

– Да, кажется, не помню уже… Так вот, как ни странно, я стрелял очень хорошо.

– А что в том странного?

– Вопреки расхожим понятиям о близоруком человеке. И в общем стрельба на самом деле помогла мне в музыке. Но не с того конца.

– В каком смысле?

– В смысле, что рукам вряд ли что дала. Но зато укрепила мои нервы.

Уже потом, в консерватории один профессор обмолвился, что настоящий музыкант играет всегда в полной отключке. Тот, кто смотрит на слушателей, думает о своем внешнем виде. даже о том, как бы партию не забыть – это не музыкант, а лабух доморощенный. Но что выработать в себе такой автоматизм, когда во время игры существует только музыкант и сама музыка… Это дано не каждому. Он говорил – одному на сотню. Или даже на тысячу. Вот тогда я попытался понять, как именно играю я сам – и осознал, что я и есть этот один из тысячи. Потому что как-то сам по себе научился во время игры полностью отключаться от окружающего мира. Забывать о его существовании и сосредоточиваться только на себе. И я понял, что этому научила меня именно винтовка. А вовсе не скрипка.

– Винтовка?!

– Ну да. Стоило мне взять в руки оружие – и внутри все покрывалось льдом. И я становился холодным и терпеливым, как ящерица.

– Почему как ящерица?

– Не знаю. Где-то читал, что пресмыкающиеся – самые терпеливые охотники и могут ждать не шевелясь ни одним мускулом.

– И ты стрелял метко?

– Удивительно метко. Тировщик – он сам был евреем, как ни странно, и придерживался того же мнения о боевых способностях соплеменников, что и ты – поражался и сокрушался. И говорил маме, что из меня может не выйти гениального скрипача, но вышел бы великолепный стрелок. Однако скрипке было отдано много лет, к тому же уже тогда я носил очки – которые, как ни странно, не мешали целиться, потому что я нашел подсознательное ощущение мушки – и близорукость прогрессировала, и так далее. Но винтовка в то лето стала мне близка. Причем я попробовал разные системы. Тировщик всем предлагал обычную мелкашку, а мне иногда, когда не было народа, давал несколько раз стрельнуть из настоящей спортивной винтовки с двумя спусковыми крючками.

– Как это – с двумя? Двуствольная, что ли? – не понял Савельев.

– Да нет, специальная система для спуска. Первый крючок обычный, ты его нажимаешь, винтовка как бы взводится… точнее почти спускается, но не стреляет. А за ним рифленый стерженек, называется как-то от немецкого слова «шнелль»… Ускоритель спуска. Когда первый крючок выбран, для выстрела остается коснуться этого стержня. Никакого рывка. Так вот, из такой винтовки я мог положить несколько десяток кучно, они образовывали вырванную дырку…

– А из винтовки с обычным спуском?

– Не так, конечно. Потому что за месяц невозможно добиться плавности спуска, а это главное в стрельбе. Но меньше восьмерки я никогда не выбивал.

– Н-да… – задумчиво протянул Савельев и налил еще водки, хотя уже отставил было бутылку. – Какие скрытые таланты можно открыть в человеке, с которым живешь бок о бок десять лет…

– И не говори, – кивнул Фридман. – Тировщик меня не просто хвалил. Он утверждал, что во мне сидит даже не спортсмен, а снайпер.

– А чем он отличается от спортсмена?

– Как он объяснял, принципиально. Спортсмен не ограничен во времени.

Есть, конечно, регламент, но плюс-минус пара минут роли не играют. А снайпер времени не имеет. Потому что в реальной фронтовой обстановке…

– Какие слова у нас звучат…

– …Фронтовой обстановке счет идет на секунды. Когда разворачивается снайперская дуэль, то выживает тот, кто успевает быстрее сделать единственный точный выстрел. А я никогда не зацеливался.

– Не за «что»? – не понял Савельев.

– Не зацеливался. Есть такой термин – когда стрелок слишком долго уточняет прицел перед выстрелом. У меня это исключалось. Причем не из-за таланта, как утверждал тировщик – а на самом деле просто из-за плохого зрения. Я мог сфокусироваться на секунду, а стоило задержать взгляд, как все расплывалось и глаза начинали слезиться. Поэтому я научился стрелять быстро: подвел мушку – и сразу на спуск.

– Н-да…

– Но с тех пор прошел миллион лет. И все это не имеет отношения ко мне нынешнему, – грустно подытожил Фридман. – Тот стрелок давно умер. Остался лишь ни к чему не годный и почти безработный скрипач.

– Но навыки остались?

– Навыки?… Трудно сказать. Я с тех пор винтовку в руки не брал. Но…

Наверное, что-то осталось. Потому никакое умение никогда не исчезает бесследно… А зачем ты это спрашиваешь? – вдруг поинтересовался он.

