Текст книги "Снайпер"

3

Вечером, без радости выпивая, Фридман и Савельев сидели в ожидании обещанного сюжета.

Геннадий успел отвезти на телецентр кассету, бывший товарищ обещал все сделать в лучшем виде и именно сегодня. До начала «Часа Пик» еще оставалось время, и друзья просто коротали его у телевизора.

Спускался вечер. Рабочий день закончился. Сваи больше не забивали, и в доме царила тишина.

Но в этой тишине царило гнетущее ожидание новых бед.

Неудавшийся пикет подавил их души.

– Ч-черт, – выругался Фридман, без закуски опрокинув рюмку. – У меня перед глазами все еще стоит… Юра, с разбитым ртом и в наручниках… И как этот милиционер бил фары дубинкой.

– Вот-вот – этих гребаных пидоров на настоящую хулиганку не дозовешься. А тут безнаказанно что угодно могут. Только благодаря Сашке Юру до полусмерти не избили и машину ему не изуродовали.

– Но как они ее крюком на платформу волокли… Страшно смотреть, покрышки по гравию, пыль и скрежет…

– И все было напрасным. Как ни старались…

– Ну не совсем напрасным, наверное… Все-таки сюжет покажут, и если эти милицейские безобразия не вырежут, то внимание привлечет. И будет резонанс.

– Тот-то и оно, – мрачно ответил Савельев, наливая водки. – Что «если».

Именно если.

– А что? Может быть?

– Может быть все… Мне глаза этого дерьмака, моего бывшего друга, что-то не понравились, когда он у меня кассету забирал.

– Думаешь?…

– Да нет, ничего особо не думаю. Просто все так складывается, что уже не верится вообще ни во что. Пашка мужик всегда был неплохой. Но ты ведь знаешь, что такое современные СМИ – двадцать четыре часа в сутки стоять раком в ожидании и без всякого вазелина…

– Но ведь ту передачу сделали.

– Да, та прошла каким-то образом. Может быть потому, что «ИКС» мы еще не затронули, в выступлениях фигурировала «неизвестная строительная фирма»…

Фридман вздохнул.

– Ладно, еще не вечер… Ты мне вот что лучше скажи – ты какую-то музыку играл там на пикете? Потрясающая музыка.

– «Ерушалаим». Песня про Иерусалим. Как мне раввин когда-то пояснил, своего рода гимн еврейской стойкости.

– Странно. Я не еврей, но эта музыка…

Савельев крепко сжал в кулаке рюмку.

– Вот я писатель, литератор… Но у меня слов не находится объяснить.

Она меня развернула и понесла… Хоть я и не еврей.

– Знаешь, – невесело улыбнулся Фридман. – Сегодня на площадке я впервые в жизни ощутил себя евреем.

– Неужели?

– Ну, неточно сказал. Не евреем… А… Представителем гонимого народа. Членом сообщества, которого притесняет власть, помноженная на деньги. Понимаешь? Для этого не обязательно быть именно евреем. Я ощутил страшную силу, которая готова была раздавить нас на краю этого котлована и закопать в нем же…

– Но музыка твоя нам помогла, поверь, – Савельев впервые улыбнулся.

– Знаешь… В какой-то момент мне хотелось с голыми руками кинуться на этих драных автоматчиков.

– Мне тоже, – признался Фридман.

– Да уж… Я видел, как ты стоял перед этим дерьмаком в ментовской форме. Мне казалось – еще одно движение, и ты ему голову смычком отхватишь.

– Так оно и было. Слава богу, он оказался умнее. А то мы бы вместе с Юрой сейчас в милиции сидели…

– Страсти роковые… И знаешь что…Вот ты умный еврей…

– …Полуеврей. И вовсе не умный…

– …Не спорь с пьяным русским дураком… Ты умный еврей и посмотри на все с разумной точки зрения. Только попробуй взглянуть…

– Давай. Попробую, – согласился Фридман.

– Скажи мне – от этого нового дома крыша у нас рухнет?

– Не рухнет.

– Или, может, воды не будет, газа, тепла?

– Тоже вряд ли.

– Или нас отсюда всех выселят, депортируют и загонят в барак?

– Тоже нет, – терпеливо отвечал Фридман, чувствуя что друг подходит к какому-то важному для себя выводу и не подгоняя его.

– Ну полупят сваи, надо потерпеть месяц или другой… А потом все затихнет. Потом построят и вообще перестанут нас тревожить. Ну свет закроют частично в окнах с восточной стороны… Но ведь это не смертельно.

– Не смертельно, так.

– Если работать по-настоящему, с утра до вечера, то домой приходишь уже в темноте, когда все равно, есть дом или нет. Так ведь?

– Именно так.

– Но жизнь… Жизнь, Азька, враздрай пошла… Все плохо со всех сторон, и еще этот дом. Понимаешь?

– Понимаю. Мне новый дом вообще мешать не будет, но… Сам факт вторжения в мое жизненное пространство заставляет бороться вместе с теми, кто смотрит на восток. Я понимаю, что нервы сам себе трачу, но не могу по-иному.

– Да. Все это субъективно, – продолжал развивать свою мысль Савельев.

– С точки зрения нормального человека: построили тебе дом под окнами, затенили свет – так ты наплюй и поменяй квартиру.

– Это легко сказать.

– Именно. Ты меня понимаешь. Эту я не знаю каким чудом заимел. Когда еще человеком был, а не нынешним отбросом…

– Ты… – попытался возразить Фридман.

– Отбросом, – повторил Савельев. – Мне сорок шесть лет, я фактически без работы, профессия моя невостребована, и я не вижу надежд ни на что, и к этой квартире привязан до гроба. А тут Ларка подрастает, замуж скоро выдавать…

– Не скоро еще.

– Да нет, у нее уже есть какой-то прыщеватый гребун со старшего курса.

– Дурное дело нехитрое. Но преходящее.

– Этого не станет, другой найдется… В общем – жизнь за горло берет со всех сторон, в тиски, и некуда бежать…

Савельев в отчаянии замолчал.

– Ген, – заговорил Фридман, стараясь изо всех сил подбодрить друга. – Ты же талантливый писатель. У тебя был период молчания, ты зрел. Вот теперь ты можешь написать действительно серьезную книгу. Ну хотя бы про этот же дом.

– Сколько я уже писал… На роман хватит…

– Я не о том. Отъединись от реальности. И напиши художественную вещь, как ты собирался. Пробей ее в Москве. И дальше, может быть, все изменится…

Геннадий вздохнул.

– Впрочем, мне легко утешать, – в свою очередь вздохнул Фридман. – Я одинокий, на мне никто не висит. И профессия моя востребована, играю на своей скрипке.

– Востребована?! – вдруг взъярился бывший журналист. – Играешь?!

Это ты называешь «играть»??!!

– Я да…

– Скажи мне, Айзик – на скрипке играть трудно?

– Трудно?… – Фридман пожал плечами, не ожидав вопроса. – Ну… не задумывался как-то. Вроде не трудно, потому что умею…

– Вот! – Савельев поднял палец. – Не трудно, потому что умеешь. А учиться было трудно?

– Учиться… Ну как тебе сказать… Объяснить нелегко. Сказать, что трудно – ничего не сказать. Как бы тебе сказать…

Он прищелкнул длинными пальцами.

– Много тонкостей… Начинается от горшка. Азбука. Изучение позиций, привязки к этим позициям аппликатуры… Ты играл на чем-нибудь когда-нибудь?

– Я… – Геннадий неожиданно улыбнулся. – Студентом пробовал на гитаре, как все. Мне обещали, что если три аккорда выучу, то смогу любую песню сыграть. Но у меня дальше одного не пошло. Никак не мог запомнить, куда пальцы ставить.

– Тебе на хватило чуточку терпения запомнить положение аккордов в ладах. А у скрипки гриф гладкий – понимаешь?

– Гладкий? – не понял Савельев.