– Слушай, – не отвечая, продолжал Савельев. – А вот представь теоретически… Если бы тебе сейчас дали оружие и позволили все прежнее восстановить… Ты бы…

– …Я бы взял винтовку и стал стрелять, – жестко перебил Фридман. – В этом не сомневаюсь.

– Стрелять?… – почти растерянно переспросил Геннадий, видимо, слегка обескураженный решимостью друга, хотя сам начал задавать вопросы. – Но в кого? В директора «ИКСа»? Или в начальника Главархитектуры? До них все равно не добраться.

– Я и не собираюсь до них добираться, – ответил Фридман так, словно разговор шел не от бессильной досады, а имел серьезную основу. – Я расстрелял бы непосредственно тех, кто забивает сваи под твоими окнами.

– Но… Но это же простые рабочие и они ни в чем не виноваты перед нами. Им просто велели забивать.

– Им велели – они забивают. Значит они и есть наши открытые враги.

– Но…

– На войне приказывают генералы, – жестко перебил Фридман. – Но убивают солдат, которые эти приказы исполняют. Так было во все века. Если бы появилась возможность убивать генералов, война продлилась бы не дольше двух дней.

– Ты говоришь о войне. Мы живем в мирное время.

– Мирное время?! Мы на войне. Вспомни искалеченного Юру. И не его ли машину ты забирал сегодня со стоянки? Идет война.

– Но…

– Вспомни наш пикет. Поверь, нам бы ничего не помогло. Я тебе говорил – тогда ощутил себя евреем. И понял, что они не остановятся, даже если мы выведем всех женщин и детей, возьмемся за руки и цепью перегородим путь этому трактору…

– Ты что… – тихо проговорил Геннадий. – Думаешь, нас пойдут давить?

– Насчет давить не уверен. У них сейчас другие методы. Вызовут грузовики с милиционерами. Которые отделают всех дубинками, а мужчин заберут в участок, откуда выпустят инвалидами.

Журналист молчал.

– Захватчики хотят отнять наше жизненное пространство! И здесь нужно действовать настоящими военными средствами. Хорошо бы заминировать котлован… всю стройплощадку – чтобы как только они вышли на работу, тут же их всех разорвало в клочья и кишки на крышу улетели…

– Блин… И тебя зовут Айзик Соломонович?

– Да. Айзик Соломонович Фридман. Но мое иудейское имя, моя иудейская внешность и моя чисто еврейская профессия не помешают мне сказать, что бороться с врагом надо всерьез и любыми средствами, – отрезал Фридман и даже встал, возвысившись до потолка низкой кухни. – Я не еврей. Но рассуждаю именно как еврей. Потому что знаю, как происходило уничтожение евреев. Стереотип – это стена гетто, черная ночь, машина, полная пьяных молодчиков, которые ходили по квартирам и ради развлечения сбрасывали с балконов целые семейства. Разумеется, такие случаи были. Но они нехарактерны в целом, понимаешь? Потому что все базировалось не на пьяном надрыве. Все шло тихо и мирно. Сначала даже без бульдозеров, а через перепись населения и мягкую депортацию в особые районы. Потом в этих районах евреев мягко переселили в определенную группу домов. Потом дома обнесли оградой. Затем на месте ограды выросла четырехметровая стена. Наконец каждого, высунувшегося за стену, стали расстреливать. Истинных садистов было не так уж много. Единицы в общей массе. Остальные просто исполняли приказ. Ни одно действие против евреев не начиналось без официальной бумаги, подписанной чиновником и носящей характер инструкции. Последним приказом оставшихся посадили на поезда, которые шли в один конец – к печам концлагерей! Вот что такое война за захват жизненного пространства!

Побледневший сильнее обычного Фридман стукнул большим кулаком так, что подпрыгнула бутылка.

– Да, я не еврей. И не русский. Но я человек, а не бессловесная скотина.

И если кто-то вторгается на мою территорию, я совершенно естественно хочу дать ему отпор. Будь у меня в самом деле винтовка – я засел бы на крыше и отстреливал по одному всех. Каждого, кто посмел бы появиться на площадке…

Он перевел дух и снова сел. Налил водки, выпил и сделался тем кем был всегда: не очень молодым, сутулым и печальным евреем.

– Но все это сотрясение воздуха, Гена. Теоретические разговоры в духе классической русской кухни. Потому что никакой винтовки у нас нет и не будет.

– Ты ошибаешься, Айзик, – очень тихо сказал Геннадий, коснувшись руки друга.

– В чем – ошибаюсь?

– В последнем…

Савельев встал, зачем-то подошел к окну и выглянул на лоджию, потом вышел из кухни в переднюю, прислушался к происходящему на лестнице. Затем вернулся, плотно закрыл за собой стеклянную кухонную дверь и снова присел к столу.

– Ошибаешься. Дело в том, Айзик… Что…

Он снова оглянулся и проговорил вполголоса, но раздельно, четко вбивая слова:

– Винтовка. У нас. Есть.