– Ну да. Гладкий. На нем нет ладов. В школе начинаешь с изучения позиций, аппликатуры, привязанной к каждой конкретной позиции, а потом… Потом ты уже не думаешь, каким пальцем играть. Но не это трудно. Беглость… Беглость пальцев, которая достигается изнурительной тренировкой каждый день по несколько часов. Гаммы, гаммы… Этюды и еще раз – гаммы. Пока твои пальцы не приобретут нужную гибкость, цепкость и… Силу. Да, силу.

– Айзик взял Савельева за руку и крепко сжал.

– Черт! – изумленно выдохнул Савельев. – Ну ты брат, и пальцы у тебя! Мать твою в иже херувимы…Клещи!

– Ага, – радостно закивал Айзик. – Клещи! – А правая рука? Думаешь, – а, что такого? Взял смычок и пиликай… Но если у тебя вздернуто плечо, то создается напряжение в мышцах. Заработаешь миозит, у нас говорят – "переиграл руку". И считай, с музыкой можно распрощаться. Знаешь… – Айзик хихикнул, – а ведь по физическому напряжению, игра скрипача приравнивается к работе маляра. Так что… Маляр я!

Он невесело рассмеялся.

– Надо же… А я думал – у скрипача главное чувства…

– Знаешь, спроси у сороконожки, с какой ноги она начинает двигаться… И она сдохнет. – Айзик усмехнулся. – Нет чувств у музыканта, когда он играет. Ты смотришь со стороны, и видишь, как он вскидывает голову, как полузакрыты его глаза, будто он парит, оторвавшись от инструмента… Ложь. Внутри музыкант холоден как глыба льда. Понимаю, тебе трудно понять. Я и сам не до конца не понимаю, как это происходит. Я одновременно погружаюсь в музыку, и в то же время, мой мозг четко фиксирует: здесь надо прибавить вибрации, здесь усилить звук, а здесь, – туше… А когда идет технически трудное место? Думаешь, музыкант отдался поэтике пассажа? Нет, он напряжен, он трудится. Когда я играю сложный пассаж, эти все сотийе, стаккато, спиккато в быстром темпе…У меня пот стекает по спине. А ты говоришь, – чувства.

– Гребаный в мот! – выругался Геннадий. – И это жизнь… Столько учиться! И играть перед кабанами в вонючей «Луизиане Джонстон». И это ты называешь востребованной профессией?

Фридман пожал плечами.

– Гребаный город, гребаная страна, гребаная жизнь… Где человек с консерваторским образованием вынужден пиликать перед дерьмом. И обороняться смычком от падлы в милицейской форме… Будь оно все проклято… Все, все, до последней капли…

Савельев налил и выпил молча.

– Знаешь, Айзик, иногда я ощущаю такую ненависть к этой стране, что мечтаю… Быть бы летчиком, пробраться в бомбардировщик и направить его с атомными бомбами прямо на Москву… На самый Кремль. Или, если не долечу – на этот наш гребаный город. Уничтожить все, пусть даже с собой… У тебя, надеюсь, такого не бывает…

Фридман не успел ответить: раздались звуки музыкальной заставки к передаче «Час Пик».

Друзья замолчали, синхронно повернувшись к телевизору. Сюжет шел за сюжетом, но их черед не наступал.

Наконец ведущий сказал:

– Некоторое время назад одна из городских программ уже показывала репортаж из двора дома номер тридцать три по улице космонавта Юрия Гагарина, где жильцы борются с новым строительством. Сегодня мы предлагаем вам еще один видеосюжет. Он непрофессиональный, но это не уменьшает его значимости.

Геннадий протянул руку и включил запись на заготовленном Фридманом видеомагнитофоне.

Но внезапно пошел блок рекламы.

После которого в «Час Пик» обратился к теме некачественных китайских игрушек.

Все-таки они смотрели передачу до конца. Геннадий несколько раз звонил своему бывшему другу на сотовый, но аппарат оставался отключенным от линии.

Наконец время «Часа Пик» истекло, и по экрану равнодушно побежали заключительные титры.

Стало ясным, что эту схватку они проиграли полностью.

4

На следующий день они опять сидели вдвоем.

Только оба оставались оба трезвыми: Савельеву предстояло дежурство, а Фридман по случаю субботнего дня вечером играл в «Кармен-сюите».

Геннадий злобно прихлебывал чай, очевидно мучаясь невозможностью крепко напиться, и на чем свет стоит материл своего бывшего сослуживца.

– Скурвился Пашка, опаскудился и опал, как кондом ажурный… Каким человеком был – я ему доверял как себе в свое время… И каким стал – лишний раз пискнуть боится.

– Но ведь они вчера начали было показ!

– Именно что «было». Пашка не разобравшись дал добро. Но в последний момент затрясся сам и позвонил кому надо… Какому-то вонючему пидору из администрации города – и получил такую гранату в задний проход, что прервал эфир.

– Черт, как неудачно получилось, что он вовремя узнал. Ведь случись минут на пять позже – часть сюжета успели бы показать…

– Успели бы или не успели – один черт. Что хреном по столу, что столом по хрену. Разницы нет. Все равно это бы ничего не дало…

– Ты уверен?

– Теперь уверен. В этом троегребаном городе, в этой области все куплено – от плевка в общественном туалете до задранного голубями орла на здании областного управления. И здесь нам никто не поможет.

– Да… – Фридман вздохнул, налил другу чаю покрепче. – Здесь не поможет… В Москву надо как-то путем выходить. Если бы этот сюжет в «Секунду истины» протолкнуть… У тебя наверняка по прежним делам связи в Москве остались?

– Остались, конечно… – Савельев пожал плечами. – И в Москве в общем все легче бы вышло… Во-первых, там масштабы взяток другие и поэтому куплено еще не все. А во вторых, клали они три кучи густым и сверху еще кучу жидким на наш город, и для них лишний раз оботрать провинцию – хлебом не корми. Потому что уводит от своих проблем. Но этих шансов у нас не осталось…

– Почему? Такой сюжет! Юра в крови и с наручниками, разгром машины, автоматчики против мирных людей…

– Да, сюжет был впечатляющим. Был – понимаешь. Этот звиздюк мне наш фильм не вернул.

– Как?! – поразился Фридман, которого события последних дней вроде бы не должны были ничему удивлять. – Потерял?

– Не потерял. Отдал пустую кассету.

Фридман непонимающе покачал головой.

– «Извини, Геныч, братан», – противным голоском заговорил Савельев. – «Мы твой материал впопыхах затерли случайно, кассету приняли за свою»!

– А что, не могли в самом деле так? – осторожно спросил Фридман, ничего не понимающий в технике.

– Кому он бабушку лохматит! – зло крикнул Геннадий. – Кому другому бы дуру гнал, а не мне. Забыл, сучий потрох, что я тоже журналист и всю кухню знаю.

– А в чем дело-то?

– Да в том… Технические подробности долго объяснять, да и не нужно.

Суть: в профессиональной видеосъемке используются шестнадцатимиллиметровые форматы. А наша кассета была «Видео-8», как у всех современных бытовых камер. Если такой носитель берут со стороны, то первым делом копируют на профессиональный формат и только потом начинают монтаж. Ссылаться на затир нашей кассеты в текущем процессе – все равно что утверждать, будто пытались вызвать оргазм слонихи резиновым членом для женщины, и это у них получилось.

Фридман был далек от вопросов оргазма слонихи и никогда не видел резинового члена для женщины, однако промолчал.

– Просто этому паскуде приказали все следы вообще уничтожить.

Савельев помолчал, отхлебнул чая с матерным выражением лица.

– И я тоже – нудак распоследний. Прекрасно знал ситуацию – и не догадался копию для нас оставить. Все в горячке, скорей, скорей… Поезд уходит… С-сволочь.

– Согласен… – Фридман вздохнул. – Но что поделать? Ему приходится за место держаться. Сейчас такое время – не прогнешься перед начальством и вмиг на улице будешь, сам е знаешь.

– Вот именно, что знаю, – зло ответил Геннадий. – И буду лучше распоследним охранником работать, чем самым главным на всем телевидении, но при условии, что задницу каждый день подставлять…

– Я понял тебя, – тихо сказал Фридман. – Знаешь, Гена, я понял тебя наконец.

– В смысле?

– Я понял тебя как человека. И понял, почему ты бросил свою работу и торчишь охранником. Если в самом деле такая жизнь настала.

– Да уж, – невесело усмехнулся Савельев. – Дай бог, чтобы в твоей так называемой работе, Айзик, не настала пора жесткого выбора.

– В моей работе… Мне…

– Ты в самом деле прав – мою работу нужно назвать только именно «так называемой».

– Но все-таки я в очередной раз, после этого паскудства, задам надоевший вопрос: почему ты не уедешь? Где хотя бы нет этих мерзких рож из российского правительства?

– Там свое правительство, – усмехнулся Фридман. – И наверняка такое же паскудное. Любое правительство по определению антинародно, так как его интересы противоположны интересам народа. Конечно, бывают исключения – очень редкие, которые подтверждают правило – когда государство берет на себя заботу о людях в объеме, непосильном отдельному человеку. Например, спасение челюскинцев…

– Именно, что исключение подтверждает, – зло кивнул Геннадий. – Вот то, что сделана наша гребаная демократическая Россия с погибавшими моряками на подводной лодке «Белгород» – истинный оскал государства…

– Правильно. Поэтому нормальный человек не может любить свое государство. Любой собственный чиновник – больший враг простому гражданину, нежели любой иностранный завоеватель.

– Хор-рошо сказал, – крякнул журналист. – Будь я до сих пор пишущим человеком, я бы с твоего позволения эту цитату куда-нибудь вставил.

– Вставишь еще… Но не в этом даже дело…

– А в чем?

Фридман вздохнул, налил обоим еще чаю.

– Ты понимаешь, Гена… Я перестал ощущать себя полноценным человеком.

– Как так?

– Ну так. Раньше, когда играл много и работа была, чувствовал, что живу. А потом все как-то сошло на нет. Когда с женой развелся и остался совсем один – то понял, что практически перестал существовать. В смысле, что мне самому уже мало разницы: живу я или не живу?

– Ну, так нельзя… Ты же водку пьешь, удовольствие от этого получаешь?

– Получаю, конечно.

– И баб наверняка все-таки трахаешь иногда?

– Ну… – Фридман слегка покраснел, непривычный к интимным темам даже в разговоре с другом. – Случается изредка.

– Но разве это не жизнь?

– Жизнь, наверное… Я не это имел в виду. Я сам себя перестал ощущать.

Я не знаю, кто я и зачем…

– Поясни.

– Издалека. Ты как литератор знаешь историю и признаешь, что мало кто из народов так долго жил в таком тесном соседстве, как русские и евреи.

– Это верно.

– И мало кто испытывал столько постоянно взаимной неприязни.

– Ну…

– Ты не стесняйся, я ведь наполовину русский, не забывай. Поэтому не боюсь сказать: русские всегда не любили евреев за излишнюю хитрость, а евреи презирали русских за отсутствие этой самой хитрости, разве не так?

– В общем так.

– Так вот, я на себе обе эти стадии испытал. Ты помнишь советские времена? Теперь иудеи поразъехались, и сам вопрос сошел на нет. Но в дни нашей юности на всем был налет антисемитизма, согласись?

– Да, ты прав.

– Ну и вот. В начале жизни я страдал оттого, что меня третировали как еврея. Никого не интересовала моя русская половина, хватало семитской внешности.

Савельев вздохнул.

– А теперь, когда все ушло и вроде бы можно даже гордиться тем, что я – еврей среди не уехавших, я испытываю притеснение от евреев за то, что наполовину русский. Я тебе это уже говорил. Но сейчас особо остро осознал.

– Да уж…

– Я одновременно и еврей, и русский. И следовательно – не еврей и не русский. Вообще никто. Меня нигде не воспримут своим, разве что уеду к папуасам, вставлю в нос кость и возьму иное имя…

– Веселая перспектива…

– Но ты знаешь, Гена… Вчера на пикете… Когда я играл, я не просто ощутил себя евреем. Мне показалось, моя музыка может вести за собой. Я поверил в свои силы. Пожалуй, впервые мне пришлось испытать силу искусства в серьезном деле. И мне показалось. что одной лишь музыкой я могу распрямить.

– Показалось? – прищурился Савельев.

– Да, показалось, – жестко отрезал Фридман. – На поверку власть музыки оказалась таким же мифом, как и все остальное. Власть – это форма. дубинка и автомат. Ну, и наручники, разумеется.

Савельев ничего не ответил.

– Если мы хотим продолжать борьбу, нам нужны другие средства.

– Какие? – уточнил Геннадий, внимательно глядя на друга.

– Ну…Юра что-нибудь придумает.

– Юра, похоже, сломался. Каким он еще из ментовки вернется… А ты что-то придумал?

– Я не знаю. Пока не знаю…

5

Всю свою взрослую, сознательную профессиональную жизнь Фридман провел как «сова».

Тому способствовала производственная необходимость: концерты и спектакли, начинаясь в семь вечера, редко заканчивались раньше десяти. После окончания требовалось время, чтобы добраться до дома. А потом еще какой-то период прийти в себя – дать утихнуть отголоскам музыки в душе, угаснуть нервно-эмоциональному возбуждению, которое не давало уснуть. Поэтому по возвращении Фридман всегда еще какое-то время читал книжку. В итоге ложился часа в два ночи.

И соответственно, вставал тоже поздно.

Нынешняя жизнь с практическим отсутствием исполнительской работы могла бы вернуть к нормальному ритму. Но привычка, сложившаяся десятилетиями, сделалась потребностью организма.

Поэтому в свободные вечера Фридман подолгу читал в тишине своей квартиры: телевизор он практически не смотрел по причине дебильности современных каналов – и ложился спать, когда обычные рабочие люди уже видели вторые или третьи сны.

Ну а уж в дни, когда приходилось пиликать в «Луизиане Джонстон», он вообще возвращался под утро.

Так или иначе, раньше двенадцати он с постели никогда не поднимался.

На ночь всегда отключал телефон; немногочисленные друзья знали эту особенность Фридмана и выходили с ним на контакт с учетом поправки.

Однако сейчас, когда с около дома ни свет ни заря – по Фридмановым понятиям, а на самом деле между девятью и десятью часами утра – начинали заколачивать сваи, он ощутил, что грубая чужая сила вторглась в жизнь и мешает устоявшемуся существованию.

Фридман не был нервным от природы – вопреки расхожему понятию о музыкантах, рвущих на себе волосы по любой причине. Напротив, среди сверстников по музыкальной школе он отличался сдержанностью и спокойствием, граничащими с хладнокровием. При чуткой душе музыканта он обладал нервами обычного человека.

Но слух всегда был самой тонкой его чертой. И если он мог спать до полудня, не пропуская в сумеречное подсознание нормальные шумы вроде хлопанья дверей, воя лифта, погрузки мусора и автомобильных сигнализаций в трех окрестных дворах, то чужеродный низкочастотный звук сразу заставлял его просыпаться. А потом удары, повторяющиеся равномерно, не давали больше уснуть.

Такого не должно было происходить, нервы Фридмана остались крепкими, и организму следовало отфильтровать и этот новый звук и не впускать его внутрь.

Следовало – но со сваями этого не получалось.

И через некоторое время стала твориться совсем неприятная вещь: Фридман просыпался до начала работы строителей. Лежал в постели, боясь шевельнуться – точно собственное движение окончательно вырвало бы его из сонного состояния – и со страхом ждал удара. Строители начинали то раньше, то позже, и ежеутреннее ожидание первого толчка, за которым последует целый день землетрясения, превратилось в пытку, отравившую жизнь.